«Влекут меня сонной державою»

 


Владимиру Высоцкому исполнилось бы 75 лет — если бы поэты и гении жили у нас долго. Он писал неформальную историю своего времени. Что делать с такой Россией — он не знал
 
60-61.jpeg
Владимир Высоцкий в роли Гамлета в спектакле Юрия Любимова Театра на Таганке. 1971 г.
 
Владимир Высоцкий — это не тот бренд, который из него сделали телевизионные пошляки: самые простенькие и доступные песни и любимый массами образ идеального мента Жеглова, расхожий лозунг которого «Вор должен сидеть в тюрьме» приводит его к фальсификации улик. Это и было начало пути нашего Следственного комитета, а конец пути мы наблюдаем сейчас, на собственной шкуре: фабрикации и фальсификации стали нормой, но служат больше не жегловским добродетелям, а порокам хунты, в которую превратились все властные структуры, включая судебную.
 
Поэтому 25 января страна отметила очень серьезный юбилей. Владимиру Высоцкому могло бы исполниться 75 лет, если бы поэты и гении жили у нас так долго. Но из большой триады гениальных поэтов и бардов по совместительству: Окуджава, Галич, Высоцкий — самый младший, самый благополучный и самый знаменитый из всех Владимир Семенович оказался самым несчастным и прожил всего 42 года. Ведь он создал заново Книгу Бытия. Нашего отдельного бытия.
 
В этой книге военные песни соседствуют с диссидентской крамолой, пираты блокируются с алкоголиками, а темные работяги Ваня и Зина, клиенты «ящика», переплетаются с искателями исторической истины, скалолазами, непобежденными черногорцами, подводниками и моряками парусников.
 
Высоцкий, конечно, не был самородком-хулиганом, немножко блатным алкашом, которым любил притворяться. Он был мыслителем и неформальным историком, но такую Россию он не мог вместить и, главное, не знал, что ему с ней делать, что делать нам всем. То, что он писал, вяло изымалось при обысках — если находили бумажную версию. В приговоры его песни не шли, но гэбисты чувствовали: враг. Хотя выпускали за кордон и даже позволили купить «мерс», голубой металлик, один из трех в СССР в том самом 1976 году (еще у Брежнева и у Сергея Михалкова).
Как будто они чувствовали: правда сама его задушит, правду больше некому говорить, поздно. Как в «Кассандре»: «Без умолку безумная девица кричала: «Ясно вижу Трою павшей в прах!» Но ясновидцев — впрочем, как и очевидцев, — во все века сжигали люди на кострах».
„  
 
Власти как будто чувствовали: правда сама его задушит, правду говорить поздно — некому слушать   
 
” 
Ему завидовали коллеги по цеху, а он умирал от безнадеги у всех на глазах. «Как он лезет из кожи истошно» — шепот зависти шел из угла, но не лез он из кожи нарочно — просто содранной кожа была». Евтушенко написал это об историке Щапове, но это и о нем, о Высоцком. Как было с этим жить: «Глиной чавкая, жирной да ржавою, вязнут лошади по стремена. Но влекут меня сонной державою, что раскисла, распухла от сна».
 
Он писал в неподцензурный альманах «Метрополь», он ушел за все флажки, как его волк. Но он же знал, что и это у них предусмотрено: «Волк не может, не должен иначе! Вот кончается время мое. Тот, которому я предназначен, усмехнулся и поднял ружье».
 
И была радость соединения Владимира Высоцкого с Театром на Таганке и с Юрием Любимовым, который, как мог, помогал ему выживать. Наше поколение не забудет его Гамлета. Его Хлопушу. Его Лопахина. Его Галилея, который говорит в наше сегодня: «Несчастна та страна, которая нуждается в героях». И хочется опять завопить его словами, как в таганском «Доме на набережной»: «Спасите наши души, мы глохнем от удушья».
 
Когда в 1980-м Высоцкого хоронила вся Москва, КГБ выламывал портрет со второго этажа театра и смывал цветы поливальными машинами. Средства вполне сегодняшние.
 
И ведь поэт знал, что за выход из этой нашей «чужой» колеи придется платить каждому индивидуально, не чужой, а своей жизнью и судьбой: «Эй, вы, задние! Делай, как я. Это значит — не надо за мной. Колея эта — только моя, выбирайтесь своей колеей!»