Главные споры России

Как оказалось позднее, на рубеже 19 и 20 веков главным идеологическим событием был спор между российскими социалистами – эсерами (настоящими – социалистами-революционерами) и социал-демократами (меньшевиками и большевиками вместе).
          Сегодня главный спор идёт между левыми и правыми либералами, которые в данное время являются оппонентами путинизма. Это спор о важности и приемлемости демократии. По своему накалу он несравним ни с чем и прямо продолжает политическую баталию вековой давности о судьбе самодержавия, которая по инерции продолжалась и в эмиграции. Назовём его «спором о Республике», причём, в буквальном смысле этого слова, о понимании государства либо как Всенародного Дела (Res Publica), либо как «совместного предприятия» достойной элиты. Понятно, что парламентская конституционная монархия попадала в первый случай, а идеократическая однопартийная «народная республика» - во второй. Как только в начале девяностых в нашей стране возобновилась политическая жизнь, прерванная коммунистами, споры о нужности демократии возобновились, причём именно на тех позициях, где они прервались 95 лет назад.
          Очень важно понять первопричины неистовых идеологических споров, в периоды общественного подъёма разделяющих смертельной враждой самые близкие, на посторонний взгляд, идейные течения. Я предлагаю вместе подумать, чем это вызвано. Но сперва, для того чтобы познакомить читателя с авторской методологией исторического анализа, я приведу пример спора о крестьянской общине. Это получится довольно пространное предисловие, но призываю читателей к терпению, ибо без него может оказаться недостаточно ясной нить авторских рассуждений.
          В обществах, выходящих из традиционализма или по иным причинам переживающих социально-культурный раскол, самые случайные вещи, подобно химическому реактиву, могут сделать его очевидным. Например, начавшийся в марте 2012 и продолжающийся по сей день конфликт вокруг оценки акции Pussy Riot. Он чётко разделил «европейскую» часть Российской цивилизации от «византийской», которую неправильно называют азиатской или, что совсем нелепо, «евразийской», ибо никакой новой целостности, более высокого порядка, чем эллинистский, византийский, она не образует.
          Первая часть общества считает религию исключительно частным делом граждан, чьи переживания, поэтому, должно защищать гражданское право. Вторая часть считает религию гарантом общества от разложения, а государства от распада, а потому искренне убеждена, что защита религии должна относиться к ведомству госбезопасности.
          Тем не менее, выдвину гипотезу, что главное размежевание политически очень часто проявляется не в противостоянии старого и нового режима (в среде защитников «старого» также всегда очень глубокий раскол*), но в междоусобицах поборников радикальных перемен. Кстати, последнее объяснить нетрудно – революционеры несут проект будущего.
          Поэтому, если в истории оказывается реализуем радикальный вариант перемен, то основной конфликт закономерен именно между носителями альтернативных сценариев будущего. Сто лет назад у России не было потенциала для либерально-консервативного или либерально-демократического будущего. Поэтому именно споры Плеханова и Чайковского раздирали интеллигенцию, а вовсе не споры премьера Столыпина и лидера демократической оппозиции Милюкова.
          Главные идеологические споры в модернизирующемся обществе всегда выстраиваются по двум силовым линиям: нужна ли сейчас модернизация (или можно позволить себе роскошь ещё поколение-другое побыть «вне истории») и можно ли использовать для модернизации потенциал традиционализма**.
          Эсеры, вслед за народниками, были убеждены, что российский феодализм давал возможность построить социализм (в тогдашнем понимании – справедливое научно продуманное общество), используя антибуржуазность Российской империи. Социал-демократы, напротив, вслед за западными марксистами, видели в буржуазных порядках бульдозер, сносящий руины феодализма. В эпицентре конфликта оказался спор об общине. Эсеры утверждали, что община (к которой тогда принадлежало ¾ населения) отвергает буржуазное развитие. Эсдеки убеждали, что община стремительно разлагается, и что дорога к социализму ведёт только через быстрое рыночное промышленное развитие. И с той, и с другой стороны были блестящие социологи и философы: Плеханов и Струве, Чаянов и Питирим Сорокин. При этом каждый исходил из того, что видел. Марксисты видели нарастающее социальное расслоение деревни и пролетаризацию города. Народники видели мощное отторжение большинством населения буржуазно-промышленного развития, огромные страдания, которые несли авторитарно-монархические реформы. Грубо говоря, одни видели инфекционный труп, который отравлял всё своим разложением, а другие – тяжелобольного, которому нужна дорогостоящая и сложная терапия.
          Жизнь очень сложно разрешила этот спор. 95 лет назад Ленин написал «Декрет о земле» на основе проекта эсеровской аграрной реформы, скромно забыв свои проекты муниципализации земли. Этим он не только вскрыл вековой гнойник аграрного кризиса, но и предопределил свою победу в гражданской войне.
          «Великий компромисс» большевиков с крестьянами весной 1921 года дал крестьянам всё, что они хотели – ликвидацию и столыпинской политики искусственного внедрения рыночных отношений и вековой проблемы малоземелья. После чего крестьяне массового отказались от выхода на рынок. Для продолжения модернизации первичные большевики (ленинцы) оказались вынуждены сперва прибегнуть к столыпинской стратегии принудительного втягивания крестьян в товарное производство – путём «ножниц» цен, т.е. искусственного создания у крестьян потребности в наличных деньгах. Но кризис этой компромиссной в своей основе политики вынудил поздних большевиков (сталинцев) обратиться к рецептам ультрамонархистов - противников Столыпина о восстановлении общины полицейскими методами и с опорой на наиболее антимодернистские элементы в деревне. А затем сталинцам пришлось обратиться к ещё более архаическому социальному инжинирингу – проводить промышленное и научное развитие методами Петра I (при Екатерине II эти методы уже считались ужасающими), а внутриполитическую консолидацию – методами Ивана IV.
          За сто лет до споров народников и марксистов точно также пылали яростные дискуссии о судьбе крепостного права. Одни – либералы-западники - считали принципиально важным его быструю юридическую отмену и гражданскую эмансипацию крестьян. Их консервативные оппоненты убеждали, что такой шаг приведёт к полномасштабной социальной катастрофе (действительно, Ленин пришёл к власти «всего» через 56 лет после манифеста Александра II***) и единственным спасительным выходом может быть только преобразование крепостничества в мудрое отеческое попечительство помещика над крестьянами. Гоголь этот рецепт очень темпераментно проповедовал, до слез рассмешив этими построениями Герцена. Но ведь советские колхозы и совхозы – это было 60-летнее воплощение именно гоголевской утопии. А герценская утопия небуржуазного свободного крестьянства продержалась в виде НЭПа не более 7 лет и завершилась коллективизацией.
          Историческая истина оказалась в том, что российское (российское в цивилизационном смысле) общество было глубочайшим образом расколото. Бесконечно трудно угадать, что на самом деле окажется правильным с точки зрения оптимальной стратегии развития: «облагораживание», наполнение гуманной и справедливой сутью институций традиционного общества, или, напротив, их форсированная ликвидация, с тем чтобы на «очищенном» месте создавать новые – прогрессивные. Например, признано, что наиболее удавшимися либеральными реформами из череды «великих реформ» 1860-80 годов были судебная и земская. Но и суд присяжных, и местное самоуправление могли опираться на вековую привычку к высокопрестижным архаическим институциям – общинному (мiрскому) суду и общинному сходу. Забавно, что избранный по лекалам рафинированных западных парламентарных демократий Координационный Совет оппозиции начинает копировать Иваново-Вознесенский совет 1905 года – вместе решаем, вместе выполняем, вместе определяем круг полномочий.

          Всё вышесказанное подводит нас к центральной теме. Если первая половина российского XIX века была поглощена спором о крепостном праве, то вторая половина – спором об общине.
          Первая половина XX века стала ареной нового спора - о республике, о возможности создания в России демократической многопартийной системы. Приход к власти сталинцев на полвека сделал этот спор неактуальным. А в эмиграции сторонников демократии (либералов и меньшевиков) почти окончательно затоптали ультрамонархисты, черносотенные протофашисты и консервативные революционеры-«солидаристы».
          Однако когда 40 лет назад западный (демократический) антикоммунизм оказался главным оппонентом коммунизма, спор о республике возобновился. Его суть: можно ли доверить населению страны определять формы государства и политический курс. Что является основой легитимности власти – народное волеизъявление, проходящее по определённым правилам, или наилучшие качества правящей элиты, не суть важно, выдвинутой ли монархом, овладевшей ли «самым передовым» учением, или просто - «наиболее продвинутой».
          Российское общественное сознание до сих пор не привыкло к тому, что свободная воля избирателя – основа и первоисточник власти. Несмотря на популистскую демагогию, очень многие воспринимают власть как неизменный традиционный институт, находящийся в руках корпорации, которая сама себя пополняет (и «чистит»), сама определяет объём своей компетенции и своих полномочий.
          Подобно спору об общине, это - вопрос веры, ценностей, внутренних убеждений и экзистенциального опыта. Для одних после путинизма должно быть избрано Всероссийское Учредительное собрание. Для других должно быть сформировано сильное авторитарное правительство, которое начнёт энергичное проведение: либеральных рыночных реформ; новую мегаиндустрализацию; народной антикриминальной революции (нужное подчеркнуть). Как и в истории с отечественными социалистами – «демократами» и «революционерами» - распределение позиций яростно спорящих между собой оппозиционеров столетие спустя парадоксально перепутывается.
          «Праволиберальный» антидемократизм намерен ещё раз – но уже самым лучшим способом - использовать «самодержавные» стереотипы русской цивилизации. Сделать то, что не смог Горбачев, – победоносно завершить авторитарную модернизацию. «Леволиберальный» демократизм попытается переломить эти стереотипы и создать «царство народоправия» в духе раннего ельцинского периода. Так возобновился исторический спор, начатый ровно четверть века назад на пленуме ЦК КПСС и московского горкома.
          Самый яростный спор внутри оппозиции по сей день – это спор о 10-м декабря 2011 года. Его суть: надо ли было пытаться осадить многотысячными толпами чуровский ЦИК, рискнув жестким столкновением с ОМОНом, или было мудро предоставить новорождённому «третьему сословию» в безопасности на Болотной площади выкристаллизоваться в политическое движение. Подоплёка спора несложна. Попытка «осады» с высокой вероятностью привела бы к событиям, подобным 6-8 мая – десятки избиты, сотни задержаны, затем – десятки обвинены в беспорядках и брошены в тюрьму. А режим один за одним штампует репрессивные законы. Но, с другой стороны, происходит резкая общественная поляризация, от протестного движения отмежевываются умеренные («медведевцы»), возникает радикальная лидерская группа. В замаскированном виде это был спор о социальной группе – лидере перемен. Будет ли это фрондирующая часть существующего истеблишмента или она сложится за счет превращения в контрэлиту субэлиты из числа предпринимателей и технократов, не интегрированных в правящую номенклатуру.
          Историки будущего, скорее всего, скажут, что 10 декабря 2011 года оппортунизм либералов дал общественному движению дополнительно 5 месяцев спокойного развития. За это время режим мог пойти на компромисс. А три формально оппозиционные партии перед лицом мощного всплеска протестов могли бы решиться отказаться признавать итоги выборов, вынудив Кремль к пересчету голосов, и по его результатам сформировать оппозиционное коалиционное правительство. Возможно, такой вариант дал бы куда более плавную траекторию общественных изменений, чем та, которая нам предстоит в реальности, когда «путинизм 2.0» всё туже и туже сжимает политическую пружину.
          Декабрьский компромисс не только создавал возможность перевести Пятую Русскую революцию в тлеющий режим нынешних грузинских перемен, он приводил к власти «медведевцев» и примыкающую к ним группу реформаторов-«ранних путинцев». Но радикалы видели в таком сценарии смертельную угрозу для себя. Поэтому, даже понимая ничтожность вероятности перехода к «путинизму без Путина» ****, радикалы не могут простить умеренным то, что они создали шанс для этого. Кремль не использовал уникальный шанс, и в мае «жесткий» сценарий всё-таки догнал оппозицию. Но я призываю отказаться от злорадства.
          Столыпинский курс дал России 10 лет на то, чтобы избежать ноябрьской катастрофы1917 г. ***** Компромисс старательно срывал двор: когда генерал Курлов пропустил к Столыпину вооруженного провокатора Богрова; когда генеральная прокуратура обвиняла Бейлиса в ритуальном убийстве; когда в феврале 1917 царь решил разогнать Думу…
          Веймарская республика дала Германии 9 лет, чтобы избежать нацизма.
          «Перестройка» дала 4 года, чтобы избежать Четвертой Русской революции. Эта революция и ельцинское правление дали России 9 лет, чтобы избежать «чекистократии».
          Шансы были – и были позорно упущены. Каждый раз причиной этого являлась боязнь рискнуть близкими интересами ради неопределённых перспектив.
          Вот уже скоро мы станем свидетелями того, как разрешится вековой российский спор о республике – удастся или нет создать работающую демократическую систему власти, систему, которая будет уменьшать общественное отчуждение от государства, а не увеличивать его.  Уверенности в том, что нас – пусть временно – ждёт «республиканский сценарий», мне придаёт тот факт, что ревностные путинисты стали всё более открыто нападать на сам принцип демократии, отрицая её с позиций «меритократии» - власти способнейших. Социальная реактивность при этом привлекает оппонентов чекистократии именно к стану поборников широкой демократии. Следующий режим, как и положено, будет «зеркальным» к своему предшественнику, а значит – основанным на культе народовластия.
          В утешение консерваторам. Отлично понимая все их доводы об опасности «разгула демократии», отмечу, что уже 200 лет главным содержанием либеральной политики является обеспечение того, что большинство, в своей основе приверженное архаическому отрицанию личных прав и легко способное соблазниться идеей передела собственности, почти без сбоев голосует за святость частной собственности и расширение персональных свобод.

________________________________________
* Например, между столыпинцами и «объединённым дворянством»; между горбачевцами и «нин-андеевцами».

** Средневековые и архаические (военно-демократические и языческие) социальные практики.

*** Это как от сегодняшних дней до народного восстания в Будапеште и Суэцкого кризиса.

**** В конце концов, когда 6 лет назад из обломков «Родины» срочно мастерили «Справедливую Россию», ведь был расчёт и на то, что в критический момент она создаст с «Единой Россией» правящую коалицию.

***** Первого в истории человечества прихода к власти тоталитарного режима квазирелигиозного типа.

ЕВГЕНИЙ ИХЛОВ

06.11.2012