Александр Росляков. ТРЕТИЙ ПУТЧ

Может, я и не прав, но утешительное, как наркоз, слово «стабильность» вызывает у меня приступ тошноты. На смену замордованному в гробу культу личности пришел никак не лучший культ наличности. Медовое побоище – с одной руки, с другой – фабрика слез, выдавливающая по капле из человека человека. Во власти – одни негодяи, вне ее – дураки. Благотворительность – забота о нищих, умножающая их поголовье. Астрология – наука о влиянии небесных светил на людскую темноту. Разоруженные силы. Банкформирования. «Опрокинуть на деньги». «Погладить лоха». И главное отличие от опрокинутого в 91-м строя: все научились врать хитрей – и криминал нам правит бал.

В общем людоедство в чистом виде. Оно и ест людей, по миллиону в год: здесь и уже набившие оскомину серийные убийства, и самоубийства, и просто несовместимая с жизнью, как травма, нищета.

Ну да и пес с ним! – привычно отзывается в убитых нынешней борьбой за выживание сердцах. И мухи попадают сослепу под мухобойку – ну и что? Не складывать же другим мухам крылья оттого!

Для мух – вопросов нет. Но мы отличаемся чем-то от тех мух, или уже ничем не отличаемся? Если ничем, эта стабильность в самый раз: кто смел, тот и съел; кто не успел воткнуть в струю свой хоботок, тот опоздал. И все признаки этого людского вырождения налицо: человеческих книг у нас больше не читают, литературные журналы не выходят. В ходу одна наркозная эстрада: «Ха-ра-шо! Все будет ха-ра-шо!» Любовь – такого слова больше нет, есть «трахаться» или «любовь-морковь». На каждые три брака два развода – что, на казенном языке, «влечет наряду с ростом внебрачной рождаемости увеличение неполных семей…»

И еще – рост невидимых миру, не желающему ничего видеть, сиротских слез – да пес и с ними! Ибо слова «совесть» тоже больше нет. И можно строить жизнь с хрустальными замками по Рублевке не то что на слезе невинного ребенка – на целом Ниагарском водопаде таких слез!

Но все-таки, мне кажется, этот духовный крах не может быть полным. Какой-то человеческий инстинкт, вложенный в нас на генном уровне, неистребим. Точнее даже сказать так: мы все равно останемся людьми, если пройдет это затмение – или не останемся никак. Нельзя сбить уровень сознания макаки до уровня лягушки, не останется макак. И человеческую душу не обрезать до макакской – не останется людей.

Но отчего это затмение? Откуда эта корка, закупорившая наш природный человечий родничок? На мой взгляд – это все ягодки двух путчей 91-го и 93-го, уже довольно призабывшихся, но глубоко определивших наше нынешнее сознание и бытие.

Я на обоих этих путчах был – и нипочем не соглашусь, что в 91-м Белый дом обороняли подкупленные кем-то негодяи. Скорей уж – идиоты, из числа которых я не исключаю и себя. Поскольку совершил там личный подвиг – и не потому что был каким-то исключительным героем, а потому что был как раз в указанном числе.

Когда утром 19 августа по телевизору вдруг оборвали все тогдашнее кино и между траурным кордебалетом показали выступление ГКЧП с его дрожащими неискренне руками, я искренне рванул к метро – и вышел в центре. Так же поступили и другие телезрители, так как есть правило: взялся за грудь – скажи что-нибудь! А эти сразу задрожавшие путчисты, пробормотав что-то невнятное, наехали тупыми танками на грудь – и ни гу-гу.

И мы, уже избалованные митинговой вольницей, давай, как женщина при неумелом абордаже, этим молчунам сопротивляться. Выходим из метро, видим зажавшуюся в переулках бронетехнику – это против нас-то, мирных граждан! – и начинаем выяснять, где эпицентр насилия. Через мгновенное шу-шу, сработавшее лучше проглотившего язык Останкино, узнаем: у Белого дома, резиденции российского, имени Ельцина, правительства. И как ручейки с гор, образующие дальше реку, стекаемся туда со всей Москвы.

Там уже строят баррикады, тащат арматуру – а те же бронетанки выстроились колонной по новоарбатскому мосту. И в своей пугающей и раздражающей одновременно немоте стоят как воплощенное насилие – тогда как с нашей стороны все нарастает это самое шу-шу. Главное в нем – где Ельцин, сможет к нам прорваться с его дачи или нет? И как, с ним или без него, мы, не имея тех же танков, сможем победить этих стагнатов? А что их надо побеждать – вошло в умы само собой, в этом сам их дрожащий вид, не восполнимый никакой броней, всех сразу убедил.

И дальше – первый ключевой прорыв. Наша пока единственная сила связи – это самое шу-шу – доносит: Ельцин прорвался! Ну уже ура! И тут он делает свой самый выигрышный в этой схватке ход. Влезает посреди толпы на танк – и говорит то самое трибунистое слово, которого больше всего ждала вся наша скомканная грудь. То есть читает свой указ, что эти бронемолчальники – насильники и негодяи, но он их всех сметет, а нас спасет, – и мы, как женщина, уже готовы со всех ног отдаться избавителю. Ибо тут народ и женщина едины: их только правильно погладь, одушеви – и сами выцарапают за тебя сопернику глаза. И мы, все более смелея, идем на мост – где эти танки все являют нам, как всуе выставленный срам, их не стреляющие пушки.

Кто-то из мозгового штаба в Белом доме, работавшего куда лучше, чем ГКЧП, нашел и выдал всем прием, как брать за грудь тех, кто сперва хотел взять нас. Идти к тем танкам с миром и вступать в контакт с их экипажами – предлагая им в виде жеста доброй воли бутерброды с кофе. И потом уже везде, где выезжали эти пугачи, их подрезали юркие «девятки», из которых доставались ведра бутербродов – чем снаряжались ходившие на штурм танкистов добровольцы. И в 91-м эта жрачка своей бронебойной силой даже превзошла чеченские гранатометы, из которых в 95-м крушили в Грозном федеральную броню.

И вот когда только зашла эта еще несмелая контактная попытка на мосту, туда влетел армейский бобик, из которого выскочил полковник с автоматом на плече: «Всем назад! Уйти от техники!» Его угрюм-лицо, известное потом на всю страну, было в лихом поту, он шел от танка к танку, разъединяя, как расстежка молнии, людей по обе стороны брони.

Но как раз около меня произошла какая-то заминка, мирные люди попытались что-то ему сказать, но он тявкал низким басом:

– Я офицер, у меня приказ стрелять! Могу сейчас всех положить! – и его рука нервозно шарила по цевью оружия.

Тут-то я, уполномоченный всеобщим героическим порывом, и выскочил, как грудь из лифчика, вперед:

– Какой ты офицер! Говно! Когда русский офицер получал такой приказ, он пускал пулю в лоб себе, а не в детей и в женщин!

И мой дрожащий на высокой ноте голос возымел вдруг совершенно неожиданное действие. В лице полковника что-то сломалось, он побагровел, развернулся – и сквозь победоносно расступившийся гражданский строй затрусил прочь. И сразу все разъединенное им снова состегнулось – и уже не разъединялось до самого победного конца.

Я на той защите осажденной крепости провел все трое суток и могу сказать, что героизм действительно там бил ключом. Тогда еще никто не знал: будет расстрельный штурм или нет? Слухи, носившиеся по людской цепи, периодически клонились то к тому, то к другому. А мы все же поочередно отъезжали по домам – поесть-поспать, но когда слышалось, что вот сейчас расстрел начнется, уже никто позиций не бросал.

Все это уже не раз показывалось в самом лестном для победоносцев виде, на этом многие – кто прямым риском жизни; кто своевременной отступной трусцой – сделали себе ударные карьеры. Как говорили тогда, из майоров – в генерал-майоры. Но вот каким бесславным образом окончилась эта эпопея для меня.

Когда наконец разнеслось, что наша взяла, Горбачева вызволили, а путчистов арестовали, большинство из нас, как бы сдав вахту, с легким сердцем стало расходиться. Но назавтра я не устоял перед соблазном победителя вернуться на победоносные места. И удивился, что толпа у крепости, которую уже не надо было защищать, лишь еще больше выросла. Но никого из знакомых по минувшим суткам там уже не встретил – и чтобы найти их, двинул в гущу, уже организуемую, как на былых парадах, какими-то не виданными прежде активистами.

И мне один из них: «А ты куда? Тебя здесь не стояло!» Я по инерции минувших суток хотел легко пройти через него – как накануне через броневой заслон: «Это тебя здесь не стояло! Я здесь три дня стоял!» – «А я сейчас стою!» И обновленная толпа, пришедшая на безопасный уже плац-парад, с чувством хорошо отлаженного тылового локтя вступилась за него, а не за меня. И я, ощутив, что эта тыловая смычка будет, пожалуй, посильней всей лобовой брони, не стал качать права и, так и не найдя былых знакомых, ушел с досады досыпать домой.

Тут-то все отрезвление после победоносного вчерашнего и пришло – когда по телевизору зашла фиеста этих перехватчиков чужой победы.

То есть тот перекошенный уже на добивание страны, под видом добивания ГКЧП, концерт на Белом доме с Ростроповичем и прочими, пересидевшими в щелях весь страх и риск и вылезшими тут валить Дзержинского – а с ним и всю страну. Я-то, как и подобные мне идиоты, мнил, что защищал ее, а оказалось – предал в руки мародеров, раскравших ее следом по частям и опрокинувших в дальнейшую разруху.

Да, я действительно не ведал, что творил – чем не хвалюсь и не винюсь, в чем лишь чистосердечно сознаюсь. Но мог ли бы в той схватке как-то все же победить ГКЧП, чьи цели: сохранение страны, недопущение дальнейшей бойни, – при всем его ручном дрожанье были все же благородней, чем у победителей?

Я думаю, никак: там был ему чистый цугцванг, то есть такое положение в шахматной игре, когда любой ход только ухудшает положение попавшего в него.

Ну, скажем, вовремя арестовали б Ельцина, убили б даже. Легко вообразить, каким он сразу б стал святым – еще тот, легендарный друг народа образца 91-го, а не то пьяное позорище, которое обрыдло всем уже потом. Уже упущенный вчерашними отцами нации народ ни заточения его, ни тем паче убиения им бы не простил – и его именем, руками лихо рвавшихся к своей наживе выжиг, все равно бы их свалил.

Я помню, как одна интеллигентнейшая дама той поры чуть мне не поцарапала лицо, когда я усомнился, что Ельцин, став секретарем еще Свердловского обкома, переехал в общежитие, чтобы жить ближе к народу. Потом, уже в самом Екатеринбурге, я спросил: что-то такое было в самом деле? Да, было: для себя и ближней знати он построил ихний дом-дворец на набережной Исети – а чтобы не платить квартплаты, провел его как общежитие при Доме колхозника. Но его миф, в творении которого он превзошел все прежнее партийное вранье, тогда имел невиданный успех – и требовал для развенчания такого мастерства, какого у гэкачепистов не было и близко.

Отдать команду на расстрельный штурм – опять же люди, воспаленные мечтой столетий о свободе и бескрайней колбасе, стояли б насмерть и путчисты утонули б в пролитой ими крови. Поскольку Ельцин и впрямь бесподобно раззудил эту мечту: товарная интервенция, снижение цен на все, подъем зарплат – и так далее, вплоть до клятвы лечь на рельсы, если обману. С одной стороны, так взахлеб еще не врал никто, с другой – известные артисты, академики, то ли впрямь обольщенные безумной сказкой, то ли как, клялись, что это исполнимо. И надо-то всего для этого – сковырнуть кучку старых партократов! Ну вот такой уж мы народ: хоть ты стреляй в нас, будем верить в эти чудеса халявы; Ельцин эту сказочную веру оседлал – и победил.

А что могли в ответ сказать путчисты – кроме банальной и отвратительной народу образца 91-го истины, что дармовой сыр бывает только в мышеловке? Но они и это даже не сказали – так, чтобы дошло до сердца, до ума. А стали в высшей степени неубедительно порочить пламенного соблазнителя – что, как известно, только поднимает такового во влюбленно устремленных на него глазах.

Любви народной – вот чего эти путчисты не снискали, каким-нибудь ярким поступком, словом, которое, как подвиг декабристов, не сработало б тогда – взошло б потом. И этим их провал был предречен.

Победа белодомцев в 91-м предрешила и их поражение в 93-м. Мой друг, оперный певец с чистейшим музыкальным слухом, все те же трое суток отработавший живым щитом в той же массовке, после мне сказал: «Когда я понял, кого защищал и за кого готов был пролить кровь, дал себе зарок: никогда больше в политику не лезть. Ничего грязней на свете нет, она замажет тебя, если даже сунулся в нее из самых лучших побуждений». И в 93-м на защиту снова осажденного оплота, уже с Руцким и Хасбулатовым, многие принципиально не пошли – памятуя, как глупо обманулись в прошлый раз.

Но при всем том гражданское непротивление порочному насилию само есть зло, и потому я, уже не больно обольщаясь новыми бунтовщиками, на те же грабли вновь сознательно пошел. Сейчас же от гашеного омоновца, гонявшего там народ пуще прошлых танков, получил дубиной по хребту – но вышел еще до кровавой на сей раз развязки из игры отнюдь не потому. А потому что очень скоро понял, что на сей раз дело Руцкого с Хасбулатовым, уже во многом очень личное, обречено.

Что там ни говори, но в 91-м Белый дом превосходил своих противников прежде всего умом – а тут решили взять верх силой. Лишь только своим пострадальным нимбом стали стяжать сочувствие необходимых для победы масс, как угодили в очевидную ловушку – пойдя на силовой захват Останкино.

А этого-то только их противники и ждали – чтобы сказать тем щитовидным массам: смотрите, это ж никакие не страдальцы, не овечки! А сами лупят по останкинской святыне, где сам Влад Листьев для страны творит Поле Чудес! Ясная сила, что таких злодеев, покусившихся на самое святое, только из танков и давить! И когда танки Коржакова в отличие от танков Лебедя, взлетевшего на том, что не стрелял, по недалеким окнам стрельнули – народ, пришедший на расстрел как на ток-шоу Листьева, чуть не слал с него приветы родным и близким. Еще сработал на кровопролитие такой засыл: что если те победят, то отменят тогдашний ваучер на «волгу» – а по последним выкладкам Чубайса этих «волг» уже на каждого приходится не по одной, а по все две!

Ну раз по две – хотя никто еще не видел и одной – тогда, конечно, бей руцких, спасай халяву! И не зажегший массового героизма бунт 93-го загашен был, по большому счету, не из танковых орудий – а безучастием отпавшего от него большинства. Которое уже стихийно поняло: как ни бунтуй, в конечном счете победят эти «они», готовые все обещать, но в результате ставящие нашу жизнь в копейку. Но недопоняли при этом, что не бунтовать совсем – не будут ставить и в копейку!

Бунт декабристов тоже в свое время был фатально обречен. Но он на полтораста лет вперед простер заряд высокой личной чести и мечты. Поскольку личность все-таки главней наличности, и как бы волны низкой человеческой корысти ни долбили нас, мы до каких-то пор всё оставались нацией людей – а не мухоподобных тварей. И потому лишь побеждали в войнах и труде, могли хранить и умножать наши широкие просторы. Но только эта духовная основа исчезает из какой-то нации, она перестает существовать – как древний Рим или средневековая Византия. Есть даже в русском языке такое выражение: «И погибоша аки обре», – о мифическом народе, что некогда завоевал огромные пространства, но следом, со слов летописца, вымер «сам собой».

И оба эти путча 90-х оставили в нас след глубокого духовного опустошения: кровь была пролита напрасно – и даже вовсе с отрицательным итогом. В 91-м наши лучшие порывы, напитанные литературным бумом перестройки – и всей прежней, с декабристов, человеческой мечтой, нас вывели, как на Сенатскую площадь, на защиту черт знает кого. И перехваченный этими черт знает кеми героический порыв, разменянный на шкурную монету и приведший к краху и позору всей страны, посеял в нас аллергическое отвращение ко всей духовной пище – замененной дальше той эстрадной похабелью. Народ отверг саму идею всякой битвы за свои права, увидев дважды, что на ее поле, обагренном кровью бесполезных жертв, впредь процветают негодяи.

Поэтому сейчас при всем попрании всех божеских и человеческих законов у нас царит эта «стабильность», синонимичная утрате той первоосновы, без которой нация – уже не нация, а понукаемое, и все чаще даже не родными пастухами, стадо.

И мы для остального мира, который прежде преклонялся перед нашими завоеваниями, все больше делаемся чем-то наподобие докучной мухи, от которой одна грязь и зуд. Прихлопнуть нас еще нельзя – в силу нашего еще огромного количества, но меры к нашему сокращению уже принимаются. Мы заняты сегодня только выкачкой наших недр и воровством доходов от них друг у дружки. Два этих путча загубили в нас самое главное: веру в свою победу, волю к ней. Осталось только это же угрюм-лицо бездушной власти – и закрепленное уже экономически взаимоненавистное и безбудущное расчленение на «мы» и на «они».

И потому я вижу наш национальный выход в единственной альтернативе этой стабильно хоронящей нас стабильности: в новом, третьем путче, на что пока, как говорится, коксу не хватает. Но если на тех звездах, на которые сейчас нелепо, но зачем-то все же смотрит наш народ, написано нам не издохнуть, этот кокс найдется. Но только раз в сто или в десять лет прийти на площадь, в одночасье победить там или продуть и разбежаться – толку ноль. Надо в душе стоять на этой площади и человеческую честь иметь всегда. Поскольку всем нам можно выжить только в виде человека, а в мушином виде – никогда.

Это, конечно, страшно трудно, потрудней, чем одноразовый шприц головокружительного героизма. Но другого пути к жизни нет.

roslyakov.ru