А.С. Макаренко о дисциплине

Макаренко А.С. Педагогическая поэма (Харьков, 1925-1935 гг.).

Часть первая

17. Шарин на расправе

В своем докладе о дисциплине я позволил себе усомниться в правильности общепринятых в то время положений, утверждающих, что наказание воспитывает раба, что необходимо дать полный отпор творчеству ребенка, нужно больше всего полагаться на самоорганизацию и самодисциплину. Я позволил себе
выставить несмоненное для меня утверждение, что пока не создан коллектив и органы коллектива, пока нет традиций и не воспитаны первичные трудовые и бытовые навыки, воспитатель имеет право и должен не отказываться от принуждения. Я утверждал также, что нельзя основывать все воспитание на интересе, что воспитание чувства долга часто становится в противоречие с интересом ребенка, в особенности так, как он его понимает. Я требовал воспитания закаленного, крепкого человека, могущего проделывать и неприятную работу, и скучную работу, если она вызывается интересами коллектива.
В итоге я отстаивал линию создания сильного, если нужного, и сурового, воодушевленного коллектива, и только на коллектив возлагал все надежды; мои противники тыкали мне в нос аксиомами педологии и танцевали только от "ребенка".
Я был уже готов к тому, что колонию "прихлопнут", но злобы дня в колонии - посевная кампания и все тот же ремонт второй колонии – не позволяли мне специально страдать по случаю наробразовских гонений.

Часть третья

9. Преображение.

Коротков серьезно смотрит мне в глаза и говорит приветливо:
- Я хочу потом с вами поговорить, хорошо?
Федоренко весело-иронически всматривается в лицо Короткова:
- Какой ты чудак! Зачем тебе говорить! Говорить не надо. Для чего это говорить?
Коротков тоже внимательно приглядывается к хитрому Федоренко:
- Видишь... у меня особое дело...
- Никакого у тебя особенного дела нет. Глупости!
- Я хочу, чтобы меня... тоже можно было под арест... сажать.
Федоренко хохочет:
- О, чего захотел!.. Скоро, брат, захотел!.. Это надо получить звание колониста, - видишь, значок? А тебя еще нельзя под арест. Тебе скажи: под арест, а ты скажешь: "За что? Я не виноват".
- А если и на самом деле не виноват?
- Вот видишь, ты этого дела не понимаешь. Ты думаешь: я не виноват, так это такое важное дело. А когда будешь колонистом, тогда другое будешь понимать... как бы это сказать?.. Значит, важное дело - дисциплина, а виноват ты или, там, не виноват - это по-настоящему не такое важное дело.
Правда ж, Антон Семенович?
Я кивнул Федоренко.

10. У подошвы Олимпа.

   На "небесах" и  поближе к ним,  на вершинах педагогического "Олимпа", всякая педагогическая техника в  области собственно воспитания считалась ересью.

   На "небесах" ребенок рассматривался как существо, наполненное особого состава газом, название которому даже не успели придумать. Впрочем, это была все та  же старомодная душа, над которой упражнялись еще апостолы. Предполагалось (рабочая гипотеза),  что  газ  этот обладает способностью саморазвития,  не  нужно только ему мешать.  Об этом было написано много  книг, но все они повторяли, в сущности, изречения Руссо:

   "Относитесь к детству с благоговением..."

   "Бойтесь помешать природе..."

   Главный догмат этого вероучения состоял в том,  что в условиях такого благоговения и предупредительности перед природой из вышеуказанного газа обязательно должна вырасти коммунистическая личность.  На  самом деле  в условиях  чистой  природы  вырастало только то,  что  естественно могло вырасти, то есть обыкновенный полевой бурьян, но это никого не смущало - для   небожителей  были  дороги  принципы  и   идеи.   Мои  указания  на практическое несоответствие  получаемого  бурьяна   заданным   проектам коммунистической  личности  называли   делячеством,   а   если   хотели подчеркнуть мою настоящую сущность, говорили:

   - Макаренко хороший практик, но в теории он разбирается очень слабо.

   Были разговоры и  о дисциплине.  Базой теории в этом вопросе были два слова,  часто встречающиеся у  Ленина:  "сознательная дисциплина".  Для всякого  здравомыслящего человека в  этих  словах  заключается простая, понятная   и   практически   необходимая   мысль:   дисциплина   должна сопровождаться пониманием ее необходимости,  полезности, обязательности, ее  классового значения.  В  педагогической теории  это  выходило иначе: дисциплина должна вырастать не из социального опыта, не из практического товарищеского коллективного действия,  а  из чистого сознания,  из голой интеллектуальной убежденности,  из пара души,  из идей.  Потом теоретики пошли дальше и решили,  что "сознательная дисциплина" никуда не годится, если она  возникает вследствие влияния старших.  Это  уже не  дисциплина по-настоящему сознательная,  а натаскивание и,  в сущности,  насилие над паром души.  Нужна не сознательная дисциплина, а "самодисциплина". Точно так же  не  нужна и  опасна какая бы  то  ни была организация детей,  а необходима "самоорганизация".

   Возвращаясь в свое захолустье,  я начинал думать. Я соображал так: мы все  прекрасно знаем, какого нам следует воспитать человека,  это знает каждый грамотный сознательный рабочий и хорошо знает каждый член партии. Следовательно,  затруднения не  в  вопросе,  что нужно сделать,  но  как сделать. А это вопрос педагогической техники.

   Технику можно  вывести только  из  опыта.  Законы резания металлов не могли  бы  быть найдены,  если  бы  в  опыте человечества никто никогда металлов не резал.  Только тогда,  когда есть технический опыт, возможны

изобретение, усовершенствование, отбор и браковка.

   Наше   педагогическое   производство   никогда   не    строилось   по технологической логике,  а всегда  по  логике моральной проповеди.  Это особенно заметно  в  области  собственно воспитания,  в  школьной работе как-то легче.

   Именно   потому   у   нас   просто  отсутствуют  все   важные  отделы производства: технологический процесс,  учет операций,  конструкторская работа, применение кондукторов и приспособлений, нормирование, контроль, допуски и браковка.   Именно   потому   у   нас   просто  отсутствуют  все   важные  отделы производства: технологический процесс,  учет операций,  конструкторская работа, применение кондукторов и приспособлений, нормирование, контроль, допуски и браковка.   Именно   потому   у   нас   просто  отсутствуют  все   важные  отделы производства: технологический процесс,  учет операций,  конструкторская работа, применение кондукторов и приспособлений, нормирование, контроль, допуски и браковка.   Именно   потому   у   нас   просто  отсутствуют  все   важные  отделы производства: технологический процесс,  учет операций,  конструкторская работа, применение кондукторов и приспособлений, нормирование, контроль, допуски и браковка.

   Когда подобные слова я  несмело произносил у  подошвы "Олимпа",  боги швыряли в меня кирпичами и кричали, что это механистическая теория.

   А я,  чем больше думал,  тем больше находил сходства между процессами воспитания и обычными процессами на материальном производстве, и никакой особенно страшной механистичности в этом сходстве не было.  Человеческая личность  в   моем   представлении продолжала  оставаться  человеческой личностью со всей ее сложностью, богатством и красотой, но мне казалось, что именно потому к ней нужно подходить с более точными измерителями,  с большей ответственностью и  с  большей наукой,  а  не в порядке простого темного  кликушества.  Очень  глубокая  аналогия  между  производством и воспитанием не только не оскорбляла моего представления о человеке,  но, напротив,  заражала меня особенным уважением к  нему,  потому что нельзя относиться без уважения и к хорошей сложной машине.

   Во  всяком случае для  меня  было  ясно,  что  очень  многие детали в человеческой личности и в  человеческом поведении можно было сделать на прессах,  просто штамповать в  стандартном порядке,  но  для этого нужна особенно   тонкая   работа   самих   штампов,   требующих  скрупулезной осторожности   и    точности   Другие   детали   требовали,    напротив, индивидуальной  обработки  в   руках  высококвалифицированного  мастера, человека  с золотыми  руками  и  острым  глазом.   Для  многих  деталей необходимы были  сложные специальные приспособления,  требующие большой изобретательности и полета человеческого гения. А для всех деталей и для всей работы воспитателя нужна особая наука.  Почему в технических вузах мы  изучаем  сопротивление материалов,  а  в  педагогических не  изучаем сопротивление личности,  когда ее начинают воспитывать?  А ведь для всех не секрет,  что такое сопротивление имеет место.  Почему, наконец, у нас нет  отдела  контроля,  который  мог  бы сказать разным  педагогическим портачам:

   - У вас,  голубчики,  девяносто процентов брака.  У вас получилась не коммунистическая личность, а прямая дрянь, пьянчужка, лежебок и шкурник. Уплатите, будьте добры, из вашего жалованья.

   Почему у  нас нет никакой науки о сырье и никто толком не знает,  что из этого материала следует делать - коробку спичек или аэроплан?

   С  вершин олимпийских кабинетов не различают никаких деталей и частей работы. Оттуда видно только безбрежное море безликого детства, а в самом кабинете стоит  модель абстрактного ребенка,  сделанная из  самых легких материалов:   идей,  печатной  бумаги, маниловской  мечты.  Когда  люди "Олимпа" приезжают ко мне в колонию, у них не открываются глаза, и живой коллектив ребят им  не кажется новым обстоятельством,  вызывающим прежде всего техническую заботу.  А я,  провожая их по колонии, уже поднятый на дыбу  теоретических соприкосновений  с  ними,  не  могу  отделаться  от какого-нибудь

   С  вершин олимпийских кабинетов не различают никаких деталей и частей работы. Оттуда видно только безбрежное море безликого детства, а в самом кабинете стоит  модель абстрактного ребенка,  сделанная из  самых легких материалов:   идей,  печатной  бумаги, маниловской  мечты.  Когда  люди "Олимпа" приезжают ко мне в колонию, у них не открываются глаза, и живой коллектив ребят им  не кажется новым обстоятельством,  вызывающим прежде всего техническую заботу.

  А я,  провожая их по колонии, уже поднятый на дыбу  теоретических соприкосновений  с  ними,  не  могу  отделаться  от какого-нибудь технического

   С  вершин олимпийских кабинетов не различают никаких деталей и частей работы. Оттуда видно только безбрежное море безликого детства, а в самом кабинете стоит  модель абстрактного ребенка,  сделанная из  самых легких материалов:   идей,  печатной  бумаги, маниловской  мечты.  Когда  люди "Олимпа" приезжают ко мне в колонию, у них не открываются глаза, и живой коллектив ребят им  не кажется новым обстоятельством,  вызывающим прежде всего техническую заботу.  А я,  провожая их по колонии, уже поднятый на дыбу  теоретических соприкосновений  с  ними,  не  могу  отделаться  от какого-нибудь технического

   С  вершин олимпийских кабинетов не различают никаких деталей и частей работы. Оттуда видно только безбрежное море безликого детства, а в самом кабинете стоит  модель абстрактного ребенка,  сделанная из  самых легких материалов:   идей,  печатной  бумаги, маниловской  мечты.  Когда  люди "Олимпа" приезжают ко мне в колонию, у них не открываются глаза, и живой коллектив ребят им  не кажется новым обстоятельством,  вызывающим прежде всего техническую заботу.  А я,  провожая их по колонии, уже поднятый на дыбу  теоретических соприкосновений  с  ними,  не  могу  отделаться  от какого-нибудь технического пустяка.

   В спальне четвертого отряда сегодня не помыли полов, потому что ведро куда-то исчезло. Меня интересует и материальная ценность ведра и техника его исчезновения.  Ведра выдаются в отряды под ответственность помощника командира,  который  устанавливает очередь уборки,  а следовательно,  и очередь ответвленности.  Вот эта именно штука-ответственность за уборку, и за ведро, и за тряпку - есть для меня технологический момент.

   Эта  штука  подобна самому захудалому,  старому,  без  фирмы  и  года выпуска,  токарному станку на  заводе.  Такие станки всегда помещаются в дальнем  углу  цеха,  на  самом замасленном участке пола  и  называются "козами".  На них производится разная детальная шпана:  шайбы, крепежные части,  прокладки,  какие-нибудь болтики.  Все-таки,  когда такая "коза" начинает заедать,  по заводу пробегает еле заметная рябь беспокойства, в сборном цехе нечаянно заводится "условный выпуск",  на  складских полках появляется досадная горка неприятной продукции - "некомплект".

   Ответственность за ведро и  тряпку для меня такой же токарный станок, пусть и  последний в ряду,  но  на нем обтачиваются крепежные части для важнейшего человеческого атрибута: чувства ответственности.  Без  этого атрибута не может быть коммунистического человека, будет "некомплект".

   Олимпийцы презирают технику.  Благодаря их владычеству давно захирела в  наших педвузах педагогически-техническая мысль,  в особенности в деле собственно воспитания.  Во  всей нашей советской жизни нет более жалкого технического  состояния,   чем   в   области  воспитания.   И   поэтому воспитательное дело есть дело кустарное,  а  из  кустарных производств - самое отсталое. Именно поэтому до сих пор действительной остается жалоба Луки Лукича Хлопова из "Ревизора":

   "Нет  хуже  служить по  ученой части,  всякий мешается,  всякий хочет показать, что он тоже умный человек".

   И  это не  шутка,  не  гиперболический трюк,  а  простая прозаическая правда.  "Кому  ума недоставало" решать  любые  воспитательные вопросы?

Стоит человеку залезть за письменный стол,  и он уже вешает, связывает и развязывает.  Какой книжкой можно его обуздать? Зачем книжка, раз у него у самого есть ребенок? А в это время профессор педагогики, специалист по вопросам воспитания, пишет записку в ГПУ или НКВД:

   "Мой мальчик несколько раз меня обкрадывал, дома не ночует, обращаюсь к вам с горячей просьбой..."

   Спрашивается,    почему   чекисты   должны   быть    более   высокими педагогическими техниками, чем профессора педагогики?

   На этот захватывающий вопрос я  ответил не скоро,  а  тогда,  в  1926 году,  я  со  своей техникой был не в  лучшем положении,  чем Галилей со своей трубой. Передо мной стоял короткий выбор: или провал в Куряже, или провал на "Олимпе" и  изгнание из рая.  Я выбрал последнее.  Рай блистал над моей головой,  переливая всеми цветами теории, но я вышел к сводному отряду куряжан и сказал хлопцам:

   - Ну,  ребята,  работа  ваша  дрянь...  Возьмусь за  вас  сегодня  на собрании. К чертям собачьим с такой работой!

   Хлопцы покраснели,  и один из них,  выше ростом,  ткнул сапкой в моем направлении и обиженно прогудел:

   - Так сапки тупые... Смотрите...

   - Брешешь,  -  сказал ему Тоська Соловьев,  - брешешь. Признайся, что сбрехал. Признайся...

   - А что, острая?

   - А что, ты не сидел на меже целый час? Не сидел?

   - Слушайте!  -  сказал я сводному. - Вы должны к ужину закончить этот

участок. Если не закончите, будем работать после ужина. И я буду с вами.

   - Та кончим, - запел владелец тупой сапки. - Что ж тут кончать?

   Тоська засмеялся:

   - Ну, и хитрый!..

   В  этом месте оснований для печали не  было:  если люди отлынивают от работы,  но стараются придумать хорошие причины для своего отлынивания, это значит,  что они проявляют творчество и инициативу -  вещи,  имеющие большую  цену  на  олимпийском базаре.  Моей технике  оставалось только притушить это творчество,  и все, зато я с удовлетворением мог отметить, что  демонстративных  отказов  от   работы  почти  не  было.   Некоторые потихоньку прятались,  смывались куда-нибудь, но эти смущали меня меньше всего:  для них была всегда наготове своеобразная техника у пацанов. Где бы ни гулял прогульщик,  а обедать волей-неволей приходил к столу своего отряда.  Куряжане встречали его  сравнительно безмятежно,  иногда только спрашивали наивным голосом:

   - Разве ты не убежал с колонии?

   У горьковцев были языки и руки впечатлительнее. Прогульщик подходит к столу  и  старается сделать  вид,  что  человек  он  обыкновенный и  не заслуживает особенного внимания,  но командир каждому должен воздать по заслугам. Командир строго говорит какому-нибудь Кольке:

   - Колька,  что же ты сидишь?  Разве ты не видишь?  Криворучко пришел, скорее место очисти" Тарелку ему чистую!  Да какую ты ложку даешь, какую ложку?!

   Ложка исчезает в кухонном окне.

   - Наливай ему самого жирного!..  Самого жирного!..  Петька,  сбегай к повару,  принеси хорошую ложку!  Скорее!  Степка, отрежь ему хлеба... Да что ты режешь? Это граки едят такими скибками, ему тоненькую нужно... Да где же Петька с ложкой?..  Петька,  скорее там!  Ванька, позови Петьку с ложкой...

   Криворучко сидит  перед полной тарелкой действительно жирного борща и краснеет  прямо  в центр  борщевой поверхности.  Из-за  соседнего стола кто-нибудь солидно спрашивает:

   - Тринадцатый, что, гостя поймали?

   - Пришли, как же, пришли, обедать будут... Петька, да давай же ложку, некогда!..

   Дурашливо захлопотанный Петька  врывается в  столовую  и  протягивает обыкновенную колонийскую ложку,  держит ее  в  двух  руках парадно,  как подношение. Командир свирепеет:

   - Какую ты ложку принес? Тебе какую сказали? Принеси самую большую...

   Петька изображает оторопелую поспешность,  как  угорелый,  мечется по столовой и тычется в окна вместо дверей.  Начинается сложная мистерия, в которой принимают участие даже кухонные люди. Кое у кого сейчас замирает дыхание,  потому что и  они,  собственно говоря,  случайно не сделались предметом такого  же  горячего  гостеприимства Петька  снова  влетает  в столовую, держа  в  руках  какой-нибудь  саженный дуршлаг или  кухонный уполовник.  Столовая покатывается со  смеху.  Тогда  из-за  своего стола медленно вылезает Лапоть  и  подходит к месту  происшествия.  Он  молча разглядывает  всех   участников  мелодрамы  и   строго посматривает  на командира.  Потом его  строгое лицо на  глазах у  всех принимает окраски растроганной жалости и  сострадания,  то  есть  тех  именно  чувств,  на которые  Лапоть заведомо  для  всех  неспособен.  Столовая  замирает  в ожидании самой высокой и тонкой игры артистов! Лапоть орудует нежнейшими оттенками фальцета и кладет руку на голову Криворучко:

   - Детка,  кушай,  детка, не бойся... Зачем издеваетесь над мальчиком? А?  Кушай,  детка...  Что, ложки  нет?  Ах,  какое свинство,  дайте ему какую-нибудь... Да вот эту, что ли...

   Но детка не может кушать.  Она ревет на всю столовую и вылезает из-за стола,   оставляя нетронутой  тарелку  самого  жирного  борща.   Лапоть рассматривает страдальца, и по лицу Лаптя видно, как тяжело и глубоко он

умеет переживать.

   - Это как же?  -  чуть не со слезами говорит Лапоть.  -  Что же, ты и обедать не будешь? Вот до чего довели человека!

   Лапоть оглядывается на хлопцев и беззвучно хохочет. Он обнимает плечи Криворучко, вздрагивающие в рыданиях,  и нежно выводит его из столовой. Публика заливается хохотом.  Но есть и последний акт мелодрамы,  который публика видеть не может. Лапоть привел гостя на кухню, усадил за широкий кухонный стол и  приказал повару подать и накормить "этого человека" как можно  лучше,   потому  что  "его,  понимаете,  обижают".  И