Край вертящихся дервишей

По книге Теофиля Готье "Путешествие на Восток"

«Мы, парижане, в глубине души убеждены,

что турки существуют только на карнавале…»

                                        К Р У Г О В О Р О Т   С У Щ Е С Т В О В А Н И Я 

                                                                           «Мне надоели маски, Я истосковался по лицам…» 

   Теофиль Готье посетил Турцию уже, будучи известным литератором, поэтом и критиком, фактически обязанным нести в мир идеалистическое мировоззрение, так свойственное романтической школе, к которой он принадлежал, утверждавшей веру в господство духовного начала жизни над её материалистическими проявлениями. Но, перечитывая его труды полтора века спустя, трудно не заметить проявления здравого рационализма и европейского практицизма в работах писателя. В неизданной книге «Живописное путешествие по Алжиру», Готье не слишком скромно приводит цитату из панегирика, написанного местной газетой к его приезду: «…перворазрядный романист и поэт с изящно расцвеченным слогом…».

Оспаривать это высказывание никто, кажется, не собирается и сегодня. Но «изящно расцвеченным слогом» зачастую описывались предметы и события, рассказывать о которых не брался и самый мрачный реалист тех лет. Все рассказы и зарисовки о местах последнего упокоения у большинства и талантливых писателей, и графоманов, всегда были покрыты мистическим флёром таинственности и близости к неизведанному, потустороннему миру. Его, как пыльную занавеску, смогла сорвать с литературы только Первая Мировая война, когда горчичные облака иприта и братские могилы развеяли последние иллюзии о торжественности смерти и плачущих мраморных ангелах… У романтика Готье всё было по-другому ещё в середине XIX века. Хотя, не каждый мистик, сможет создать произведение, подобное стихотворной поэме «Этюды рук». Она, кстати, написана в том же году, когда Готье совершил путешествие в Стамбул. Если в подобных произведениях и присутствует романтизм, то он действительно «крайний» и радует восприятие не каждого читателя! Сегодня его можно назвать «чёрным романтизмом», фактической предтечей современной «чёрной прозы»…

Прочтём строки о руке: И если то - рука царицы,

                                       Она на Нильском берегу 

                                       На спину опиралась львицы - 

                                       Химеры - взятой на бегу. 

Здесь и невысказанное желание автора увидеть страну «чёрной земли», прародину фараонов, и намёк на пыль времён, на вымышленные ценности за которыми всегда гналось человечество. Но понравилось это не всем. Химер было предостаточно и в реальной жизни неспокойного XIX века. И не каждому хотелось расставаться со своей… Готье, как и многие интеллектуалы, тоже любил размышлять о вечном. В Турции, кроме достопримечательностей он посещал и погосты.

Со спокойной рассудочностью и вполне здравым смыслом писатель признавался, что: «…Турецкие кладбища, сам не знаю отчего, не удручают меня так, как христианские». С одной стороны, экзотика пленяет гораздо больше, чем приевшиеся пейзажи, с другой – ведь это места упокоения «…басурман, с которыми нас не ждёт ничего общего на том свете…». Неужели и Готье был во власти предрассудков своего времени, или это просто высокомерное отношение элиты Старого Света к якобы «необразованным» народам? Верить в это не хочется, тем более что человек, написавший эти строки, был осведомлён и о великих людях, которых дали мировой культуре страны Востока, и о традициях, многие из которых установились гораздо ранее обычаев его родной Франции. Образованный литератор прекрасно знал, что на всём Востоке кладбища называют «городами мёртвых». Именно городами!

И большие писатели, к коим, несомненно, относится и Теофиль Готье, всегда замечали, что: «На Востоке жизнь отделяют от смерти не так старательно, как у нас, - они бредут вместе, рука об руку, как старые друзья». 

Замечание справедливо. Вспомним открытый всем ветрам и прохожим, находящийся на самой окраине жилых кварталов Каирский «город мёртвых». Многие столетия его сооружали из желтого песчаника, который всегда был по карману семьям, чьи родные здесь упокоились. Склепы строятся в виде маленьких домов, и в них нет дверей. Не потому, что не хватало денег, а потому, что так принято. Вспомним средневековую арабскую литературу. В этих сказаниях герой часто ночует на кладбищах, держа путь к возлюбленной или к хану за справедливостью. Эти простые сооружения, открытые со всех концов света служили пристанищем не только мёртвым, но и часто – живым. И сравним их со строгими готическими соборами Европы, в которых едва пропускающие цвет витражи тёмного стекла слабо освещают тяжёлые монолитные саркофаги рыцарей, даже посмертные скульптуры которых сохраняют суровость взгляда, а руки в латах крепко сжимают рукоятку меча или каменный крест. Храмы, которые всегда после служб закрывались на тяжёлые висячие замки.

В общем, всё то, что Готье называл: «…наша суеверная чопорность…». С одной стороны, писатель свысока относился к исламским обычаям, когда «…надгробья напоминают беседки для вечного отдыха…», а с другой, сожалел, что: «Католицизм окружил смерть мрачной поэзией ужаса, неведомой язычеству и мусульманству…».

Думаю, это противоречие Готье пронёс в душе до конца своих дней. Но пришлось путешественнику наблюдать и не столь удручающие, наводящие на глубокие размышления сцены. Народ империи жил полнокровно, наслаждаясь всеми, данными Аллахом возможностями. И религиозные ритуалы не были отделены от общей картины ежедневного быта жителей Стамбула. Мало того, что по улицам «…сновали продавцы воды, щербетов, винограда и вишни…», господин писатель также был потрясён национальными турецкими лодками – «каиками». Но были и ещё чудеса, которые можно было встретить лишь в Багдаде, Бухаре, Тегеране и Стамбуле, то есть, признанных религиозных центрах Ислама. Это многовековые, общепризнанные места обитания знаменитых «вертящихся дервишей». Иногда их жизненные постулаты пересекались с «неверными», то есть, с христианами. 

Дервиш, значит – «бедняк», как и монах, означает – «одинокий». Часто и те другие играли активную роль в светском обществе, и были вполне обеспечены, благодаря приношениям и завещаниям верных учеников. Готье всё это было знакомо. Денежные скандалы сотрясали католическую церковь, чуть ли не со времени раскола церквей, другое дело, что распространение информации было намного более медленным, чем в XX веке. Автор признается, что: «…не слишком силён в турецкой теологии…», но танцы и обряды дервишей явно поразили его. Хотя он и называет их молитвенные распевы «гнусавыми», такие грубые термины не слишком характерны для писателя. В основном Готье любит употреблять полутона в описаниях малознакомых ему вещей. Нежные, словно меняющие оттенки акварельные наименования предметов, отточенные словосочетания, можно найти в части книги, названной весьма незатейливо - «Женщины». А в главе «Дервиши», открытым текстом читаем, что старик «уродлив», а танцы – «бесовские конвульсии». Что ж, обычный взгляд «хорошо воспитанного» христианина на иноверцев. Но почему же тогда буквально в соседнем абзаце автор негодует, что его соотечественников вполне могли назвать «христианскими псами», при малейшем нарушении невидимой черти восточной благопристойности?

Видно, что двойные стандарты были изобретены не в наше время… Но всё же, во время исполнения ритуальных танцев, Готье не мог не заметить: «…просветлённых, исполненных веры лиц…», «вертящихся дервишей, и как в итоге вынужден был признаться читателю: «…вышел потрясённый этим зрелищем…». Иногда искусству, пусть и мистическому, под силу на короткое время стереть культурные различия! Писатель хотел увидеть самые необычные формы искусства и религиозной жизни государства, существующего в Европе и в Азии. Хотя, если судить по записям, европейского в Турции он не увидел практически ничего. Вот, «воющие дервиши», они совсем не похожи на странствующих монахов и паломников в Пиренеях. Зато как необычно!

И местные жители проявили к путешественникам: «…похвальную терпимость, небывалую среди фанатиков…». И пусть молитвы дервишей напоминали «хриплый вой», а громкий экстаз мусульман совсем не похож на изощрённый и возвышенный экстаз католических святых – историку это интересно. А разве можно не описать кофейни столицы, где: «…любой оборванец может сесть рядом с пышно разодетым турком, и тот брезгливо не отстранится…»!

Мыслимо ли такое в Париже или Мадриде? В каждом мире нужно уметь видеть положительные стороны, присущие лишь этому обществу. Готье искренне пытался об этом не забывать! В торговых лавках Константинополя писателя поражает «…отсутствие всяких коммерческих ухищрений…», что в Европе с торжествующим богом торговли, практически невозможно! Тот, кто был в сегодняшней Турции, может представить это с большим трудом! А во времена Готье даже в самых роскошных магазинах не хватали клиентов за полы халатов, отказываясь отпускать их без покупки! «Большой базар» поразил Готье не только блеском истинного Востока и товарами немыслимой красоты, но и своего рода образованностью и гостеприимством продавцов и покупателей. К тому же, романист сильно удивлён, что верхушка турецкого общества довольно хорошо осведомлена о европейской политике и событиях за Босфором. Готье искренне не понимает этого интереса к западному просвещению и Французской Республике, потому что, всё это, по его мнению: «…с трудом умещается в сознании, воспитанном на восточном деспотизме…». Снова высокомерие элиты Старого Света играет с ним дурную шутку. Он забывает немалый груз истории за плечами Османской империи, рядом с которой все европейские республики выглядят ещё неоперившимися птенцами!

                                                          З О Л О Т А Я    К Л Е Т К А 

                                     «Для путешественника, как и для врача, не существует запретных тем» 

     Не без иронии вспоминает Готье, как встречали его по возвращении из Стамбула в парижских салонах. Первый, и чуть ли не единственный вопрос: «А каковы там женщины?». От него не могли удержаться даже дамы, что для XIX века было ещё довольно неприличным! Интерес к этой теме был огромен. Но, к сожалению, Теофиль Готье не мог поделиться собственным опытом в этом вопросе, а пересказывать чужие байки ему не хотелось.

Очень сложно было объяснить свободолюбивым во всех отношениях французам, а особенно француженкам, что восточных женщин оберегают от посягательств искателей приключений не только решётки, служанки и евнухи, но главным образом – мораль всего окружающего общества. Дамам Франции понять это было непросто. Новые времена уже пришли в Европу, но остановились на берегах Босфора.

Поэтому, когда Готье рассказывал, что: «…женщины, половина населения этого таинственного города – снуют по нему безликие и безымянные…», - собравшиеся верили ему с трудом. Увы, Готье вряд ли знал легенду (или быль?) об одной из самых знаменитых султанш Османской империи.

История её жизни лишь подтверждает библейские истории о предначертанной человеку судьбе. Здесь также присутствует уникальная восточная специфика. Султанша могла править только от имени повелителя – самого султана Империи, и только до тех пор, пока была ему нужна и желанна. Самостоятельно решать даже мелкие вопросы она не могла. За 500 лет владычества Османов в Константинополе такого права добилась только одна официальная жена султана, и легенды о ней Готье непременно слышал. А за 130 лет до путешествия господина писателя, в 80-х годах XVIII века в одном из городков на реке Миссури, что в Северных штатах Америки, к гадалке зашли две молодые девушки. Возможно отрабатывая деньги, а возможно и действительно провидя будущее, та предсказала двоюродным сёстрам необычные судьбы. Старшей она посулила корону Запада. И действительно, спустя годы, Жозефина Пажери (в замужестве - де Богарне) стала императрицей родной для Готье Франции, выйдя замуж за малоизвестного, но талантливого генерала Бонапарта. Второй, красивой блондинке, было сказано, что её корона ждёт на Востоке. Девушка лишь посмеялась. Но совсем скоро, в 1784-м году, при возвращении из Франции домой, на остров Мартинику в Атлантике, корабль попадает в руки пиратов. Долгие злоключения заканчиваются в Стамбуле, в гареме султана Абдул-Хамида I. Так чистокровная француженка, землячка Теофиля Готье – Эмэ де Ривери становится четвёртой женой султана по имени Накшедиль (Драгоценное сердце). Проходят годы, наследником Абдул-Хамида и новым султаном становится его сын, Селим. И, о чудо! Новый султан обожает Францию и её культуру. Жена отца учит его языку своей родины, и впервые в Париж отправился официальный посол Османской империи. Во дворце гарема производится грандиозный ремонт. Исламские мозаики заменяются светлой архитектурой модного тогда стиля рококо. За все эти реформы султан расплатился жизнью. В 1807 он погибает от рук исламских фанатиков. Волею судьбы следующим правителем становится сын Эмэ от прежнего султана. Так воспитанница французского монастыря получила корону Османской империи. Предсказание сбылось. Конечно, не корону, она «просто» стала матерью султана. А выше этого звания для женщины востока быть не могло. Вынужденная принять ислам, в душе кузина Жозефины осталась христианкой. Её последней волей было католическое причастие. Султан не смог отказать и впервые в истории, в комнаты гарема вошел посторонний мужчина – священник…

Вспомним, последний акт этой пьесы разыгрывается за 45 лет до прибытия в город модного французского литератора. По меркам истории – вчера. А «немного» раньше, в XVI веке, по близлежащим землям гремело имя другой женщины – Роксоланы. Она явно не была соотечественницей Готье, её истинное происхождение вообще неизвестно, но слишком ярко жена Сулеймана Великолепного, одного из величайших владык, блистала не только во дворцах, но и в европейской политике. Без совета этой женщины образованный во многих науках султан не принимал ни единого решения. Ну, а в атмосфере вседозволенности трудно не раскрыться тёмным сторонам человеческой души. Когда Роксолана стала единственной и официальной женой султана, весь Стамбул был обязан падать на колени и опускать голову к земле, если мимо проезжала карета с женой падишаха. Кто замешкался, или просто решил посмотреть на золотой экипаж, запряженный белой шестеркой арабских скакунов – с головой расставался немедля. Думается, что подобные истории Теофиль Готье слышал обязательно. И не только их. Ещё и о том, что возле обрывистого берега Босфора, на котором возвышается женский дворец «Топкапы», сохранившийся по сей день и превращённый в музей, все дно усеяно мешками, в которых зашиты красавицы из гарема, чем-то не угодившие повелителю или его всесильной матери. Чтобы они оставались там навечно, к мешку привязывался тяжелый камень.

Будучи в Стамбуле больше чем полвека спустя и Николай Гумилев слышал подобные истории, которые нашли отголосок в его стихотворении «Константинополь»:

                                                              Сегодня ночью на дно залива 

                                                                Швырнут неверную жену, 

                                                         Жену, что слишком была красива 

                                                                   И походила на луну. 

Тайны восточных гаремов ещё долго будоражили воображение писателей и художников. Картины, изображающие продажу и покупку наложниц и сцены их быта отображали лучшие мастера, но так как попасть во дворец они не могли, то, основываясь на рассказах евнухов и допущенных в святая святых, давали полную волю собственной фантазии! Ну а в начале смутного XX века появилась всемирная мода на Восток, и такие творцы, как Леон Бакст создавали полотна и эскизы балетных костюмов в духе загадочных и влекущих гаремных нарядов. Его знаменитая «Желтая султанша» входит в золотой фонд всемирного искусства. Бесспорно, на эту моду оказал огромное влияние писатель и журналист Теофиль Готье.

                     Н Е Ж Е Л А Н Н А Я    В С Т Р Е Ч А   В О С Т О К А   и   З А П А Д А 

    «А над Стамбулом и Босфором Сверкнула полная луна…» Н. Гумилев «Константинополь»

    Сверкнула она и над символом «золотого века» Третьего Рима - собором Святой Софии, премудрости Божьей. Уникальная доля досталась этому строению архитектора Исидора Милетского. Судя по имени – православный грек, строил величайший из христианских храмов всего пять лет. С двумя «но»! Первое – имел в распоряжении рабочую силу, превышающую количеством египетских тружеников при строительстве пирамид. Второе – абсолютно неограниченный материальный ресурс. Все, кто видел это небесный дом на земле, легко верили, что эта красота поглотила три годовых бюджета Византийской империи. А он, можно представить, был немаленьким! Готье знал, что лучший храм Византии посвящен не просто святой Софии, а Софии Премудрости Божьей, которую греческая православная церковь почитает как соединение трёх божественных добродетелей. Если приблизительно, то можно сравнить с православными соборами, посвященными Святой Троице. Хотя, католику эти тонкости знать и необязательно, но побывать и прикоснуться к древним камням необходимо!

Ну вот, опять самомнение искреннего подданного Папы Римского: «…Святая София кажется нагромождением бесформенных сооружений…». К сожалению, эта фраза не вырвана из контекста, в оригинальном тексте она продолжает ряд перечислений стамбульских диковинок – площадь, резьба на фонтане, София… Но фельетонист всё же уступает место честному историку, который, говоря о первом разочаровании, всё же признаёт, что: «…оно мгновенно развеивается, едва вы оказываетесь внутри…». Но архитектурная форма собора оказалась столь удачной для другого вероисповедания, что пристроенные султаном Мехмедом II четыре минарета никак не испортили внешний вид собора.

Нет, не собора. Теперь это была мечеть Айя-София, то есть «красавица София» или «луноликая София» в переводе с тюркских языков. Вот эту «красавицу», когда она была действующей мечетью, и посетил Теофиль Готье. И вновь, подспудное неприятие Востока. Романист не забывает указать, что эта мечеть очень похожа на собор Святого Марка в любимой им Венеции. А историк добавляет, что православный храм в глубокой древности строился на развалинах знаменитого, на весь мир храма Артемиды Эфесской, того самого, который сжёг известный и сегодня Герострат. Образцов православного искусства – картин и фресок, писатель, конечно, не мог увидеть в мечети. Их покрывал слой штукатурки.

Но романист в нём и требовал совсем другого: «Напрасно искал я кровавый след руки Мехмеда II, который, въехав внутрь на коне, приложил руку к стене в знак владения храмом…». Отпечатка Готье не нашел и разочаровался в средневековых небылицах.

Не поверил он и рассказу о православном священнике, который, не прерывая службы, вошел в непроницаемую стену, из-за которой уже несколько столетий раздаются еле слышные молитвы. Это якобы произошло, когда копыта коня завоевателя застучали по древним плитам храма, в 1453-м году. Для поддержания любопытства читателя, но не своего, Готье риторически спрашивает: «Увидим ли мы в 1853 году, как священник 1453 года прошествует по Софии и взойдёт по ступеням алтаря Юстиниана…»? Ведь именно этот император построил храм «превосходящий все православные церкви», как признаёт Готье. Не увидели. Значит ещё не время. И как никогда актуальна старая русская пословица – «Рад бы в рай, да грехи не пускают…».

И Теофиль Готье не увидит, что спустя 83 года после его приезда, в 1935-м, мечеть станет музеем, и выпущенные из многовекового заточения византийские фрески вновь заблистают золотыми переливами мозаик на радость всем поклонникам красоты, независимо от её конфессиональной принадлежности.

«Как будто ангелы со мною рядом шли…» По сравнению с другими писателями родной Франции (Флобер, Ж. де Нерваль), Готье посчастливилось чуть меньше. Хотя нет. Ему просто меньше досталось Востока, что он благополучно компенсировал удачными поездками по Европе, и даже экзотической для прочих России.

Пусть Готье демонстративно высказывался о том, что он: «…не принадлежит к одержимым поклонникам старины…», но прекрасно понимал при этом, что уважение к традициям и пресловутой «старине», на Востоке являются краеугольным камнем общественного сознания всех социальных слоёв – от правителя до нищего на рынке. Путешествие в Алжир в 1845 году и краткое пребывание в Египте оставили в его душе незабываемые впечатления. А посещение волшебной страны, лежащей на границе миров, и, словно мостиком переброшенной от Востока к Западу, поразило писателя в самое сердце и оставило нам чудесный труд, в котором с интересом, любовью и осторожным любопытством приподнимается туманная завеса над тайнами укутанного в чадру города с тысячелетней историей. Готье описывает спорные и непривычные для европейца обычаи и ситуации трепетно и аккуратно, он словно влюблённый юноша касается краешка чадры загадочной красавицы, которая вот-вот ускользнет от него навсегда. Но, к счастью, Стамбул не растаял в дымке веков. И сегодня, взяв с собой книгу Теофиля Готье, мы можем совершить такое же головокружительное «Путешествие на Восток», как и он в 1852 году, а вот столь совершенно о нём рассказать – получится вряд ли…