Без антисемитизма и юдофилии 31.

{Кожинов В.В. Россия. Век XX (1901-1939) Часть вторая. (1917 – 1939) 

Глава 10. Загадка 1937 года.}

  2) Драма «самоуничтожения».

<…>

На рубеже 1930—1940-х годов, как убедительно показано в изданном в 1996 году исследовании О.В.Хлевнюка "Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы", "явно обнаружилась тенденция перемещения власти из Политбюро в Совнарком". Ко времени Отечественной войны Политбюро "как регулярно действующий орган политического руководства... фактически было ликвидировано, превратившись, в лучшем случае, в совещательную инстанцию" (с.22б. Выделено мною. — В.К).

Это было очень многозначительным изменением, о котором еще пойдет речь. Но в связи с домыслами об "антисемитизме", якобы присущем в 1930-х годах Сталину и политике страны вообще (а об этом говорится отнюдь не только в сочинении Такера!), необходимо знать, что в 1938— 1940 годах целый ряд евреев назначается на высшие посты в превращавшемся в средоточие власти Совнаркоме. Р.С.Землячка, Л.М.Каганович и Л.З.Мехлис стали в это время заместителями председателя Совнаркома (председателем был Молотов, а с 6 мая 1941-го — сам Сталин), пост наркома вооружения занял Б.Л.Ванников, наркома строительства — С.З.Гинзбург, наркома лесной промышленности — Н.М.Анцелович и т.д.

В свете этих фактов прямо-таки смехотворно выглядит "довод" в пользу "антисемитизма" Сталина, основывающийся на его "недовольстве" женитьбой сына на еврейке (к тому же, как было показано, предшествующая судьба Ю.И. Мельцер давала основания для "недовольства" независимо от ее национальности). Одним словом, "так пишется история"...

Нетрудно предвидеть, что опровержение "антисемитизма" Сталина не понравится многим людям — притом по совершенно разным причинам, ибо для одних домысел о враждебности вождя по отношению к евреям — главнейший довод в пользу проклятий в его адрес, а для других, напротив, — один из мотивов его почитания.

Но все это представляет собой психологически-идеологические "комплексы", не имеющие отношения к действительному ходу истории в 1930-х годах и, естественно, к реальному пониманию этой истории.

Да, Сталин с середины 1930-х во многом стремился опереться на те "русские" начала, которые ранее или игнорировались, или подвергались нападкам и прямым репрессиям, ибо определяющим началом был интернационализм, нацеленный на мировую революцию.

Как уже говорилось, в целом ряде нынешних рассуждении о Сталине явно неправильно толкуется его отповедь Демьяну Бедному в письме от 12 декабря 1930 года, ибо речь шла там только и исключительно о русской революционности, которую "недооценил" этот большевистский стихослагатель. Исходный пункт сталинской отповеди таков: "Весь мир признает теперь, что центр революционного движения переместился из Западной Европы в Россию. Революционеры всех стран с надеждой смотрят на СССР... признавая в нем единственное свое отечество" (т. 13, с.24). Очевидно, что слово "отечество" употреблено здесь в точно таком же смысле, как и в цитированной выше статье "Патриотизм" из тома МСЭ 1931 года, — "отечество" — это понятие не национально-территориальное, асоциально-классовое. "Революционные рабочие всех стран единодушно рукоплещут... русскому (выделено Сталиным. — В.К.) рабочему классу... как признанному своему вождю..." (там же), — а непонятливый Демьян не делает этого! Демьян усматривает в русской истории, писал далее Сталин, только "мерзость и запустение", которые, конкретизирует генсек, являют собой "Домострой" (в действительности — ценнейшее творение культуры XVI века) и "сочинения Карамзина" (там же, с. 25).

И только с середины 1930-х годов слово "отечество" начинает обретать в официальной идеологии свой истинный смысл. Вместе с тем самое широкое утверждение патриотического сознания свершилось тогда чрезвычайно, исключительно быстро, и это означало, что оно жило в душах множества людей и только не имело возможности открыто выразиться. Считаю уместным сказать, что я сам — хотя в то время по возрасту находился между детством и отрочеством — хорошо помню, как легко, прямо-таки мгновенно совершался переход к патриотическому русскому сознанию, — и вот уже в 1938 году завораживающе звучал над страной призыв из кинофильма "Александр Невский" с мелодией возвратившегося из эмиграции Сергея Прокофьева:

Вставайте, люди русские...

Еще совсем недавно о благоверном князе Александре Невском или молчали, и изрекали нечто поносящее его.

Сегодня можно услышать или прочитать, что русский патриотизм в те годы "насадил" Сталин. В действительности он только "санкционировал" то, что жило и нарастало в душах миллионов русских людей.

Разумеется, имелось немалое количество непримиримых противников воскрешения патриотизма—достаточно напомнить цитированные выше слова А.А.Берзинь. Тем не менее патриотический пафос овладевал тогда в определенной мере и такими людьми, которые еще совсем недавно едва ли даже могли предположить, что это с ними произойдет...

Правда, подчас "патриотическое возрождение" понималось этими людьми как некая временная "уступка" не могущему пока быть до конца преодоленным прошлому, как своего рода "недозрелость".

Это ясно выразилось в посвященных теме патриотизма строфах (из сочинявшегося в 1939—1941 годах романа в стихах "Первая треть") воспитанника ИФЛИ Павла Когана. Строфы эти приобрели впоследствии широкую известность, но в течение длительного времени публиковались с сокращением, обозначенным точками. Коган размышлял о том, как будут воспринимать его современников люди будущего:

Они нас выдумают мудрых,

Мы будем строги и прямы,

Они прикрасят и припудрят,

И все-таки пробьемся мы!

И пусть я покажусь им узким

И их всесветность оскорблю,

Я патриот. Я воздух русский,

Я землю русскую люблю...[130]

На месте точек—строфа, которую редакторы восприняли как крамольную или хотя бы вносящую слишком острое противоречие в освещение темы (я выделяю курсивом ключевые слова):

Но людям родины единой,

Едва ли им дано понять,

Какая иногда рутина

Вела нас жить и умирать[131].

Поскольку слово "рутина" ныне не очень употребительно, стоит привести определение его значения из словаря революционной эпохи: "Рутина — фр. — Привычка делать что-нибудь тем же порядком, как делалось раньше; следование по избитой дорожке; косность, шаблонность: образ действий, основанный на механической привычке, без критического отношения"[132].

Впрочем, даже заявив далее, —

Я б сдох как пес, от ностальгии

В любом кокосовом раю, —

Павел Коган в завершающей строфе, которая также долго не публиковалась, как бы дал обет реально, практически "пробиваться" к "родине единой":

Но мы еще дойдем до Ганга,

Но мы еще умрем в боях,

Чтоб от Японии до Англии

Сияла Родина моя.

То есть патриотизм — это только временная — пусть пока неизбежная — "рутина", а впереди — завоевание мира, превращение его в "единую родину"...

Кто-либо может сказать: а стоит ли уделять внимание этим — в общем-то "немудреным" — стихам? Но, если вдуматься, в них точно запечатлелась имеющая существеннейшее значение "раздвоенность" (патриотизм — интернационализм), которая во многом определяла развитие общественного сознания в стране и в 193 0-х годах, и позднее, — собственно говоря, вплоть до наших дней (в связи с этим отмечу, что в моем сочинении — и на предшествующих, и на последующих его страницах — достаточно много "экскурсов" в литературу, и, как я убежден, не бесплодных, ибо литература есть своего рода "плод" истории, в котором так или иначе концентрируется и кристаллизуется содержание данного исторического периода).

Сотоварищ Павла Когана, ставший по-настоящему значительным поэтом, Борис Слуцкий, написал впоследствии стихи о третьем их сотоварище — погибшем 19 января 1943 года под Сталинградом Михаиле Кульчицком. Стихи начинаются патриотическим мотивом, выразившимся уже в том, что речь идет не об СССР, а о России:

Одни верны России потому-то,

Другие же верны ей оттого-то.

А он не думал — как и почему...

Она была отечеством ему.

Но завершается это стихотворение явно совсем иной нотой (та же раздвоенность!), и, как и в случае со стихами Когана, последняя строфа долго не публиковалась— слишком резким, даже в сущности жестоким было "противоречие":

Я не жалею, что его убили.

Жалею, что его убили рано.

Не в Третьей мировой, а во Второй.

Рожденный пасть на скалы океана,

Он занесен континентальной пылью

И хмуро спит в своей глуши степной.

Еще десятилетие назад Станислав Куняев писал об этих строках Бориса Слуцкого: "Стоит поразмышлять, почему поэту жаль, что его герой пал во Второй мировой войне, в период того овеянного славой времени, которое мы называем Великой Отечественной. Да, видно, потому, что герой, выросший и воспитанный в 20—30-е годы с их лозунгами Всемирной Революции... готовился к большему: к последнему и решительному бою, который назван поэтом "Третьей мировой"... Потому с такой разочарованностью звучит противопоставление мечты и действительности — "рожденный пасть", а в итоге всего лишь "хмуро", то есть почти недовольный судьбой, "спит", да в какой-то провинциальной "глуши степной", засыпанный вроде бы и родной землей, но поэт называет ее всего лишь "континентальной пылью" (здесь, надо думать, сопоставление глобального "океанического" пространства—в стихах упомянуты "скалы океана"— и ограниченного "внутриконтинентального". — В К.)... Да, не удалась жизнь! — только так можно прочитать это стихотворение..."[133]

Тем не менее следует оценить ту твердую поэтическую волю, которая подвигла Бориса Слуцкого на столь жестокий вердикт о судьбе лучшего друга:

Я не жалею, что его убили.

Жалею, что его убили рано. —

то есть, если бы он погиб на "Третьей", вообще не следовало бы жалеть, слишком велика цель, ради которой он бы тогда погиб...

Нельзя не сказать, что Слуцкий позднее, уже долгие годы спустя после создания цитированного стихотворения пришел к выводу об иллюзорности впитанной им в юности веры и писал:

Мировая мечта, что кружила нам головы...

Мировая мечта, мировая тщета, высота ее взлета, затем нищета...

Правда, для множества других людей "мировая мечта" не исчезла, а трансформировалась в нечто с внешней точки зрения совсем непохожее ("общечеловеческие ценности"), но все-таки внутренне связанное с ней хотя бы убеждением, что патриотизм — только "рутина". Однако это уже тема 1960- х и, особенно, дальнейших годов.

С 1991 года всецело господствовало представление о второй половине 1930-х годов как о самом "негативном" периоде в истории послереволюционной России; даже перечисляя какие-либо "достижения" этих лет, их толковали как своего рода чисто пропагандистские акции, "организованные" с целью "заслонить" от народа чудовищную реальность.

Но в наши дни стали, наконец, появляться исследования, которые, отнюдь не закрывая глаза на насилия и кровавый террор, вместе с тем выявляют "позитивный" смысл этого времени. Весьма основательно делает это историк "новой волны", никак не связанный с коммунистическим догматизмом, — М.М.Горинов. Особенное удовлетворение вызывает его работа "Черты новой общественной системы", вошедшая в качестве одной из глав в изданное в 1996 году учебное пособие для студентов "История России. XX век" (с.279—395); эта многотиражная (по крайней мере с нынешней точки зрения) публикация способна просветить молодые умы:

"Если попытаться определить общую доминанту, направление советского общества в 30-е годы (стоило бы уточнить: во вторую половину 30-х. — В. К), то, думается, вряд ли следует их рассматривать в парадигме "провала" в "черную дыру" мировой и русской истории, — пишет в заключение своей работы М.М.Горинов, учитывая господствующую в нынешней публицистике и даже историографии "трактовку" того времени. — На наш взгляд, в этот период происходит болезненная, мучительная трансформация "старого большевизма" в нечто иное... В этот период в экономике на смену эгалитаристским утопиям рубежа 20—30-х гг. идет культ инженера, передовика, профессионализма; более реалистичным становится планирование... В области национально- государственного строительства реабилитируется сама идея государственности..."

Охарактеризовав признаки этой "трансформации" в целом ряде сфер бытия страны, М.М.Горинов подводит итог: "Таким образом, по всем линиям происходит естественный здоровый (выделено мною. — В.К.) процесс реставрации, восстановления, возрождения тканей русского (российского) имперского социума. Технологическая модернизация все больше осуществляется на основе не разрушения (выделено мною. — В. К.), а сохранения и развития базовых структур традиционного общества". Правда, "этот процесс в 30-е годы был далеко не завершен" (с.393,394), — о чем еще будет речь.

"Реставрация" — разумеется, весьма относительная — России после катаклизмов конца 1910-х — начала 1920-х и конца 1920-х — начала 1930-х годов была результатом именно "естественного" движения истории, которое можно упрощенно истолковать по аналогии с движением маятника: революция — НЭП; коллективизация —"реставрационные" процессы второй половины 1930-х годов.

Широко распространенное объяснение этих "поворотов" личной волей Сталина (да еще и с дополнительным толкованием внутренней нацеленности этих поворотов на достижение генсеком безраздельной власти) — плод крайне убогого "мышления", которое являет собой попросту вывернутое наизнанку культовое превознесение Сталина. Притом прежний культ все-таки "лучше" этого "антикульта", ибо первый и не претендовал на логичность и объективность,—как и любая мифология...

Вместе с тем вполне понятно и по-своему "оправдано" присущее в 1930-х годах людям связывание всего происходившего с именем Сталина, ибо порожденные объективно-историческим ходом вещей "повороты" (тот же поворот к патриотизму), так или иначе "санкционировались" генсеком и воспринимались под знаком его имени. Необходимо только сознавать, что связывание всего с личной волей Сталина гораздо более уместно (а также простительно) в устах современников, чем в написанных ныне, спустя 50—70 лет, сочинениях.

Рассмотрим теперь совершившиеся с 1934-го по 1939 год изменения в численности членов ВКП(б). В январе 1934 года в ней состояло 1 млн 874 тыс. 488 членов и 935 тыс. 298 кандидатов в члены[156], которые к 1939 году должны были бы стать полноправными членами, — и численность таковых составила бы около 2,8 млн человек. Так, в июне 1930-го имелось 1 млн 260 тыс. 874 члена ВКП(б) и 711 тыс. 609 кандидатов, то есть в целом 1 млн 972 тыс. 483 человека — почти столько же, сколько в январе 1934-го стало полноправных членов (как уже сказано — 1 млн 874 тыс. 488).

Однако к марту 1939 года членов ВКП(б) имелось не около 2,8 млн, а всего лишь 1 млн 588 тыс. 852 человека—то есть на 1 млн 220 тыс. 932 человека меньше, чем насчитывалось совместно членов и кандидатов в члены в январе 1934-го! И эта цифра, фиксирующая "убыль" в составе ВКП(б), близка к приведенной выше цифре, зафиксировавшей количество репрессированных ("политических") в 1937—1938 годах (1 млн 344 тыс. 923 человека).

Вполне понятно, что дело идет не о точных подсчетах. Так, определенная часть "убыли" в составе ВКП(б) с 1934-го по 1939 год была неизбежна в силу естественной смертности. С другой стороны, "убыль" в целом за это время была, вероятно, больше, чем следует из произведенного сопоставления цифр, ибо в ВКП(б) могли быть приняты с 1934-го по 1939 год не только те, кто к началу этого периода состояли в кандидатах. Но так или иначе сама близость двух количественных показателей — число репрессированных и число убывших с 1934-го по 1939 год из ВКП(б) — не может не учитываться при решении вопроса об "объекте" террора 1937— 1938 годов. И, исходя из этого, уместно говорить о тогдашней "трагедии партии", но не о "трагедии народа".

Лев Разгон в своем не раз упомянутом сочинении рассказал, в частности, что, оказавшись в середине 1938 года в переполненной тюрьме, он встретил там всего только одного русского патриота — М.С.Рощаковского, и ему, как он утверждает, даже "стало жалко" этого человека — как "совершенно одинокого": "Я здесь со своими, а он с кем?" ("Плен в своем Отечестве", с. 155).

Конечно, в разгуле тогдашнего террора было репрессировано и множество "чужих" Разгону людей (о некоторых из них шла речь выше). Но суть 1937-го это не отменяет.

Примечания.

130) Коган Павел. Кульчицкий Михаил. Майоров Николаи. Отрада Николай. Сквозь время. Стихи поэтов и воспоминания о них.—М., 1964, с. 60—61.

131) Коган Павел. Гроза. Стихи.—М., 1989,с.1б2.

132) Полный иллюстрированный словарь иностранных слов. Составили. Вайсблит. — М.—Л., 1926, с. 444.

133) Взгляд. Критика. Полемика. Публикации. — М., 1988,с.269,270.