Пустыня, которая тебя выбирает

Часы. Настенные часы с зеленым циферблатом остались на память о Кара-Кумах. Уже двадцать лет исправно показывают мне время дня и ночи, и, когда в доме тихо, слышно: хрум, хрум, хрум… Словно каракумский верблюд деликатно жует яблоко. На “тик-так” это не похоже.

Из дождливого, холодного Шереметьева мы вылетели ночью. Удар ашхабадской жары помню до сих пор: ступив из самолета на трап, почувствовала, что она как стремительный пожар, рванула снизу, от ног - к голове, и я инстинктивно подняла руки к волосам – показалось, могут вспыхнуть. Пожар пробежался по одежде и лишь чуть позже проник в тело, пожирая московский холод и прохладу чрева самолета.

Первое, что увидела - спокойно беседующие туркменки и мирно гуляющие рядом горлинки. Еще успела удивиться – в таком огне такая безмятежность!.. “За бортом сорок семь градусов”, - вспомнила слова стюардессы, и через несколько секунд психологически адаптировалась.

Адаптироваться физиологически нас повезли на Куртлинское озеро сразу после того как мы сгрузили вещи в поезд ЦК ЛКСМ Туркменистана “Дружба”. На переодевание дали семь минут. Белое платье из марлёвки вместо пиджака и брюк из велюра ничуть не облегчило положения. Почти со страхом думала: долго жить в такой жаре невозможно, - а она нарастала.

Естественные водоемы такими теплыми не бывают!

Но Куртлинское озеро разогрето до тридцати семи, и это все же лучше, чем сорок семь в тени.

Я уплыла на середину озера, оставив далеко позади шум, плеск, визг купальщиков. Когда уже не могла расслышать смысл их выкриков, повернулась на спину, раскинув руки. Слегка побелевшая от жары синева неба ударила в глаза, и я прикрыла их.

Ну, здравствуй, Туркмения!

Возвращаться к берегу не хотелось. Я прониклась благодарностью теплой воде, безоблачному небу, предполагая, какая погода сейчас на моей родине. Там уже начался рабочий день, которому до меня не дотянуться!.. Я свободна. Чужой край добр ко мне – он ничего не требует. Лежи в теплом молоке воды и смотри в небо. Чем я заслужила такую доброту?.. Небо ответило: сегодня твоему сыну исполнилось девять лет. Ровно девять лет назад об этот час собственный крик и не представимая дотоле боль разрывали меня, и я ждала, когда умру. То, что такая боль благополучно для жизни кончиться не может, было ясно… Но через несколько часов родила прелестного крупного мальчугана, и больше никогда не плакала – ни от какой боли. Даже советский стоматологический садизм без анестезии выносила молча. Было с чем сравнить. Наверное, за страдания, с которыми я все же справилась и подарила этой планете прекрасного мальчика, чужая страна и чужая вода нежили меня, успокаивали, давали возможность согреться онемевшей от холодов душе.

Нет, возвращаться к веселящимся подросткам и молодым людям, которые в мои двадцать восемь меня абсолютно не интересовали, положительно не хотелось. Я поплыла к берегу слева – там, по всей видимости, располагался сад.

Так и есть. Сад! Да еще с качелями и каменными дорожками. Никаких заграждений. И полное безлюдье. Чудно. Я решила дойти до своих пешком. Далековато, вплавь короче, но куда мне спешить? Купаться будем до обеда. Вот только ступни с трудом выносили горячее тело асфальтовой дорожки, что вела вдоль берега. Но загадочная тишина сада завораживала, и я решила потерпеть, не спускаться к воде. Дорожка слегка петляла, возвращаясь местами к берегу. Мне приглянулась странная низкая растительность справа. Решив рассмотреть ее поближе, шагнула с асфальта, успев по инерции еще сделать пару шагов… Потому что далее случилось невообразимое: слезы так и брызнули из глаз: ступни, казалось, лишили кожи и поставили на раскаленные угли. Я даже не сумела выбежать обратно на дорожку – чуть не на щиколотках скакнула на асфальт и села, не в силах из-за слез сразу разглядеть: что же с ногами?!.. Крохотные и плоские, но жесткие как камешки семена какой-то травы густыми рядами впились в них. Я вытаскивала каждую, рыдая от боли, неожиданной боли! Она походила на ожог, а ожог всегда воспринимаю не только как боль, а как подлость – так он бывает внезапен и нестерпим. У маленьких гадких семечек было по две иголки. Вернее по два острых шипа. Отцеплялись они плохо.  

Многое из той поездки забылось, но это, кажется, было вчера. Остается утешаться тем, что неожиданная и жестокая расплата за доверчивость и неосторожность была, как теперь думается, не самым плохим из того, что могло случиться со мной в тот час в том саду. Это был просто еще один подарок Туркмении – наука на будущее, которой, кажется, я до сих пор так и не воспользовалась.

На обратном пути попросили остановиться у магазина – кого мучила жажда, кого любопытство. Нам сказали – нельзя. Нельзя с настолько открытыми руками и настолько голыми ногами разгуливать по городу. Местное население может оскорбиться. Посмотрите, как одеты наши женщины, сказали сопровождающие туркмены.

Вообще-то это забавно – ездить на автобусе с патрульными машинами спереди, сзади и сбоку. При дальних переездах нас сопровождал и вертолет. Лишь в поезде, куда мы возвращались после выступлений в туркменских городах и весях, охраны, казалось, не было. Но может, просто казалось.

Зато было туркменское гостеприимство. Нас встречали и сопровождали первые лица. Чаще это были весьма европейского вида господа, которые отличались от своих подданных, как иностранцы от аборигенов. После выступлений обязательно угощали обедом. О, как кормили! И если мы отказывались поглотить еще одно блюдо, туркмены смеялись: наедайтесь впрок – скоро ваш поезд поедет по Казахстану, а там угощать не станут.

За обедом блюда приносили и уносили мужчины.

Женщина – одна - появлялась позже, когда застолье переходило в фазу жарких бесед. Она незаметно входила и садилась поодаль. Однажды я поняла смысл ее появления. Спросить, куда у них королевы пешком ходят, женщине удобней, конечно, не у секретаря обкома или райкома КПСС, а у простой туркменки. Какая предусмотрительность! Какая деликатность…

О чем были беседы? Да об образе жизни – в России и здесь. Различия так бросались в глаза, что вопросов у нас было, хоть отбавляй. Наших девушек особо интересовал калым: неужели до сих пор у вас так просто не женятся, калым обязателен? Они делали круглые глаза: всегда-всегда? А вот вы, цивилизованный человек, неужели тоже заплатили за свою жену?! Вызывало удивленье, что жен сыновьям подбирают родители. Как же это так - до свадьбы жених и невеста незнакомы? Это ж дикость! А вдруг несовместимость?

Нельзя сказать, что бестактность раздражала туркменов откровенно – гостеприимство!.. Но я не удержалась от реплики: совместимость важна в космическом полете, а вы о браке говорите. Там другое важней. Секретарь обкома, которого донимала насчет брака и калыма эстрадная певица, вдруг зычно и властно спросил: кто это сказал? Он внимательно посмотрел на меня и громко, как на концерте, похлопал в ладоши. Видимо, избавив его от необходимости отвечать, я заслужила аплодисменты. И благодарность - во время выступления перед двумя десятками туркменов в глухом селении, где русского языка не знал никто. Конечно, они все равно хлопали после каждого стихотворения, но когда барин-секретарь не погнушался переводить на туркменский смысл прочитанного, они хлопали еще раз, еще сильней. На прощанье подарил мне настенные часы. Такого подарка удостоился только один артист, выступавший по понятным причинам с большим успехом – он был фокусником.

Уже пол суток поезд мчался без остановок. Населенных пунктов не было. Не зря мы проходили перед поездкой медицинское освидетельствование: нездоровый человек не выдержал бы жары и духоты поезда. Вытирать пот было бесполезно. К окну подходить бесполезно: воздух бил оттуда обжигающим потоком - как из раскаленной духовки. Где-то в полдень поезд стал замедлять ход и остановился посреди безбрежных песков. Мы высыпали из вагонов. Их было, кажется, три. Два с людьми и один вагон-ресторан. А может, их было пять… Этого я не помню. Зато не забыла глазки небольшой ящерицы, которую встретила, отойдя от поезда метров на тридцать.

Она смотрела на меня в упор. Она не знала, что я человек. Было почему-то понятно, что люди до сих пор ей не встречались. Ее взгляд имел неуловимую, но очевидную общность с взглядом старого туркмена на вокзале в Ашхабаде. Я приникла к окошку билетной кассы, задавая свой вопрос, но не успела его закончить, потому что меня взяли за плечо и отодвинули. Было что-то странное в прикосновении крепкого, крупного старика, который уже занял мое место у кассы. Люди к людям так не прикасаются. Он отодвинул меня не как человека, который ему мешает, а как предмет. Наверное, именно так занятые делом люди прикасаются к вещи, которая оказалась не на месте – почти не видя ее, не ожидая никакой реакции за беспардонность – вещь же не может знать, где ей положено стоять, она удовлетворится любым местом. Когда он отвернулся от кассы, мы столкнулись взглядами. Мне почему-то кажется, он был хорошим стариком. То, как со мной обошелся, не имело никакого значения. Он же не оттолкнул меня, а просто переставил. Он просто не знал, что я человек. Это было и во взгляде ящерицы.

Поезд стоял на месте, а я пошла за ящерицей. Скоро она скрылась из виду, а я обнаружила траву. Она была так трогательна – какие-то крохотные круглые листики на низком корешке. Рядом другая, на нее непохожая. Поодаль еще. Я подумала: это же настоящее геройство – вот так, среди песков в песке расти. Под палящим беспощадно солнцем. Но растение не может без воды! О наличии же воды в таком пекле думалось как о невероятном чуде. А невероятных чудес не бывает. Вспомнилось: знаешь, отчего так хороша пустыня? Оттого что где-то там, в глубине ее скрываются родники. Это из любимой сказки Экзюпери про Маленького Принца.

Пустыня действительно хороша. Кто хоть однажды видел ночное небо над ней, никогда этого не забудет. Огромные звезды в неимоверном количестве горят так близко и ярко, что ощущение реальности теряется. Небо пышет жаром живых звезд, оно горит, дышит, живет. Нигде нет такого сухого воздуха, как над пустыней. Вот и получается это оптическое чудо, которое я б не представила, если б не увидела воочию. Однажды вышла ночью из купе и, полусонная, пошла к тамбуру, то взглянула наружу случайно. Небо простиралось до горизонта и так, до самого горизонта, полыхало и горело крупными звездами, что я присела от неожиданности. Красота была поистине страшной. Но она была Красотой.

Поезд все еще стоял, и я углубилась в пустыню, побаиваясь, конечно, что состав тронется, - догоню ли? Но понадеялась на людей, и пошла дальше. Постепенно голоса стихли, а я все шла. Уже понимала, что люди не заметили, как я пропала, поезд может уйти, а я сгорю здесь под сжигающим солнцем. Чтобы выжить под ним, надо, как этой траве или ящерице, родиться здесь. Но понимала я это как-то краем сознания, важнее было странное, неодолимое желание остаться наедине с пустыней. И - оно было обоюдным. Пустыня тоже хотела остаться со мной наедине. И противиться ей у меня не было сил. Сначала я говорила себе, что пройду еще всего несколько шагов, а потом вернусь, быстро вернусь, и все обойдется. Но очевидным было и то, что, не проделав еще какой-то путь вперед, я потеряю навсегда, не пойму что-то очень важное, о чем она пересыпает свой горячий песок – словно шепоток. Голосов людей я уже не слышала, - только этот шепот, древний, мудрый, знающий, что такое жизнь, что такое борьба за жизнь, и что-то еще, чего даже не могу предположить. В голове от жары стучали молоточки, губы запеклись, во рту стало совсем сухо. Чувство времени я потеряла. Знала – если пойду дальше, то, быть может, не вернусь, но узнаю что-то очень важное и нужное…

Благоразумие взяло верх. Я вернулась. Возле вагонов уже никого не было. Я вошла, и тут же состав тронулся. Он простоял два часа. Пустыня меня отпустила. Но мне уже было не догадаться – что она хотела сказать, чему еще хотела научить.

21-22 октября 2003 г., Набережные Челны