Я вернусь (отплытие на остров Цитеру)….

Я вернусь (отплытие на остров Цитеру)….

«Я не хочу, чтобы меня через триста лет читали.

Я хочу, чтобы меня любили».

Петрарка.

     Сто лет назад, робким и неуклюжим семнадцатилетним юношей, Георгий Иванов переступил порог «Бродячей собаки», чтобы встретиться с Николаем Гумилёвым. На небосклоне русской поэзии вспыхнула новая звезда…

      Они были такие разные. Гумилёв, промчавшийся по жизни ярко, кометообразно,  и сгоревший в ней без остатка от пули расстрельной команды и Иванов, проживший бесцветную и скучную жизнь, которой тяготился сам. Но остались стихи, поражающие своими формами, метафорами и содержанием. Для себя Иванова я открыл в читальном зале высшего военно-морского училища имени Фрунзе во второй половине восьмидесятых. В одном из популярных в то время «толстых» журналов была опубликована подборка Иванова, практически неизвестного тогда в СССР. Для меня они стали откровением.

«Туманные проходят годы. И вперемежку дышим мы,

То затхлым воздухом свободы, то вольным холодом тюрьмы.

И принимаем их с насмешкой, с надменностью встречаем их,

То восхищенье, то насмешку, от современников своих….»

       Мы очень мало знаем о жизни поэта. Остались воспоминания жены, Ирины Одоевцевой, которой посвящено не одно прекрасное стихотворение, Анны Ахматовой и Нины Берберовой. В этих воспоминаниях рисуется образ язвительного, часто очень черствого человека. Вряд ли мы сможем разобраться в причинах, создавших характер, который Гумилёв так характеризовал начинающим поэтам: «Постарайтесь понравиться Георгию Иванову. Он губит репутацию одним своим метким замечанием, пристающим раз и навсегда, как ярлык».

        «Отплытие на остров Цитера» первый сборник поэта, вышедший в тысяча девятьсот одиннадцатом году. В тридцать седьмом он будет переиздан в Берлине с добавлением новых стихов. В эмиграции Г. Иванов делил с В. Ходасевичем звание «первого поэта», хотя многие его произведения, особенно мемуарного и прозаического характера, вызывали массу неблагоприятных отзывов как в эмигрантской среде, так и, тем более, в Советской России. Это касается, в особенности, вышедшей в 1928 году книги очерков «Петербургские зимы». Эмиграция принимала Иванова настороженно. Ему не могли простить коллаборационистские настроения и германофильство. А он жил под Парижем и писал… Они были абсолютно разные Ивановы – один в жизни, по описаниям современников, такой, что «…в его присутствии многим делалось не по себе, когда, изгибаясь в талии – котелок, перчатки, палка, платочек в боковом кармане, монокль, узкий галстучек, лёгкий запах аптеки, пробор до затылка, изгибаясь, едва касаясь губами женских рук, он появлялся, тягуче произносил слова…Таким – без возраста, без пола приходил он на редкие поэтические собрания, которые изредка проводились, а другой, живущий в созданном им мире, который описывал в стихах и, который, может быть и был настоящим:

Я люблю эти снежные горы.  На краю мировой пустоты.

Я люблю эти синие взоры, Где, как свет, отражаешься ты.

Но в бессмысленной этой отчизне Я понять ничего не могу.

Только призраки молят о жизни; Только розы цветут на снегу,

Только линия вьется кривая, Торжествуя над снежно - прямой,

И шумит чепуха мировая, Ударяясь в гранит мировой.

         Возможно, придуманный мир, стал защитой от неприятия Г.

Иванова реальным. Поэта сторонились. Он был неприятен, его язвительность, высокомерие отталкивали. Выступления против Советского Союза только подливали масло в огонь. А он уже не мог остановиться. Покоя и удовлетворенности от прожитых лет не было. Почти не осталось признания. Его стали забывать. В творчестве всё чаще сквозит тема смерти и одиночества, неприятия жизни. Наконец, рядом с ним осталась одна Ирина Одоевцева, любившая его всю жизнь: «Если бы меня спросили, кого из встреченных в моей жизни людей, я считаю самым замечательным, мне было бы трудно ответить - слишком их много было. Но я твёрдо знаю, что Георгий Иванов был одним из самых замечательных из них. В нём было что-то особенное, не поддающееся определению, почти таинственное, что-то, не нахожу другого определения от четвёртого измерения. Мне он часто казался не только странным, но даже загадочным, и я, несмотря на нашу душевную и умственную близость, становилась в тупик, не в состоянии понять его, до того он был сложен и многогранен. В нём уживались самые противоположные, взаимоуничтожающие достоинства и недостатки. Он был очень добр, но часто мог производить впечатление злого и даже ядовитого из-за насмешливого отношения к окружающим и своего «убийственного остроумия», как говорили в Петербурге.» Наверное, именно это и есть горе от ума, трагедия гения, невозможность его существования в мире. Он хотел, чтоб его просто любили, любили и помнили. И сам делал всё, чтоб было наоборот. Оставалось только уходить в иные миры и писать, писать и ждать смерть…

       Я не любим никем! Пустая осень! Нагие ветки средь лимонной мглы;

       А за киотом дряхлые колосья Висят, пропылены и тяжелы.

       Я ненавижу полумглу сырую Осенних чувств и бред гоню как сон.

       Я щёточкою ногти полирую И слушаю старинный полифон.

       Фальшивит нежно музыка глухая О счастии несбыточных людей

       У озера, где вод не колыхая, скользят стада бездушных лебедей.

            И смерть, как избавление, пришла в доме престарелых под Парижем в пятьдесят восьмом году. Берберова в своих мемуарах писала:" Она (смерть) оказалась для него спасением, пришедшим слишком поздно". А Одоевцева ответила: "....поэтам больше всего нужна любовь". Любовь нужна не только поэтам, она нужна всем нам, обычным и таким талантливым. И, наверное, прав Петрарка, что не важно, будут читать нас или нет, главное, чтоб любили...

            Если у вас будет время, откройте стихи Георгия Иванова, вслушайтесь в их музыку, у нас есть ещё время.....

               Будьте легкомысленней! Будьте легковернее!

               Если Вам не снится - выдумывайте сны.

               Будьте, если можете, как звезда вечерняя,

               Так же упоительны, так же холодны....