Орские тайны...Роман Александры Чернышевой и Александра Иванова

Дорогие друзья! Начинаю публиковать только что изданное произведение                                            

         Александры Чернышевой в соавторстве с Александром Ивановым. Надеюсь

         Вам понравится

Александр Иванов

Александра Чернышева

Орские  тайны

(Авантюрно-приключенческий роман)

ОРСК

2013 год

Авторы считают своим долгом заявить, что все действующие лица и события, описанные в этой книге, являются вымышленными, а совпадения – не более, чем досадной случайностью.

 Если парень бегает в баню с веником, значит — же­них. Таким в Орске на масленицу главная гульба; только и дела тогда, что метать орлянку у трактира или околачиваться подле кирпичных лабазов. Там и невесты гуляют, любую выбирай: одна к одной девки, все форсистые, набеленные, юбки с отлетом.

Чинно плывут они, кольцом запружая лабазы, низ­ко, притворщицы, опускают ресницы. Парни стеной стоят, перебирают лады гармоник, поскрипывают ла­ковыми сапожками, перемигиваясь. Беда, если, забыв­шись, усмехнется какая лихому мигачу — сколько тут ни кутай пунцовые губы в беличий рукавчик! Гулять тогда сватам на горе Преображенской, бить горшки. А за гум­ном своим чередом пойдут в сумерках нечаянные встре­чи и жаркие поцелуи...

С четверга загуливают масленую в Орске. Кто по­чище — жмется на улице Большой, хотя там того и гляди голову сломишь на осклизлых раскатах или рысаки подшибут. А рысаки купеческие отчаянные: если промчится кто, лепясь будто на хвосте, всё глаза за­крутит снег, покачнет даже. За ним, не дав вздохнуть, другой— еще веселее, там третий, а дальше и не взви­дишь, махнешь рукой и отвернешься. И почудится: кры­латая вереница бесов мчится, обезумев, в оснеженные ветлы Урала...

Афонька Шубенко, младший из сыновей купеческих, прозванных в околотке «братьями-разбойниками», идя к невесте, долго не решался перейти на ту сторону. Наконец, изловчившись, про­скользнул он кое-как под мордой рысака и, с облегче­нием улыбнувшись, отворил калитку дома купца-фабриканта Карпа Силыча Смирнова. В теплых горницах по-обычному встретила его дочь Смирнова Лиза, статная, красивая девушка, с яркими синими глазами.

Афонька по­здоровался и, кивнув на стол с бутылками, щелкнул языком:

— Все, значит, честь честью, и обогреться можно?

— Сделайте милость,— ответила девушка, кланя­ясь, и тут же обиделась: — Чай, и мы люди, не пенькам молимся. Без замечаний, пожалуйста.

— Ну, ну, — заторопился Афонька, махая успокои­тельно ладонью, — будет, будет! Ах, как в вашем серд­це много перца!.. А что, мамаша — почивает?

— Прилегла сейчас, — промолвила девушка, отходя к столу и наливая вина.— Вот, пожалуйте, мне крас­ненького, а вам зелененького, кушайте!

— Чай, и вы бы того,— ухмыльнулся Афонька,— без мамаши-то и позабористей можно, а? Для меня, Лизонька!

— С чего это? — удивилась та, гордо прищурив глаза,— много чести! И вы бы похладнокровней, Афа­насий Васильич! Вот пейте, если хотите, один, а я со­всем погожу.

Поджав ножки, прилегла она на диване и за­бренчала гитарой:

Ветка, ветка бедная, ты куда плывешь.

Берегись, несчастная, в море попадешь...

— Вот в точку,— присел к ней Афонька, зарыв­шись пальцами в волосы, внезапно нахмурившийся и разжалобленный, — ведь это я, бедная ветка... Мота­юсь, мотаюсь, черт знает, из стороны в сторону, а все непристроенный какой-то, один. Другой час такая тос­ка завинтит, ай-ай... Ведь вы вон куда линию гнете, на карман, а в душу-то и не заглянете! А без вас, Лизонька, что? Кручина только, темь всякая...

— Может, я душу-то раньше оценила,— возразила девушка, перебирая равнодушно струны. — С другими я таких разговоров не позволяю.

— Это конечно, — задумался Афонька неведомо над чем.— Только ласки от вас мало видно...

Опять прожурчала гитара, сонные сумерки колеба­лись в голубом стекле, рисуя тонкий силуэт девушки. Искоса поглядев на изогнутую, будто отяжеленную ко­сами шею, дотронулся с восхищением Афонька до Лизиных кружев.

— Нарядная какая, — любовался он, откинув вбок голову, — к вам идет очень. Уж не собрались ли куда?

— Вечером танцы, — ответила та нехотя, — учитель обещался сегодня зайти. Его и жду.

— Это что же вы с учителем? — потемнел вдруг Афонька, тряся губами. — А со мной? Иль он за­виднее?

— Я не на отчете у вас! — оборвала его жестко Лиза.— Можете с других спрашивать, а меня оставьте в покое. Ведь вы не предлагали себя в кавалеры, чего же сердиться? Образование!

И видя, что Афонька горько поник, добавила, смеясь:

— Ревнует, бедненький, плачет... эх, мужчина!

— Лизонька,— потянулся тот к ней, боясь упустить что-то, — ей-богу, я думал, мы по-свойски. Зачем же с другими-то, Лизонька! Идем со мной, ну не мучь меня, Христа ради!

И не в силах побороть печального прилива нежно­сти, положил ей руку на тёплое плечо, вздыхая, а губы коснулись щеки.

— Голубка моя, ненаглядная, — бормотал он, не отрываясь,— касаточка моя...

Лиза, искривила гневно лицо и, перегнувшись назад, оттолкнула Афоньку, грубо и больно отрывая его пальцы.

— Не лапайте, не купите, — задыхалась она зло, по­правляя косы, — бесстыдник! Знаем мы вас: сейчас турусы на колесах, а там ваше дело телячье, поел да в хлев! Не сметь!

— Так я... так что же,— растерянно лепетал Афонь­ка,— я уже говорил... Я всегда законным браком, хоть сейчас!..

— Нет, не сейчас! — опять зло прокричала Лиза, по­краснев даже. — Сказала, когда тысяча наличных будет да пятьсот в товаре! С голяком нищих я плодить не буду! А вас прошу к нашей калитке ход запамятовать пока, чтоб люди не болтали! Вот с тем и возьмите!

— Это ваше последнее слово? — нагнул голову Афонька у притолоки. — Скидки не будет?

— Нет, не ждите!

— Ну, ладно, прощайте, коли... Эх!.. — горько мот­нул он волосами, толкая дверь, — кабы знали вы, что здесь!.. — И, стукнув кулаком по груди, захмыкал но­сом и вышел из горницы.

Афонька вылетел из монопольки красный, как рак и злой, как тысяча чертей. В голове мутилось, мысли разбегались, он никак не мог сосредоточиться ни на одной. Размашисто шагая по промёрзшим кочкам разъезженной улицы, он то и дело спотыкался, скользил, нелепо размахивая руками, а чёрные думы о мести, наконец-то стали выстраиваться одна за другой.

«Ну, погодите, Лизавета Карповна, душа моя! Устрою же я вам масленицу! Попомните танцы с этим проклятым учителишкой!».

На Промысловой затмила дороги масленичная черная ночь, и согбенные тени, то ругаясь, то распевая, таяли в метелице. Под окнами сияли тускло колеи, накатан­ные за день, и прохожий, попадая на них, дергал но­гами и откидывался назад. Чьи-то раскатившиеся по­шевни подшибли задумавшегося Афоньку и столк­нули в снег.

Он выругался и, карабкаясь по обледенелому скату, кое-как встал и начал отряхаться... потом снова упал.

— Что, Афоня, видно, и ноги не держат, надрыз­гался? — раздался над ним сиплый смех. Тонкая тень, судя по развевающемуся платку — женщина, помогла ему подняться.

— Что же ты молчишь? — донимала она его.— Иль уж людей не узнаешь?

— Вижу, Танька,— пробормотал Афонька с доса­дой, потирая колени руками, — черт, все кости отби­ло! — и потом вскинул к ней лицо: — А тебе что надо?

— Мне-то? Ничего! — нахально оскалила та зубы и задержала его.— Да куда ты порешь, чисто оголтелый! Хочешь опохмелиться, пойдем в «Орский кабачок», есть!

— Ну-ка, пусти, не привязывайся, — отстранился он угрюмо и, отбросив ее руки, полез на бугор, но опять поскользнулся и словно одумался. — Эй! — позвал он женщину, начинавшую уже пропадать в темноте, — ве­ди, что ль, где у вас там!

— То-то! — откликнулась та насмешливо и повела его, забегая немного вперед, в темный переулок. Потом, оглянувшись, хлопнула себя по бедру и вскрикнув: — Ах, оголтелый и есть! — побежала назад отыскивать Афонькину шапку.

— Ты, смотри, голову-то не потеряй,— укоризненно добавила она, возвращаясь и нахлобучивая ему шапку.

— Эх, растепеля, на вот!..

— Мне бы в тепло теперь да водки,— уныло про­молвил Афонька, увязая в снегу где-то на огородах. — Скоро, что ль? Полны носки снегу...

Спустя некоторое время Танька остановилась и, по­казывая на вывеску, сказала:

— Входи, не бойся...

В тесной избе, где сумерки, как паутина, чадно опу­тали все до потолка и плавал над коптилкой махороч­ный дым, плясала девка в расстегнутой кофте. Старичок с невидимым лицом, притулившись в углу, играл на гармонике.

Кривая старуха поставила на стол водку.

На скамье сидел еще вор, прозванный Петуханом, солидный мужик с сальными красными щеками и вы­пученными глазами, а в другом, совсем темном углу,— столяр Гарька, черный, косматый и злой. Увидев Афонь­ку, Петухан похлопал рядом с собой ладонью и сказал:

— Подвигайся сюда, купеческий сын, покалякаем душевно! А если ты насчет девок, то Соньку не трогай, пока цел.

Афонька, не отвечая, сел поодаль, а плясунья показала язык и запищала:

— Еще бы, какой дилижер нашелся! С кем хочу, с тем и сяду! Во-от! — Но Петухан рванул ее за кофту и. замурлыкав от удовольствия, притиснул к себе на ко­лени. Сонька обняла его красную, голую, как у скопца, шею и замолила:

— Водочки бы, дяденька!

— Водка есть,— пододвинул ей Петухан рюмку, — пей!

Эй, ты! — обратился он к одинокому столяру,— иди, борода, выпей, купцам с нами зазорно!

Гарька подошел к столу и, не глядя, выпил рюмку, утирая ладонью черную бороду. На Афоньку зарделись мимолетно смоляные глаза его из-под торчащих бровей.

Афонька выпил целый стакан водки, от закуски отказался и мутным взглядом оглядывался кругом. В своем большинстве обитатели «Орского кабачка» были ему известны, кого-то встречал он на рынке, кто-то забегал к отцу по делам. Он уже согрелся и стал дружелюбнее оглядываться кругом, когда дверь распахнулась и с клубами стылого воздуха в притоне появился могильщик Арсений Упырев, невысокий тщедушный и вечно выпивший, от которого за версту разило мертвечиной. Этого человека в городе недолюбливали и побаивались, потому что шли слухи о его связях с нечистой силой.

Афоньке Упырев тоже не нравился, да и водки больше пить не хотелось. Вот почему парень решительно встал и вышел из «Орского кабачка».

Оказавшись на улице, где стыло заметало со всех сторон, Афонька снова вернулся к своим мыслям о мести Лизе Смирновой. Принятая порция водки словно обострила его замыслы, и невольно подумал он о своих братьях.

Братья Шубенко не зря слыли в околотке «разбойниками». Нет, они, конечно, никого не убивали, не грабили, но частенько устраивали такие заварушки и каверзы, что весь околоток стонал, кто от смеха, кто от слёз, кто от неприкрытой ненависти. В планах своей мести коварной невесте Афонька не последнюю роль отводил братьям.

«Ужо они-то с радостью согласятся помочь мне в этом «деле». Афонька невольно улыбнулся, вспомнив, как однажды они ославили дочь сапожника Коновалова, расписав вдоль и поперёк ворота её дома дёгтем. Потом исподтишка наблюдали, как прохожие, проходя мимо дома сапожника, невольно ахали, останавливались, разинув рты, глазели на ворота, ехидно хихикали и бежали дальше разносить эту пикантную новость. Так ей и надо, а то кочевряжилась. Сам старшой брат Семён ей внимание оказал, безродной нищете, а она рыло воротила. Правда, потом сапожник с дочерью съехали из города от позора, но кого это волновало? Только не их, братьев Шубенко.

«Вот бы и с Лизаветой так-то, - подумал Афонька. – Пущай бы покрутились они все, как карась на горячей сковородке. От позору бы сами прибежали уговаривать меня взять её в жёны, да ещё приданое немалое посулили бы. А я что? Поломался бы для виду и согласился. Люблю ведь я её, щуку хищную, и ничего с этим поделать не могу».

Афонька всё быстрее и быстрее шагал по расцвеченной фонарями улице, почти не обращая внимания на предпраздничную суету на ней и на пролетавшие мимо лихие тройки.

«А вот, ещё разве так можно, - думал Афонька, - выкрасть, да в подземелье её. Подержать несколько дней на хлебе и воде, постращать всякими зверскими рожами, а потом явиться, как бы спасителем, да под белы ручки да в отцовский дом. Ужо тогда-то забудет про «тысячу деньгами и товару на пятьсот», за просто так сама на шею бросится».

Такое местечко Афонька знал. Ещё будучи мальцом он с братьями не раз лазил по этим, неизвестно кем и когда, прорытым подземным ходам под горой Преображенской, всякий раз при этом обмирая от страха.

Афонька представил, как Лизавета сидит в тёмной пещере, стучит зубами от страха и, конечно же, кается, кается, что не согласилась выйти замуж за него, Афоньку, без всяких условий. Он так отчётливо увидел нарисованную им картину, что даже остановился среди улицы и замотал отчаянно головой.

«Что же это я, дурак эдакий, - тут же подумал Афонька, - не спросил, танцы-то где сегодня? Ну, да ладно, узнаю. Но пока там ещё суд, да дело, а морду-то учителишке я уже сегодня расквашу, прямо при ней, при Лизавете и при всём честном народе. Поди ей это тоже не поглянется и не придаст ей авторитету». С такой последней, успокаивающей мыслью, Афонька, заметно повеселев, бодро зашагал домой.

В вечер пятницы, после закрытия лавок, в чайной 2-й гильдии купца Фазлы Шагиахметова собрались главные орские богатеи играть в «двадцать одно».

Кудрявый весельчак Фаддей Байдин держал банк, раз­ливаясь звонким гоготом, когда в кучу среди стола сы­палось новое серебро. В свою очередь, когда куча пу­стела, над ним хихикал ехидно сухонький купчик Волков, владелец магазина по продаже ножных и ручных швейных машинок «Зингер», тря­ся рыжим клином на шее и морща желтое лицо. Уг­рюмый бакалейщик Баширов, владелец мануфактуры, углубленно созерцал карты, медленно высчитывая.

Из-за спины Шагиахметова жадно выглядывал дьякон Евлампий, дрожа распущенной гривой, и иногда подсказывал и советовал, за что его гнали. По временам игроки потя­гивались, и Фаддей Байдин запевал, подмигивая хозяину чайной:

Как на нашей речке мост.

Возле мосту перевоз,

Кто бы рюмочку поднес!

Тогда Фазлы делал  решительный  жест  большим пальцем, и купцы, причмокивая, подходили к кулям, где пряталось вино и закуска. Дьякон, который крас­нел и виновато ухмылялся, приглашался туда же...

Дверь в очередной раз с шумом распахнулась и в чайную вошёл новый гость. Это был купец Василий Шубенко, отец того самого Афоньки, которого читатель встречал в первых главах. Грузный и неуклюжий, Шубенко-старший не был новичком в чайной Шагиахметова, потому страсть как любил карты. Но тощая мошна (Василий содержал мыловарню, которая приносила мало дохода, да и тот уходил на содержание дома и трех сынков-разбойников) не позволяла купцу играть по крупной. Вот и теперь, немного поколебавшись, он сел на пустой табурет и спросил карту.

— Чего же, гулять так гулять! — махнул Василий пухлой рукой, зардевшись от почтительной к купцам улыбки.— Еще карточку!

Начали по маленькой, потом ставки стали возра­стать. Через час у Шубенко-старшего скопился незначительный выигрыш. Он выпил, потом еще, и ему захотелось, что­бы все порешилось скорей. Хмель стремительно сме­нял мысли, полные надежд и сладкой боязни.

— Четвертная в банке, — крикнул Василий, когда дошла очередь. — Чего по мелочи околачиваться, гундить-то!

— Сразу новый игрок всем в кишки въелся, — съяз­вил Волков,— подсыпай еще, жалко, что ль, их, наво­за-то!

— На еще! — хлопнул, побледнев, Шубенко другой кредиткой по столу.— Что! Поджал хвост, сквалыга! Кому карту?

В первый круг дошло до полтораста, и отец «братьев-разбойников» за­стучал. Возросло до двухсот. Шагиахметов, который был по­следним в кругу, молча покрыл ладонью деньги.

— Ва-банк?

Василий выбросил ему карту и, делая беспечное лицо, взял себе. Все вопросительно поглядели на него.

— Двадцать! — четко кликнул он и, глотая сухим горлом воздух, потянул к себе деньги. И светозарная легкость хлынула в душу, легко опьяняя. Великан сразу представил, как он распорядится этой внушительной суммой, но пока еще боялся давать ход своим далеко идущим мыслям…

— Смылил-таки,— проворчал Фазлы, раскрыв рот от недоумения, — сколько всего?

— Четыреста, триста пятьдесят чистых...       

Банк начал держать Волков.  Шубенко  взял еще пятьдесят рублей. Еще раз, только бы раз взять такой куш, как в начале, — и он встанет и уйдет. Тогда матушка Софрония, жена дьякона Евлампия — близкое и греховное счастье, невозможное еще вчера...

— Сколько в банке? — спросил он сухо.

— Четыреста.

На мгновение дрогнуло все и затмилось. Сейчас, сейчас, вот близко оно, только там, под сухими желты­ми пальцами, скрыта страшная тайна. Казалось, все чувства остро напряглись и взнеслись в одну точку, где выше — оборвется сердце, где ослепляющая радость или глухой срыв в темь...

— Держу!

Ему дали карту еще. Стараясь не смотреть сразу, Василий приподнял их одну за другой и пересчитал. Овладе­ло сомнение на минуту, пересчитал еще раз. От тоски и горечи опустил руки. Он бросил карты и, деланно рав­нодушно растягивая слова, произнес:

— Нет, перебор...

Дальше было как в забытьи. Шубенко-старший не был пьян, но кровь, как во хмелю, туго тяжелела в висках, кожа сделалась горячею, и немного залихорадило. Неверные мерцания потекли перед глазами. Он еще раз поста­вил четыреста — из своих — и проиграл.

— Ты бы, Василий, прохладился немного,— заметил ему, хмурясь, Шагиахметов, — здесь ведь ты не в свою пар­тию залез, без штанов пустят.

— Мое дело! — злобно буркнул гигант, нервно ломая себе пальцы под столом, — а кто кого утрет, не знай еще!..

— Сотня,— двинул он последнюю бумажку Баширову,— давай карту, да живее, не кобенься!

— На, жги! — свирепо крякнул тот, выпячивая грудь. — Довольно, что ль?

Василий пересчитал — вышло двадцать очков. При­шла тайная радость, потому что больше — редкий слу­чай. Поклялся себе, что будет теперь играть по малень­кой, пока не вернет своих, а там, быть может, вернет­ся удача...

— Двадцать! — крикнул бакалейщик, больно и жестко ударяя по сердцу.— Беру!

— А ну вас к черту! — взбешенно, с пеной на губах, выскочил Василий из-за стола,— жулики! И вы, отец дьякон, какого черта торчите все время за спиной, не­вежа!

— Ты, ты потише,— встал хозяин чайной, стуча паль­цем, — не ерепенься, не в сарае ведь разорался!

— Ну, все равно! — стукнул, как пьяный, в отчая­нье Шубенко-старший по столу, да так, что до блеска выскобленные доски ходуном заходили — вот на товар сыграю! На три­ста у меня в складе... Мне отыграться только!

— Как же так на товар? — загалдели игроки,— кто его считал у тебя? Дело неладное...

— Да вот же счета! — почти взвизгнул Василий, выкидывая бумаги. — Позвольте без очереди мне бан­ковать, я сейчас! Вот чистым бастом триста кладу, гля­дите, все оплачены!.. Кому карту?

— Дай ва-банк,— протянул руку Байдин.

— Ну? — спросил Шубенко, торопя.

— Двадцать одно, вот что,— сунул тот ему карты к носу.— Отшивайся теперь, брат, от стола, отгулялся…

— Как! — погладил  рассеянно свой лоб великан, силясь словно вспомнить что.

Купцы поглядели на не­го, усмехаясь, и продолжали сдавать дальше. Сухой узкий затылок Волкова лез в глаза ненавистно, тоск­ливо; хотелось стукнуть его больно или придавить чем. Охнув, надел Василий шапку и выбежал из чайной.

— Вековать тебе в мыловарщиках! — крикнул ему вслед Фазлы, самодовольно поглаживая бороду. — Завтра, не за­будь, съезди с дубликатом на станцию. Игрок!

Неудачник-купец остановился на время в темной лавке, по­слушал. Потом, как незрячий, рванулся в дверь и, убив­шись локтем о железо, покатился по скользкой горке на улицу.