Михаил Ходорковский. Правила жизни

Сколько могу отжаться? Сейчас попробую... 70 раз.

Тюрьма тяжелее колонии. Перед глазами только четыре стены, слушать нечего и некого: одни и те же два-три соседа по полгода-году. Солнца нет, ветра нет, запах всегда один... Прогулка — и то «под крышей». Постепенно создается ощущение покинутости, что ты одинок, что тебя забыли. В общем, это такой понятный психологический прием, метод давления.

Новости я готов смотреть любые. Советский опыт позволяет выловить необходимые сведения даже из кучи дерьма.

Здесь, в тюрьме, поток информации, конечно, замедлен, но отставание — недели, иногда месяцы, не годы. Конечно, информации не хватает. Я могу получить любую, но с большой задержкой. А так — радио (одна программа), ТВ (одна программа), газеты (спустя три дня). Телевизор очень важен в тюрьме — это окно в мир. В лагере я его практически не смотрю: он один на 150 человек, чьи интересы понятны.

Лучше всего сказал Губерман: «Тюрьма, конечно, тьма и пропасть, но даже здесь, в земном аду, страх — неизменно лучший компас, ведущий в худшую беду». В общем, не верь и не бойся. Просить можно — чаще помогут, хотя иногда обманут.

Врут часто. А я все равно стараюсь верить. Ведь правду говорят гораздо чаще.

Последний фильм, который я смотрел? Уже не помню. Вероятно, это было больше года назад. А если говорить вообще, то, пожалуй, единственный фильм, который сразу приходит в голову, — «Иди и смотри» (фильм Элема Климова 1985 года об оккупации Белоруссии. — Esquire). Остальные — совершенно замечательные типа «Иван Васильевич...» или гибсоновские «Страсти» — вспоминаются позже. Самому интересно: вопрос о фильме, и сразу в голове «Иди и смотри», который 30 лет назад даже досмотреть не смог...

Чтобы здесь сделать карьеру, нужно стучать. Если, конечно, интересует карьера надсмотрщика. А иной карьеры здесь нет.

Пишу постоянно. В основном для себя, систематизирую мысли. Все, что считаю нужным опубликовать, публикуется. Иногда публикуется даже то, что не нужно.

В колонии все дни типичные. Подъем в 6.00, 10 минут на одевание, заправку койки, бритье, зарядка, туалет — и строем на завтрак. 10-15 минут «на кашу». Встали. Строем на работу. Дальше бессмысленная с экономической точки зрения трудовая деятельность: согласно закону, ФСИН заботится «о получении осужденными трудовых навыков, которые помогут им после выхода на свободу зарабатывать на жизнь», а судя по тому, чему учили, предполагается, что либо я эмигрирую в Китай, либо Китай иммигрирует в Россию. Построение на обед. 20 минут «на кашу». Опять маршируем на рабочее место. В 16.30 возвращаемся в барак. Читаю, пишу. В шесть «поход» на ужин, потом читаю или встречаюсь с адвокатом. В десять отбой. И так день за днем.

Ходить небритым я не привык, хотя здесь обычно бреются редко.

Я много чего боюсь. Боюсь за семью, боюсь умереть недостойно, боюсь остаться неблагодарным, побаиваюсь врачей, а стоматологов — особенно.

Во время второго процесса интереснее всего было следить за судьей Данилкиным и прокурором Ковалихиной. Они далеко не глупые и живые люди. Мимика в протокол не попадает, поэтому они не очень стеснялись демонстрировать свое отношение к происходящему. Наиболее четкой и осмысленной была прокурор Гульчахра Ибрагимова. Она сразу прямо заявила: «Можете не надеяться, мы сделаем все, что задумали». Хотя бы честно. А любимый персонаж, конечно, Лахтин. Когда он начинал говорить, я требовал от адвокатов полного молчания. В нормальном суде Лахтин один, без всякой посторонней помощи, развалил бы процесс. А так — хотя бы повеселил: «Подсудимые имели преступный умысел на увеличение прибыли путем расширения производства, поэтому похищенное вкладывали в развитие компании».

Прокуроры напирали на то, что из скважины добывают чистую нефть, а скважинная жидкость — это наша выдумка. Когда мы принесли в зал суда нефть и скважинную жидкость с конкретного месторождения — а они отличаются даже по виду, — была минута молчания. Потом судья потребовал убрать вещественные доказательства из зала и больше не приносить, а очнувшийся Лахтин заявил, что это ничего не значит.

218 миллионов тонн нефти — это очень много (столько, по версии следствия, похитили Михаил Ходорковский, Платон Лебедев и «другие члены организованной группы». — Esquire). Гораздо больше, чем все цистерны и емкости для нефти в России. Как ее можно украсть? Это вопрос, на который никто из судей и прокуроров не смог дать понятный ответ. Зачем такую глупость написали, даже не знаю. Больше всего нефти видел на базе Транснефти: четыре 50-тысячных резервуара.

Если они были полными, то это около 200 тысяч тонн. Резервуары очень, очень большие. А «вживую» нефть можно увидеть только при аварии. Видел — тонн 300-400 разлилось. Смотрится очень нехорошо.

Жизнь меняет принципы. Но не все.

Можно ли сравнить наше дело с делом Дрейфуса? Наверное, такое сравнение имеет право на существование, хотя, как всякая аналогия, хромает. Насколько знаю, по делу Дрейфуса, например, не брали заложников и не держали их в тюрьме, требуя оговора под угрозой смерти или вечной тюрьмы. А один из участников фальсификации доказательств даже был арестован и покончил самоубийством в тюрьме. Преследователи Дрейфуса, посягнув на его честь и свободу, не занимались мародерством в отношении его собственности. Рискну также предположить, что у тогдашнего президента Франции не было столь сильных личных чувств к Дрейфусу, как у Путина ко мне, иначе Дрейфус вряд ли был бы помилован через пять лет после ареста по представлению правительства, без всяких требований «раскаяния» и даже без личной просьбы об этом.

Мужчина может плакать о смерти того, кого не смог защитить.

Суду безразлично, прав я или нет, они — лишь оформители приказа начальства. А мне безразличен их приговор по той же причине. Ведь мой срок «до особого распоряжения». В своем «последнем слове» я сказал, что теперь, судя по всему, прокурор может просто плюнуть на бумагу и попросить 14 лет. «Судья» дальше сам напишет приговор. Так что количество дел (против Михаила Ходорковского. — Esquire) зависит исключительно от путинских эмоций, насколько он будет опасаться меня на свободе.

Я никогда не стремился к роли политического или тем более личного оппонента Путина, а интересовался и занимался тем, что лучше всего понимал: экономикой промышленности, производством. До сих пор считаю, что он сам почему-то выбрал меня на эту роль. Ну что же, пришлось соответствовать, хотя по сей день стараюсь не переходить «на личности». Так воспитан.

На свободе большая часть наших сограждан в общественной жизни так же несамостоятельна и зависима от «начальства», как в зоне, в жизни «частной». И там, и там — правовой беспредел. И там, и там можно отстаивать свои права, хотя это тяжело и опасно. Но на свободе есть возможность эмиграции (совсем или в частную жизнь). В зоне такой возможности нет.

Авторитарный режим разрушает своих создателей и верных адептов. Все это мы видели в советские времена. Причем разрушается мировосприятие как тех, кому «лижут», так и тех, кто «лижет».

Можно ли назвать сильным государство в бывшей Кампучии времен Пол Пота? Он ведь уничтожил 20% населения, но так и не вывел страну из нищеты. Я считаю, что такое государство сильным назвать нельзя. Жестокое, деспотичное, всеподавляющее, но не сильное. Назвать сильным человеком взбесившегося отморозка будет не совсем по-русски. «Сильный человек», как и «сильное государство», — слова, характеризующие что-то большое, великодушное и помогающее людям.

Российское государство большую часть своей истории было самовластным, имеющим огромные полномочия, но слабым. Остается оно таким и сегодня.

Можно ли решить путем общественных инициатив проблему охраны самой протяженной в мире сухопутной границы, через которую потоком идут иммигранты, наркотики, нелегальные товары разной степени вредности и опасности? Нет, нельзя.

Можно ли России с ее неспокойными соседями по континенту обойтись без ядерного оружия или передать его общественным структурам, не представляющим все общество? Нет, нельзя.

Можно ли стране, где 70% территории находится в неблагоприятном для жизни природно-климатическом поясе, страховать от возможных проблем проживающее там население без механизмов, задействующих ресурсы всего общества? Нет, нельзя. А единственный механизм такого рода для крупной страны — государство. Другого человечество не придумало.

Петь я способен, только если сильно выпью. Бывало в молодости. Моя память такого ужаса не сохранила.

В последний раз я дрался в 1987 году. Как потом оказалось, из-за будущей жены.

СССР — моя родина. Я там родился и прожил почти до 30 лет. А вот по «совку» я совсем не скучаю, и мне дико, когда слышу, что в «совке» было лучше. Даже Путин с его коррумпированной бюрократией на этом фоне смотрится не так уж погано. Хотя главное, что осталось «советским», — так именно это: бюрократия, полагающая себя высшим сословием. Наглая, безответственная, прислуживающая начальству и помыкающая прочими согражданами.

Мучиться неохота. Близких жалко. Долги еще не до конца отдал. А смерти — нет, не боюсь. Есть что вспомнить, и уходить не страшно.

Люди меня не разочаровали. Может, мне просто повезло?