1978 — сентябрь...

На модерации Отложенный

 

«Как провожают пароходы...»

Она улетала... Мы с ней пели вдвоём... Но не «Лайнер пробежал, как по судьбе» со слов Кикабидзе... Мы смеялись и плакали... Мы просто любили, и просто страдали – от страсти, от страха, от преступления... Мы могли потерять друг друга навсегда... А потому и переиначивали, сумасшедшие, одно из слов другой нашей, зазвучавшей стихийно, песни... Сквозь слёзы и смех, через горечь, мы повторяли вновь и вновь волшебное слово «вода»... Господи! Как мы его только коверкали!..

Она – Рыбы, это её созвездие... А я – Земля... Мы совместимы, как никто... Но если много воды, то грязь будет; а много земли, так высохнет всё, опустошится сердце наше... А ведь каждый дрожал, каждый боялся за своё единственное чувство... И каждый понимал и чувствовал, как прекрасна эта жизнь, как красиво всё вокруг – но горьким чувством своим, оттого и более счастливым, смирялся перед будущим, перед предательским «завтра»... Кто же это так глупо воскликнул: «Остановись, мгновение!..» Кто?.. Я не хочу знать и помнить имени этого великого человека!..

Нелёгкая история получается. Истосковалась я вся, и писем от тебя теперь, видимо, не будет.

Что же делать? Ничего в голову не идёт.

Кончается ещё один день... Тошно мне...

Погода не радует – дождь – сыро, холодно...

Мне кажется, в Ленинграде мы бы хорошо понимали друг друга. Почему, сама не знаю, интуитивно чувствую.

И чего-то я проснулась сегодня очень нежная. Необъяснимые ощущения пробудили меня... Нужно ведь жить, да?.. Нужно ведь продолжать жить и дальше... Как ты считаешь?..

 

 

Я болею, но ты обо мне не беспокойся. Дело ведь вовсе не во мне. Произошла какая-то ломка. Верхняя часть трахеи воспалена, и даже глотание вызывает неприятные ощущения. Перекуриваю, как всегда. Нельзя, наверное, ни солёное, ни кислое есть. Да и вообще не годится ни к чёрту, когда чувствуешь, будто на самом дне рта что-то торчит. А в обычное время этой трахеи, кажется, и нет нигде. Пустяки, конечно. Беспокоит другое: голод, смертельная усталость, перерождение самого себя. Временами откидываюсь на подушку, так как пишу в постели. Но и это ничего.

Боюсь, поймёшь ли ты меня, а, кажется, что должна и обрадоваться. Я отставляю работу над надоевшим «Третьим...» – чересчур умозрительное занятие. Хоть это и интересно, но там действительно материала чуть ли не на десять романов. Да и никакая схема, будь даже она абсолютна и безупречна, не заменит живое дыхание прозы. Это – чистое мировоззрение, не более того. Да и причём здесь я сам вместе со своими взглядами?.. А Илья Дувалов, крути не крути – более всего, я сам... И поэтому... Сколько можно думать о себе, герое своём, будто обо всей вселенной?.. Если я (дай то, бог) всего-навсего автор, то не чересчур ли многое вытворяет этот автор для самого себя?.. Видишь, бред какой? Всё это во мне подмечали не раз, да, видимо, объяснить не умели или я не никого не услышал...

«Третье...» – как формула нашего чувственного мира, в силу непреодолимой противоположности женской и мужской природы – не может являться единственным и благодатным материалом для какого-то бы ни было романа. Напротив, это изуродует любую канву повествования. Кому нужна такая вольная философия!.. Подсознательно я этого видимо, и опасаюсь. Всё это скучно, вяло, даже от лукавого, а для читающего – вообще, дохло.

Я, хоть и болен, но беспокоиться обо мне не надо... Уходит, видно, время, когда это было мне необходимо – я терзал оттого всех... Прости, снова забылся, откинул голову на подушку. Почувствовал себя хуже... Кружится голова от температуры... А в забытьи то ли спать хотелось, то ли плакать... Но вывод такой странный родился: будто сбрею бороду, и начну жить как все.

Ты не переживай. Забот у меня появляется больше (очень много). С ними я справлюсь легко. И основная работа пойдёт  уверен. Всё, как и кричал тебе сквозь окна вагона, будет хорошо... Меня очень волнует, как ты там без меня. Я ведь, на самом-то деле, очень в тебя верю... И ещё прошу, не спорь: я должен был хоть как-то помочь тебе. Это необходимо...

Жизнь меня очень радует. А через пять месяцев у тебя день рождения. Вот бы задумать сюрприз!.. Как-никак, а в моей жизни — это уже третий твой день... Ещё раз прошу не беспокоиться обо мне. Пусть, не совсем к слову, но ты поймёшь (и уж, наверное, понимаешь): фальшь и грязь я не переношу... Достаточно я наелся этого «добра»!..

На этом и закончу ещё потому, что, как ни странно, но я теперь счастлив даже от болезни своей...

Жена не моя, Вера Дмитриевна

Уж семь лет прошло, как мы поженились. Нормальная сложилась семья, благополучная. И жена моя отзывчивая, добрая – научный сотрудник НИИ... Хотя, к предлагаемому повествованию это не имеет никакого отношения.

Я знаю то, чего знать не должен. И моё воображение непрестанно, во все эти семь лет, раскручивает один и тот же сюжет, который я никак не могу прожить, и который не даёт мне никакого покоя. И все эти семь лет я молчу, ничего не говорю жене, пытаясь раскусить плод моего же воображения.

Я сейчас только себе представляю, как этот неопрятный человек подходит к улице, на которой не был семь лет. Почему он блуждает там, и почему через семь лет? Как он выглядит? Нечёсаные волосы, мятые брюки, несвежая рубашка, грязные туфли. Хотя ему, этому неопрятному человеку, кажется, на всё наплевать. Я составляю этот портрет вовсе не из того, что мне рассказывала жена. Просто я хочу его таким видеть; представляю его себе, как и все люди, ожидающие маниакально какую-нибудь важную встречу или знакомство. Поэтому я цепляюсь за эту ниточку, и повествую дальше...

Вот, смотрите, он спускается вниз от проспекта Революции, сворачивает направо на Никитинскую улицу, но вместо двух старинных купеческих домов – двух домов богача из прошлого – видит горы свалок... Да только-только, буквально вчера, снесли эти два двухэтажных дома, деревянный и каменный... И в одном из них, каменном, этот неопрятный человек и проводил свои ночи с моей женой... Это было в те же самые семь лет назад.

***

— Никитинская ли это улица? — переспрашиваю я у проходящей женщины, хотя и без того прекрасно знаю, что Никитинская.

***

Таким образом, я открываю в этом человеке дополнительную черту. Пожалуй, такие люди любят морочить головы. Ах, как некстати, как плохо!.. Чего же я жду от нашей придуманной встречи?

***

Дома, где жила Вера, не было... Придётся ему обращаться в горсправку... Ну и что особенного в том, что он не увидит её?.. Зачем он приехал, зачем ему Вера?.. Вопросы вовсе не праздные меня занимают... И я спешу приписать ему вторую черту... Он не только любит морочить головы людям, но и торопится к ним, когда ему плохо... Но плохо ли?.. В очередной и в который уж раз он уходил, бежал от себя самого в надежде и поиске... Мгновенное изменение обстоятельств, страсть сиюминутно перекроить судьбу свою, гнали Илью прочь ото всех... А потому минуты назад, спускаясь к Никитинской, и теперь, особенно, когда возвращался к проспекту, он всматривался в лица женщин, надеясь чудом встретить её... В горсправке, без минутной задержки, ему дали её новый адрес. Фамилия Веры оказалась моей, что понятно. Возле почты он натолкнулся сразу же на дом 45, стоящий на пересечении проспекта Революции и улицы 25 октября. Со стороны улицы ворота во двор, как и обычно, были перепутаны цепью с замком.

Илья возвратился на проспект – входа и тут не обнаружил. Расспросил киоскёра, ещё и прохожего... Наконец, нашёл неприметный, непривычный для себя, арочный вход со стороны проспекта.

Ожидаемого волнения уже не было. Может быть, оно осталось там, на Никитинской, вместе с грудами снесённых домов?..

***

Дверь мне открывал молодой мужчина лет тридцати пяти – в очках. Одетый не по-домашнему, но довольно легко и аккуратно, – темноволосый, с ровным, мужественным подбородком – он вызывал во мне согласное уважение...

— Здравствуйте. Простите меня, я хотел бы увидеть Веру Дмитриевну... Она здесь живёт?

— Да, она дома, проходите, пожалуйста.

***

Через порог ванной выйдет сейчас же навстречу моя жена Вера...

Ему бы, конечно, ещё хотелось узнавать её, явиться и самому узнанным и желанным, но жена моя пополнела – и представилась теперь ему почти забытой знакомой. И я вдруг открываю и третье свойство его натуры, которое меня всерьёз поражает... Это свойство вызывает во мне ответное уважение к этому неопрятному человеку...

Я просто почувствовал, что он, видимо, уж очень хочет знать, как меняются люди с годами, как изменяется жизнь... Значит, ему дорого?.. Значит, дорого всё то, из чего и как слагается наша судьба... Я прочёл это в нём, в его взгляде, в его сожалении... Так может чувствовать всё и понимать только добрый человек... На душе моей стало легче...

А ещё?.. Ещё его взлелеянному воображению хотелось бы увидеть, как Вера Дмитриевна почти замирает от волнения, приостанавливается, будто опешив... И подходит оттого он в смятении – медленно, скованно – проходит в длинные семь секунд через дверь, будто воскрешает в моей памяти все наши семь, прожитых с Верой, лет... Я чувствую, как теряю самообладание и всякую выдержку... Семь лет сейчас, вот, исчезнут за длинные семь секунд – и вновь воскреснут в ней её терпеливые, мягкие чувства к нему... Но реальность успокаивает мои взыгравшие вздорные фантазии... Жена моя перешагнула безо всякого волнения порожек ванной, вполне узнавая Илью...

***

Если бы он только мог догадываться, почему оказался здесь... Совсем ведь с недавних пор, как будто вчера, едва Юлия поступила учиться, он уже не мог понимать, что с ним происходит. И нынешняя его поездка вовсе не означала то, будто он и впрямь вознамерился, наконец, написать свой роман... Но это было только его болезнью, его заблуждением, и ничем ни для кого более... Без зрителя и суда, без присяжных и даже без зрителей судебного заседания никто бы написать никакой роман не сумел. Это не шутка, поверьте...

Он не мог понимать и того, что почти что утратил форму своего существования – и теперь не оставалось ему ничего другого, как говорить и повторять всё то же, что как будто имело смысл... Но совсем не имело ведь – только он и об этом не знал... Однако был он необъяснимо упрямым, а потому и цеплялся за последнюю и единственную нить – говорить всё о том же, говорить ни о чём...

***

— Здравствуйте, узнаёте?

— Ну, конечно, здравствуй...

Что было мне отвечать?..

— Заходи. Познакомьтесь, это мой муж...

— Я случайно оказался у вас...

Обмениваемся дежурными любезностями: «приятно – очень приятно»... Хотя известно ведь: нет истины верней, чем разговор один на один... Его все хотят, но его и боятся... «Ах, если бы Вера Дмитриевна могла отвечать не только глазами»...

— Видите ли, — я начинаю сбиваться на каждом промежуточном слове, — мне трудно объяснить, почему я здесь. Дела вроде...

— Какие дела? — спрашивает он в лоб...

«Чёрт возьми, — думаю обеспокоенно я, — кажется, начинается сплошное враньё... И что за надобность! Ведь не дурнее меня этот муж. И не злее он меня, человек разумный».

— Саша, — обращается Вера Дмитриевна к мужу, — нужно как-то всё объяснить. Мы с Ильёй встречались, не помню, в каком году...

— В семьдесят первом, — поторопился я...

Как мне кажется, я и не вру вовсе, но последовавшее объяснение моё оказывается и нескромным, и неуместным...

— Да ты проходи, садись. Извини, ремонт тут у нас, сам видишь.

— Спасибо... Понимаете, командировка у меня... Недели на две. Затем нужно будет съездить в Донецк, а уж потом вновь к вам, в область... Думаю, где-то на полгода.

— Что за командировка, если не секрет? — снова не сдержался Саша. Но в интонации его прозвучало совсем уж другое: «Какой же это командир прислал тебя к нам?»

Мне становится не по себе, но всё же радует моё откровение: «В наше-то время, простор-то какой, — забавно думается, — а у меня подозрительные, стыдно сказать, личные командировки»...

— Саша, — поддерживает меня Вера, — я же говорила тебе...

— Помню, очень хорошо помню, ты приносила ко мне в редакцию письма этого молодого человека. Совета и помощи просила... Я помню... Письма ещё у него были такие корявые...

— Простите, — я не спешу с возражениями, — как-то неловко получается. Но я не простил бы себе того, чтобы не повидать Веру Дмитриевну. Так что, в общем, ничего иного я преследовать не могу. Разве что, наверное, мне нужно уединиться... Командировка у меня, как бы это сказать, творческая, что ли... Я сам её сделал.

— Мы люди простые, — проговорила Вера, — выражайся, Илья, яснее.

— Причём тут простые, — возмущается муж, — дело вовсе не в этом. Интересно, конечно...

Уж лучше бы он сказал погрубее, — «Какая наглость!..», — что-то вроде того. Как облегчённо я продолжил бы тогда разговор. Возможно, стал бы говорить, будто для меня моя личная жизнь не имеет значения...

Что право на жизнь – нелёгкое право... А какие мои дела, так то и проку от них, что превратили меня в одиночку... Да мало бы чего наговорил я ему... С удовольствием даже!..

— Я всё понимаю, — вновь мямлю я по десятому разу, — мне, конечно, нужно работать – материал я собрал, но, повторю ещё, я не простил бы себе того, чтобы не повидать Веру Дмитриевну. Она права передо мною, а я – нет.

— Я уж думала, честно говоря, что из тебя ничего не выйдет.

— Тогда бы и не вышло, — обрадовался я...

Нет, эта уж доброта женская... Она снова меня поддержала... Нет, всё это не так... Что у меня могло выйти? Семь лет назад сам не захотел жениться на ней, хотя ведь дважды приезжала ко мне... Да что толку, что она путалась, если я не был готов ни к чему?..

Серьёзные чувства мучили её тогда... А портить ей жизнь, обмануть как-то её я не мог. Так и оказался у Клавдии Кирилловны, пока не сошёлся с Зиной. Правильно ли я тогда поступил? Наверняка этого никто теперь не скажет. А теперь и Зина для меня потеряна, хотя признаваться в этом всё ещё боязно как-то...

***

— Теперь и вы меня простите, но насколько я помню, у вас не было определённого рода занятий. А сейчас вы говорите о какой-то своей работе...

— Я же рассказывала тебе, — вновь поправила мужа Вера Дмитриевна.

— Помню, очень хорошо помню. Но не получится ли так, что и эта ваша работа – литература, так сказать, окажется для вас проходным двором?

— Не думаю, — растерялся я, — кажется, что этому отдано не так уж мало. Не это главное...

Я чуть было не сказал, что за этим – люди, судьбы, страдания, но благоразумно промолчал.

— Если вы правы, Саша, то я не просто негодяй... Нет, поверьте, это преступно. Даже за проходным двором есть остановка. Удачи земной может и не быть, но предел и итог неминуемы.

Муж Веры ничего не возразил, давая понять, что разговор подобный при нём продолжать не стоит...

***

Я часто думаю, а что проку от моего незнания вполне простых вещей, что проку от моего стремления выражать себя в строчках, взглядах, любви? Кому и насколько это нужно? Какое смятение понуждает не верить в себя, и упорно стремиться к самовыражению?

Я размышлял про себя, а разговор, тем временем, зашёл о жилье для предстоящей работы. Я чувствовал, что Саша, а как могло быть иначе, очень уж недоволен моим визитом и связываться особо не желает, хотя и заговорил о дачах в Сомово.

Обстановка однако разряжалась. Мало-помалу Вера свыкалась с ситуацией и держалась непринуждённее. Несколько раз она поднимала на меня свои тёмные добрые глаза – и тогда я всё более узнавал в ней прежнюю, любящую меня, женщину. Какая-то полумысль витала во мне: «Странно, она так любила меня, а сейчас?.. Кого вы любите сейчас, Вера Дмитриевна? Или же вы, как и все женщины мира, не можете жить без любви? Конечно, не можете, конечно же, вам это не дано...

Да и кто я для неё теперь? Увы, каждая женщина привыкает к самому лучшему мужу, а потребность в любви её не оставит никогда в покое... Добрая, добрая Вера Дмитриевна!.. Я так и остался перед тобой виноватым.

Правда, я и думать не хотел ни о каком предпочтении, но полумысль не оставляла меня. Пусть себе, в своём мужском самолюбии, мечтал я, воображал ту женщину, которая любила бы меня вечно, несмотря ни на что. Пусть этого не случалось прежде и не случится теперь... Я всё же вернулся сюда через семь лет, чтобы что-то понять, во что-то поверить заново...

***

Юлия предала меня – в этом я был уверен теперь окончательно... Предал и я жену свою по цепочке... Меня не захотели понять, мне не могли поверить – так же поступил и я... А теперь мне нужна была чья-то любовь и хоть какой-нибудь тыл, чтобы можно было и работать, и любить... Увы, таково свойство мужской природы. Всё же хорошее или, как любят говорить, порядочное – это всё терпение и примирение – это труд, в котором только и возможны все проявления нашей человеческой природы. Это, наконец, фантазия, без которой любой наш труд превращается в рабство, а человек обесчеловечивается, как все прочие крайности...

***

Мне вдруг захотелось поговорить с Верой наедине, но Саша и не подумывал оставлять нас – и две их дочки тут же, в захламлённой от ремонта комнате; в этом обязательном присутствии двух девочек нет и не может быть никакого сомнения... И коль скоро не сбывались ожидания и желания всех нас троих, разговор становился уклончивым, а речь всё более натянутой...

Александр попытался было добиться хоть какой-то определённости, но мне хотелось говорить только с Верой. Всем ещё более становилось неловко, и все молчали... Хотя внутренние слова, все и всякие – как будто бы вслух – будто лузга, сыпались на пол...

Вера Дмитриевна предлагала варианты один неопределённее другого, но муж верно и мягко постоянно обрывал её...

***

Наконец, я собрался уходить. Я ещё что-то вяло пробубнил, что не мог, дескать, не повидать Веру Дмитриевну...

— Вы меня не поняли, — пытался сказать хоть что-нибудь примирительное Александр.

— Да нет, почему же? Всё понятно, всё так и должно быть...

***

Я зашнуровал туфли и вышел из квартиры. Всё осталось незаполненным...

На проспекте Революции я закурил «Приму» и задумался...

Что должно было бы произойти, чтобы не оставалось никакой пустоты, никакой неудовлетворённости? Что, наконец, могло случиться такое, чтобы осталось у меня ощущение жизни, движения?.. Что должна была сделать Вера, как принять меня?

Вновь поверить, полюбить меня, оттолкнуть мужа, забыть дочек своих?.. Это мне всё было нужно?.. Или всё-таки я должен был бы хоть однажды понять, чего никогда не допускал даже в бесконечных мыслях своих?

Я отнимаю, я ворую чужую жизнь... Все добиваются всего, что им так кажется необходимым, даже и меня подталкивают к этому... Я же ни мирюсь ни с чем, не примиряю себя и с людьми... Потому что сужу их, оцениваю, потому что не хочу так же – я хочу готового, но и я не хочу, не умею быть злым...

Так долго и бесконечно могу размышлять я; так, не оправдывая себя, стараюсь понимать людей в их извечной борьбе за существование. И всё же я никогда не сумею смириться ни с людьми, ни с самим собою. Я могу этого только хотеть. Что это – безволие, неверие, лень?..

Это – безмыслие... Но мысли просто заскочили не туда...

И впрямь, как это люди, не понимая друг друга, спешат с выводами? И кем же я выгляжу в глазах Веры, мужа её?.. Как это он превосходно: «двор проходной»? Скверно, но верно ведь, верно!..

— Не понимаю, — проговариваю я вслух на проспекте, — не понимаю, какой «проходной двор»? Да что я, в потёмках всю жизнь блуждаю? Или ложью мы из страха все ослеплены?.. Чёрт знает что!

***

Вышел на улицу Саша...

— Вы простите, могли помочь, а не помогли.

— Ерунда, зачем же вам это надо? — сожалеюще ответил я, — да и кому это может быть нужно? Как говорится, по одёжке... А результата нет – разговора хорошего тоже не будет. Так что моё это дело, и ничьё более...

— Вам же ночевать негде.

— Ничего, я не ребёнок.

— Как-то нехорошо получилось. Недоговорили...

— Ничего, я сам виноват.

Вышла и Вера. Мне казалась она ещё ближе. Спохватившись, вдруг принялась расспрашивать о жизни... Потом заторопилась, ушла. Вскоре возвратилась на проспект с дочерями...

Вот, никогда не смог бы быть таким, как они... Человек всё же, эх!..

***

— Вы что, — вырвалась у меня неуклюжая резкость, — детей простудить захотели?

— Останься, а?.. Саша, скажи ему.

— Нет, Вера, спасибо. Не могу.

— Вы не обижайтесь, — извинился муж, — но начали вы разговор как-то криво, неловко стало.

— Я ни в чём не соврал.

— Нет, я не скажу, что вы были неискренни. Просто вокруг да около как-то...

— Меня, наверное, нелегко понимать, вернее, соглашаться... Ничего, я давно привык к тому, что меня не понимают, не верят.

— Трудно оказаться в вашем положении...

— Я прошу вас, — предложила Вера, — пойдёмте в дом, там поговорим.

— Нет, я поеду. Спасибо.

— Пойдёмте всё-таки...

— Нет, ребята. Если сразу не прилегло, не надо. Спасибо вам. Всего вам... И... простите меня...

Я уходил... На проспекте задержались и оставались стоять ещё муж Веры Дмитриевны и две их девочки...

***

Часа в два ночи, на автовокзале, я проснулся. Кроме меня, в привокзальной комнате-гостинице, спали ещё десять человек.

Мне снова казалось, будто я по-прежнему продолжаю любить Веру какой-то общечеловеческой любовью – может быть, и лёгкой, и малополезной, если только потребности и мечты таких людей, как я, и впрямь совершенно бесплодны...

Всякое неутолённое сердце никогда не наполнится благодатной влагой чужой крови – оно рано или поздно лишь иссушит себя... Такое сердце не знает ни источника своей жизнедеятельности, ни прощения чужим и своим грехам. Способное само сочиться, оно ждёт и требует того же ото всех остальных сердец.

— И это называют любовью, — продолжал я вслух после записи в блокноте, — что же это?..

Я сидел на подоконнике в коридоре, блокнот лежал там же... А я курил и всё размышлял в пустоте...

Может ли знать человек, когда он бывает счастлив? Что это за особенное состояние жизни – счастье?.. А я был именно теперь воистину счастливым человеком: я чувствовал всё, что только могло быть мне дано. Я понимал всё вокруг и принимал, что тоже было дано мне... Я вбирал в себя жизнь...

Так или иначе, но я всегда буду любить всех, не умея ни остановить себя, ни сдержать других. Только к чьей чести сказать, что так редко выпадает всем нам – любить человека?..

***

А Юлия? Она ведь тоже любима мною подобно – только неизмеримо больше... Только это не любовь, так казалось мне, это жуткая боль, это страсть!.. Да ведь всё равно и всё из того же разряда дурацкой любви ко всем. А вообще, способен ли я любить по-другому? Способен ли?.. Нет, я так не могу, я так не умею...

Я человека «читаю»... А потому и люблю... Разве это и есть любовь общечеловеческая, разве это любовь?.. Разве этого от меня всегда ждали? Этой любви моей не хотела и Юлия. Может быть, даже более всех. Потому что любила сама... Но что, что я могу?.. На что же иное способен?.. Нет, не решить мне такую проблему... Никогда никому и ничего не ответить...

И я горько тогда усмехнулся: «Как же, «общечеловеческая» любовь! Гордись тем, в чём никто не нуждается... Дурак же ты, батенька, счастливый дурак...

***

Но все тени сбежали с лица – я был действительно счастлив. И путаться более мне ни в чём не хотелось. Жизнь торопила, звала меня дальше. А ранним, ещё тёмным утром, уезжал я в Синие Липяги...

***

Тут все тени сбежали с лица:
«Ах, какое же всё-таки счастье
Кисти рук не ломать у запястья,
Чтоб вину снять с себя, подлеца!..