Борис Кагарлицкий: Историческая реконструкция протеста

Мы обречены сейчас на повторение ритуальной истории. Т.е. как КПРФ ходила каждое 7 ноября много лет на какие-то шествия, демонстрации, митинги, так вот теперь новое либерально-демократическая или либерально-левая оппозиция будет продолжать ходить на эти митинги.

Борис Кагарлицкий, социолог, директор Института глобализации и социальных движений:

Целый год уже идут протесты, митинги, демонстрации, шествия. И надо сказать, что конечно то, что происходило в декабре 2011-го года, было впечатляющим событием.

Даже не по численности. Хотя, конечно, численность действительно была очень большая. И надо сказать, что когда в первый раз народ вышел на Болотную площадь, то сами участники акции были потрясены количеством людей. Все ждали, что людей будет много, но не ждали, что будет столько.

 Самое же главное даже не это. Самое главное то, что люди не привыкли видеть вместе большие массы. Т.е. они, может быть, какие-то цифры могли называть, могли представлять и воображать. Но вот это всё случилось воочию, и это было действительно реально большой массой народа.

 А больше того, в общем-то, и пятого декабря, когда людей вышло не так много, как десятого на Болотную, а когда просто были стихийные протесты в районе Чистых Прудов, и численность была, в общем, тысяч пять-семь, может быть немного больше, но примерно в таких категориях это всё было.

 Но, тем не менее, это тоже произвело очень сильное впечатление на всех потому, что просто люди в Москве не привыкли или отвыкли от массовых акций протеста, массовых митингов. И тем более, когда это была толпа, которая вышла, достаточно злая, радикально настроенная, готовая к конфронтации с полицией.

 Тем самым это было действительно событие очень большого психологического масштаба. Другое дело, что это было событие, происходившее в Москве и отчасти в Питере. Потому что, опять же, вокруг Гостиного Двора тоже в Петербурге происходили какие-то столкновения с полицией. Всё это было очень драматично.

 Но уже Болотная площадь показала несколько другое. Она показала, что тенденция конфронтационной не является, т.е. люди в массе своей готовы идти на мирные шествия, выражая своё недовольство властью. Сам по себе факт, что их много и они мирно маршируют, всех более-менее устраивал.

 В свою очередь, как раз именно в декабре-январе полиция старалась демонстрировать миролюбие со своей стороны. Т.е. власть же тогда заняла позицию неконфрантационную, а наоборот старалась показать, что, мол, вот: у нас свободная страна. У нас вроде, как и в Европе. Почему в Европе демонстрируют? И у нас демонстрируют. Там сто тысяч вышло. И у нас.

 Дальше будем спорить, сколько там. Одни говорили - пятьдесят, другие - тридцать, третьи говорили – сто. Но неважно. Может быть - и сто двадцать, но вот, собственно говоря, вышли, погуляли, прошлись с белыми ленточками - всё хорошо. На тот момент позиция власти была примирительной.

 И любопытным образом где-то в январе - феврале вот такое примирение, в общем-то, всех утраивало, потому что и организаторы митинга всё время напирали на то, что у нас мирные митинги, у нас ненасильственные протесты. И власти подчёркивали, что всё входит в определённое русло. А затем обнаружился тупик, и выяснилось, что власть, в общем-то, ничего определённого добиться не может.

 Для власти, понятно, цель была в том, чтобы это всё погасить, спустить на тормозах, чтобы это явление понемножку рассосалось. Этого не произошло.

И, с другой стороны, оппозиция тоже ведь ничего не может добиться потому, что если её цель состояла в том, чтобы сменить власть, то это, очевидно, не получилось. Если её цель состояла в том, чтобы власть запугать, надавить на неё и добиться каких-то серьёзных уступок, каких-то серьёзных реформ, то, во-первых, не было программ вот этих реформ и уступок озвучено внятно, конкретно и чётко со стороны оппозиции, т.е. о чём говорить.

 Через какое-то время, когда власть перестала бояться, она уже, в общем-то, воспринимала все эти радикальные лозунги не как угрозу, а скорее просто как оскорбление, и соответственно реагировала на них. Потому что понятно же, что в политике всегда силён элемент торга. Можно сказать, что долой власть, а потом на самом деле согласимся на том, что власть пускай в каком-то виде останется.

 Но вот мы получим новый избирательный закон, новый закон о партиях и ещё что-то - некий пакет. Но тогда, всё-таки, должно быть понятно, что должно оказаться в этом пакете. А тут было совершенно противоположное. По большому счёту ни власть, ни оппозиция не понимали толком, чего они в этой ситуации хотят.

  У власти было огромное преимущество: она была и остаётся властью. И в этом смысле такой вот тупик, некоторый пат, патовая ситуация, которая возникла, оказалась на руку власти. Власть эту ситуацию выиграла.

 Оппозиция уже с марта вступила в полосу серьёзного политического кризиса.

Этот кризис пытаются разрешить довольно странными методами. Вместо того чтобы честно обсудить, что не так, в чём проблема, или хотя бы обсудить, какая программа реально возможна у оппозиции, - вместо этого начали устраивать выборы в Координационный совет оппозиции, начали устраивать какие-то политические мероприятия, по существу направленные на то, чтобы легитимировать имеющихся лидеров в тот самый момент, когда доверие к этим лидерам стремительно падало.

  Когда, например, с гордостью говорят о том, что в совете оппозиции люди представлены аж голосами 70 или 80 тысяч человек, - вы понимаете, простите меня, если это 70-80 тысяч человек со всей страны, учитывая, что на митингах и шествиях на Болотной площади и в других местах, конечно, совокупно было много больше (совокупность за все эти месяцы), то это – свидетельство, конечно, очевидного упадка движения, и упадка, который сам себя зафиксировал.

На самом деле, конечно, всплеск 6 мая был некоторым, с одной стороны, актом отчаяния оппозиции, а с другой стороны - попытка власти разом решить проблему.

 Т.е. оппозиция попыталась как-то изменить ситуацию, действуя достаточно жёстко, и показать, что она не на столько беспомощна.

  Власть, наоборот, как раз будучи уверена, что оппозиция беспомощна и что не годится, решила действовать максимально силовыми методами, максимально жёстко, чтобы раз и навсегда всё это дело пресечь и чтоб проблема закрылась: чтобы последние демонстрации, последние протесты - и закрываем страницу, и живём дальше, как ни в чём не бывало.

 Но ни то, ни другое не вышло. Возникла конфронтация. И, собственно говоря, раны 6 мая продолжают, что называется, кровоточить потому, что сейчас мы имеем политзаключённых, мы имеем процессы, мы имеем дело, кстати говоря, ребят, которых не очень понятно за что похватали. Потому что, в общем-то, классическая ситуация: искали не там, где лежит ключ, а там, где светлее. Как в старом анекдоте про алкоголика, который ползает около фонаря и ищет ключ, потерянный в сугробе.

 Поэтому похватали кучу народа, которые вообще не имели серьёзного отношения к делу, максимум - они были на площади. Это были люди, которые раньше где-то задерживались, соответственно, их данные имелись в полиции, и, соответственно, полиции их легко было взять.

 Мы теперь имеем проблему политзаключённых, с которой, в общем, власть не знает, что делать по большому счёту. Это потому, что если их сейчас начинать сажать всерьёз, на большие и суровые сроки, суровые наказания, то это, конечно, вызовет жуткое возмущение. Справедливое совершенно возмущение потому, что люди абсолютно не заслужили этих сроков, и многие из них не виноваты вообще ни в чём. А если начать отпускать, прощать и извиняться  (по большому счёту надо извиняться, если люди не виноваты), то значит власть показывает слабину, власть показывает свою неуверенность. Тоже плохо.

  Возникла опять новая тупиковая ситуация - неустойчивое и при этом никого не устраивающее равновесие. Но я думаю, что ни одна сторона сейчас из этого равновесия сама по себе, своими действиями выйти не может. А страну выведет из этого равновесия естественный ход событий, когда произойдёт что-то, не входящее ни в планы правительства, ни в планы оппозиции, - что-то, вообще происходящее в другом месте и по другому поводу.

  Мы обречены сейчас на повторение вот этой ритуальной истории. Т.е. как КПРФ ходила каждое 7 ноября много лет на какие-то шествия, демонстрации, митинги, так вот теперь новое либерально-демократическая или либерально-левая оппозиция будет продолжать ходить на эти митинги, шествия. А её не сломают в этом смысле. Она будет продолжать собирать людей.

 Я думаю, что людей 15 декабря будет меньше, чем хотели бы организаторы, но наверняка больше, чем хотели бы представители властей. Мы сейчас сможем это посмотреть. Уже пройдёт несколько дней, и мы увидим, что получится. Но я не думаю, что здесь может произойти что-то сенсационное.

 В этой рутинности, рутинизации протеста вскроется, на мой взгляд, большой вопрос. Т.е., с одной стороны, протест становится неэффективным, и его неэффективность становится очевидной для всех: для власти, для организаторов, для участников и т.д.

  С другой стороны - ведь мотивы протеста не исчезли, и они сохранились, кстати говоря, зачастую не в сфере политики. Потому что в очень большой степени люди были недовольны социальными условиями, психологическими, культурными, обстоятельствами, в которых они находились. Недовольны тем, как власть разбирается с кризисом или не разбирается с кризисом, тем, как власть работает с обществом или не работает с обществом. И все эти факторы продолжают действовать.

 Я думаю, что, собственно говоря, из них вырастет какая-то новая политическая ситуация и новый политический конфликт.

  Скорей всего, повторяю, они произойдут в другом месте и совершенно по другим поводам, чем то, что мы видели год назад. Так что в этом плане 15 декабря – это, скорей, такой вот марш исторической реконструкции.

 Это мы вспоминаем то, что было год назад: как это было романтично и красиво, но не более того.