«Плоды злонравия»

На модерации Отложенный
МАРЕЕВА Надежда

Не так давно мною была на­писана небольшая статья «О том, что наболело». Речь в ней идет о том, что в утрате живой культурной связи между поколениями главная вина лежит на «шестидесят­никах», в свое время уклонившихся от диалога как с теми, кто был старше, так и с теми, кто шел им на смену. Ре­акция была вполне — ожидаемой, ведь эти люди, подобно красивой избало­ванной женщине, не терпят, если им предъявляют претензии за перерас­ход при покупке чего-либо дорогого. Они, мол, и так травмированы снача­ла брежневским «застоем», о который, как о берлинскую стену, разбилась их полная надежд юность, а затем — и «перестройкой», когда стена рухнула и подувший ветер перемен разметал их стройные колонны.

«Мы были искренни в своих за­блуждениях», — говорят они. В том, что именно с них началось культур­ное разложение, «шестидесятников» не заставишь признаться и под пыт­кой. С какой стати? Они ведь всегда были очень просвещенными и ода­ренными. А то, что просвещенность и одаренность не передались их де­тям и внукам, — проблема и вина кого угодно, только не их самих. Мне было также сказано, что в разговоре о «шестидесятниках» я привела мало конкретных фактов и имен. Попро­бую это исправить, хотя и без особо­го восторга.

1

Люди, о которых идет речь, сей­час переживают не лучшие времена. Кроме того, даже в виртуальном спо­ре с ними у меня слишком выгодная позиция: моему поколению извес­тно о них все, им о моем — ничего. Ведь оно их никогда не интересова­ло. Скажу честно: до определенного момента и они меня тоже занимали мало — в отличие от тех, кто был до них. Но попробуйте-ка дотянуться до старого МХАТа, если на пути стоят бастионы «Таганки» и «Современни­ка»! Рискните признаться, что сти­хи К. Симонова кому-то могут быть интереснее, чем А. Вознесенского, а песни В. Соловьева-Седого милее, чем В. Высоцкого! Или намекните на то, что великими некоторые счита­ют фильмы раннего, а не позднего М. Ромма! Будьте уверены: вас поймут немногие...

Однако пора перейти к сути дела.

Они засели на высотах, И ночью сумрачной и днем Нас давят громом пулеметов И заливают нас огнем.

А мы лежим в проклятой пади, Глотая стелющийся дым... Но ни одной продрогшей пяди Не отдадим, Не отдадим!

Ник. Старшинов (1943 год)

Эмблемой «шестидесятников» могла бы стать змея, кусающая собственный хвост, посколь­ку их «субкультура» явила две катего­рии, точнее — два ее типа, из которых один поглотил другой. К первому типу — его следовало бы называть «протошестидесятниками» — отно­сятся те, кто был старше по возрасту, прошел через войну, отличался внут­ренней цельностью и стойкостью убеждений. Впоследствии они, увы, не смогли противостоять давлению «критической» массы тех, кто был моложе и бесцеремоннее, — «шести­десятников» как таковых, рожденных между 1935 и 1948 годами. Людей, создавших, так сказать, тенденцию. Хотя стоит отметить, что к ним при­мыкала определенная часть людей «первого типа» — Даниил Гранин, Юрий Нагибин, Петр Тодоровский, Александр Зиновьев. У вторых тоже были аутсайдеры, более подходив­шие под «фронтовой» тип. Но это уже не «шестидесятники», а «почвен­ники» — такие, как Николай Рубцов и Василий Шукшин.

«Фронтовой» тип — это Григорий Чухрай, Эвальд Ильенков, Семен Гуд-зенко, Юрий Бондарев, Константин Воробьев, Юлия Друнина, Николай Старшинов, а с ними — еще несколько десятков имен, в основном — выход­цев из среды московской и ленинград­ской интеллигенции. Их биографии точно созданы по единому образцу: оборванная войной учеба в институ­тах и техникумах (а иногда и в сред­ней школе), затем ускоренный курс военного училища, фронт, ранения, награды, а после Победы — сложное вживание в мирную обстановку. Надо отдать им должное — в отличие от героев Ремарка, почти каждый завер­шил начатое до войны образование. Они были очень добросовестными и честными. И верными идеалам, на ко­торых выросли. Они очень живо ощу­щали «нравственный закон внутри нас», не позволивший им отсидеться в тылу на студенческих скамьях, да­вавших бронь.

1Еще в них заметны строгость и от­решенность тех, кто был готов уме­реть, но в игре со смертью получил неожиданный выигрыш. Людей этого типа в послевоенных аудиториях уз­навали среди прочих по офицерским планшетам, в которых они носили книги и тетради. Было ли в этом что-то показное? Трудно сказать.. , но это определенно раздражало всех осталь­ных — тех, у кого не было планшетов, нашивок за ранения или орденских планок. Озлобленный войной тыл был более жесток и примитивен, чем его показывают в кинофильмах. В де­вушках-фронтовичках московское мещанство видело легкомысленных искательниц приключений (ведь на фронт ОНИ ШЛИ добровольно); В моло­дых парнях в выцветших гимнастер­ках — реальный упрек тому наглядно­му аморализму, в который скатилась значительная часть общества по дру­гую сторону фронта. Об этом все зна­ли и, как водится, старались поскорее забыть. Ветераны раздражали. Думаю, что особенно это касалось молодых ветеранов «из образованных», по­скольку они вовсе не стремились мо­рально разлагаться, наверстывая упу­щенное за годы военной юности. Они были другими — теми, кто увидел за два-три года больше ужасов и страда­ний, чем их младшие братья и сестры за целую жизнь, и тыловые «радости жизни» были для них попросту несъе­добными.

До чего же не выносили эту чис­тоту те, кто сам не был столь же чист! Однажды, в далеком 190/ году преподаватель истории, инвалид войны, рассказал нам, пер­вокурсникам, случай из своей жизни, который, думается, доныне вопиет к небесам. «Это было года через два после двадцатого съезда (значит, где-то году в 1950—1959-м. — Н.М.). Мы с фронтовым другом, приехавшим ко мне в Москву, пошли в театр. Я был давно демобилизован, он — недавно, и в театр надел еще новую офицер­скую форму, разумеется, с орденами и медалями. В антракте его окружила молодежь, на вид — студенты со сво­ими девушками. Они подняли его на смех за то, что он открыто носит свой "иконостас". Это мол, пошлость и вы­зов современности, их современно­сти, что он как ходячий "вчерашний день". Друг, оскорбленный до глуби­ны души, немедленно пошел в туалет, сорвал все свои награды и бросил в унитаз. Будь у него пистолет, он, на­верное, застрелился бы, но ведь он уже был демобилизован».

Откровенно говоря, много «стра­шилок» узнала я в последующей жиз­ни, но эта история добровольной гражданской казни остается одной из самых жутких на моей памяти. Ясно, что столичные мажоры, глумивши­еся над фронтовиком (чей поступок трудно одобрить, но можно понять), и были «дети ХХ съезда», «походники», «физики», «лирики». Короче — «шес­тидесятники» в чистом виде. Спустя годы они сочли удобным и своевре­менным приписать себе часть доб­родетелей военной молодежи и даже писать стихи и песни от их имени. Но при этом сами были явно другими.

Стал глаза я прятать как побитый, Чтоб их не склевало воронье. Армия, разбитая победой, — это поколение мое.

Евг. Евтушенко (1993 год)

Например, очень древняя истина гласит: не заботьтесь о том, что вам есть и что пить, и во что одеваться. Сверстники Кончаловского выбрали противоположный принцип, создав особый, романтизированный ныне типаж «стиляги». Военное поколение не имело ни выбора, ни возможно­сти носить одежду по вкусу, но только не «шестидесятники»! Вот что пишет Кончаловский: «Когда мне было шест­надцать, Мите Федоровскому, внуку Федора Федоровского, главного ху­дожника Большого театра, было двад­цать, он учился во ВГИКе. Его мать сшила ему невероятно узкие брючки на "молниях", и я умирал от желания иметь точно такие же. Он стал тас­кать меня в компании таких же, как он, молодых оболтусов, "золотой мо­лодежи"... Там был Виктор Суходрев, впоследствии переводчик Брежнева. Он был очарователен, ничем не по­ходил на русского, феноменально го­ворил по-английски — он был сыном дипломата, учился в Англии. Я просто шатался от его американских галсту­ков с абстрактным рисунком»1. И так далее и тому подобное.

Василий Аксенов описывает, как собственноручно кроил и шил из шинельного сукна пальто-балахон до пят — наподобие того, в котором приезжал в Москву Ив Монтан. На­талья Бондарчук вспоминает, как ее девичье сердце было покорено длин­ными шарфами и беретами с пом­поном, которые носил Андрей Тар­ковский. Владимир Высоцкий, если верить свидетельствам его друзей, переодевался по три раза на дню — так необъятен был его гардероб! Ев­гений Евтушенко и доныне носит все только пестрое и разноцветное, объясняя это тем, что в его юности одежда была серой и бесцветной, и это задело его на всю жизнь. Так что категорический императив «шес­тидесятников» гласит: непременно и неустанно заботьтесь о том, во что вам одеваться; и если в государстве дефицит модного заграничного тря­пья — уничтожьте это государство, оно того стоит!

Кстати, о том, что есть и что пить, тоже не следует забывать. Лучше всего есть и пить в ресторанах, в хорошей мужской компании. Если нет сво­бодных мест, умейте задобрить или обмануть администратора (как это делается, смотрите в фильме М. Ром­ма «Девять дней одного года» и ряде других). Впрочем, все это еще вполне невинно.

Истина вторая: все люди созданы равными. Если говорить о равенстве мужчин и женщин, то «шестидесят­ники» сказали на это свое решитель­ное «нет». Не словом, а делом. Для них все выглядит так: женщина создана в качестве бесплатного приложения к мужчине. Почти во всех фильмах той поры есть соблазненная парнем девушка («Человек родился» (1956), «Летят журавли» (1957), «Сверстни­цы» (1959), «Женщины» (1966)). Тогда у большинства молодых фильмы Ива­на Пырьева вызывали приступы сме­ха, их называли «фанерой» из-за оби­лия павильонных съемок. Но в этой «фанере» почти всегда из-за главной героини соперничают как минимум двое, женщина или девушка внушает уважение, ее любовь стараются заслу­жить. В период «оттепели» все поме­нялось: слабый пол обесценился, жен­щин после войны оказалось слишком много, теперь они стали бороться за любовь мужчин, и чаще всего безус­пешно.

1

Шестидесятые, какие времена!

Поэзия страну встряхнула за уши. Чего-то ожидала вся страна, а девочка —

того, чтоб выйти замуж, и... А может, просто медленной любви? Но мы тогда с нахрапистостью бычьей в любви ввели немедленность в обычай И принимали —

да простит нам Бог! — за лицемерье робость недотрог...

Евг. Евтушенко. «Медленная любовь» (1994 год)

Что ж, как говорят, спасибо за правду! В мемуарах Конча-ловского есть также обезору­живающий откровенностью рассказ о том, как они с приятелем разгляды­вали в бинокль в окне соседнего дома «голую женщину в очках, и мужчину тоже голого и тоже в очках». Наблю­дая чужую интимную жизнь, они не только не стыдились, но еще и звали других разделить это сомнительное удовольствие. «Через этот боевой пост прошли Овчинников, Тарков­ский, Ашкинази, Чесноков, Шпали­ков, Урбанский — все, кто бывал у меня, без исключений»2. А нам еще говорят, что «шестидесятники» были романтичны. Если такова романтика, что же тогда цинизм? Пусть бы эти двое хотя бы не были в очках и выгля­дели, как Дафнис и Хлоя! Но, возмож­но, очки — художественный прием, вставка, «дорисованная» поклонни­ком Луиса Бунюэля.

Еще одна деталь типажа «шестиде­сятника» — бескорыстное кокетство и потребность очаровывать все и вся. Это многовековое свойство женской натуры молодые мужчины эпохи «от­тепели» сделали своей монополией.

Вот сцена из их «культового» романа «Иду на грозу»:

«Тулин снял пиджак, повесил на спинку стула, засучил рукава модной грубошерстной рубашки и принял­ся за салат, кефир, яичницу, сосиски, выпил стакан кофе, съел бутерброды с сыром, с ветчиной, с колбасой и по­чувствовал себя снова волшебником (так что заботьтесь о том, что вам есть и что пить, это очень важно! — Н. Ж).

— А хвастались, — сказала офици­антка. — Я думала, вы только начи­наете.

Он посмотрел ей в глаза.

— Мужчина всегда обещает боль­ше, чем может.

— Это верно, — она засмеялась, не отводя взгляда.

— Я не хочу показаться обжорой, а то вы измените мнение обо мне.

— Будто вы знаете, какого я мнения о вас?

— Я все знаю. Я знаю: вам против­ны жующие мужчины. Целый день вы видите жующих мужчин. Вам может понравиться только мужчина, кото­рый ничего не ест.

Неутолимое желание очаровывать всех, первого встречного, словно и эту официантку необходимо было за­воевать [sic!]. Взглянув поверх ее голо­вы, он сказал:

— Уберите салфетки, будет дождь.

— Прямо-таки! С чего вы взяли?

— Я же вам сказал, что знаю все. Он шел вдоль пруда, наблюдая,

как в вышине быстро вспухает сизое облако. Официантка смотрела ему вслед. Это была милая девушка, с ней приятно было бы погулять вечером в парке, но завтра он уедет, и поэтому он ничего не мог обещать ей. Он по­чувствовал ее огорчение и подумал о том, как трудно доставлять окружаю­щим одну только радость, чистую ра­дость, без привкуса сожаления»3. 

Признаться, в этом глупом и бес­цельном флирте есть какая-то не­уловимая извращенность. «Лирик» Кончаловский с его биноклем куда предпочтительнее этого «физика» Тулина с его пошловатой «куртуазностью». Хорошо, что данный типаж изжил себя, по крайней мере в интел­лигентской среде.

Эти люди растратили наследие отцов, ничего к нему не добавив ре­ально ценного, непреходящего, веч­ного. Они вообще не думали о веч­ном. О времени тоже старались не думать... И тем более о старости. Они не разговаривали с собственными родителями (о чем с ними говорить, если те служили Сталину и искренне его почитали, а деды и бабки вооб­ще верили в Бога — что с них взять?). И уж конечно, им не о чем было бе­седовать со своими детьми — какие дети, если собственное детство ни­когда не кончалось, только игрушки менялись и усложнялись! А потом их дети выросли и породили собс­твенных детей — таких же духовно глухих и слепых, как они сами. Это закономерно.

Вы помните давние годы? Вы помните смертные клятвы? Вы помните дивную милость Владыки Земли — Сатаны? А чем вы ему заплатили? Какие вы сеяли зерна? Какая ботва уродилась На пажитях вашей страны?

Л. Н. Гумилев. «Волшебные папиросы» (1989 год)

Не хочу сказать, что «шести­десятники» грешили больше моих друзей в студенческие годы, — вовсе нет. Но почему все ис­ходящее от них должно быть достой­но восхищения? Кого в наши дни удивит раскрепощенность? Никого. А вот как долго эта тема может пи­тать искусство, питать культуру? Дол­го ли может привлекать даже самая изысканная форма художественного произведения, если содержание убо­го и мелко? И что делать тем, для кого проблемы «шестидесятников» давно решены? Вот мы и наелись, и оделись, и перепробовали все виды свободной любви. От советского наследия нас избавили — никто не давит, не конт­ролирует, не выслеживает. Можно все. Но не найти ни правды среди множес­тва отдельных правд, ни общей темы, поскольку никому не интересно мне­ние другого, ни уважения, ни веры, ни простого человеческого тепла.

Когда поседевшие ныне ученики Сергея Герасимова, Галины Улановой или Василия Меркурьева в убогих телепередачах, посвященных этим мастерам, вспоминают с ностальги­ей о том, какими внимательными, самоотверженными, любящими и заботливыми были их учителя, каж­дый раз мне хочется спросить: где же ваши собственные ученики? почему вы никому не передали этой заботы, любви, внимания, а главное — мас­терства? и если они могли это делать среди всеобщей несвободы, то поче­му вы не можете в эпоху едва ли не избыточной свободы? Вопрос оста­ется открытым — ведь я не могу отве­тить за них. Но определенно главный порок всех «шестидесятников», даже самых достойных из них, — это бес­плодие. У них нет учеников, которые почтили бы их после их ухода. Рас­плата за гедонизм — как физический, так и духовный. Мой любимый рас­сказ из жизни Древней Спарты: мо­лодой человек во время военных уче­ний не встал при входе знаменитого полководца Деркеллида и в ответ на замечание сказал: «У тебя нет сына, который мог бы впоследствии встать передо мной!»

Легко все свалить на коммуни­стическую номенклатуру, «железный занавес» и т. д. Однако вот факты био­графии Самуила Маршака, приведен­ные им самим. Номенклатура царской России была не менее примитивной и агрессивной, чем «при Брежневе», но сыну заводского мастера удалось поступить в гимназию, куда его при­няли не сразу «из-за существовавшей тогда для учеников-евреев процент­ной нормы». Он начал сочинять стихи. В автобиографии говорится: «Многим обязан я одному из моих гимназиче­ских учителей, Владимиру Ивановичу Теплых, который стремился привить ученикам любовь к строгому и просто­му, лишенному вычурности и баналь­ности языку»4. Нельзя привить то, чего нет. Значит, этот учитель сам в полной мере имел такую любовь к родному языку, которая и была передана, по крайней мере, одному из его учеников — ев­рейскому мальчику с судьбой русского пи­сателя, переводчика, поэта, одного из со­здателей великой (не побоюсь этого слова!) детской литературы ХХ века. И никакая «систе­ма» или «антисистема» не смогли этому поме­шать.

Возможно, я склонна идеализиро­вать поколение Самуила Маршака, Исаака Шварца и Ивана Пырьева. Но с чем невозможно спорить, так это с отчетливым различием жизненных позиций интеллигенции до и после войны. Те, выбирая род занятий, рас­творяли в нем свое «я», и дело, которо­му они служили, было для них важнее и интереснее собственной личнос­ти и, пожалуй, своей индивидуаль­ной судьбы. Потому их характеры и судьбы были столь яркими, а плоды трудов — непреходящими. Мы почти не помним их лиц, не знаем, каковы были их вкусы, пристрастия, вредные привычки, или сколько жен они сме­нили... Почему? Потому что все это если и было в их жизни, то оставалось за пределами той работы, которую они вели. Есть литература, музыка, многотомные монографии, научные открытия, снятые фильмы, сыгран­ные роли — но нет скандальной па­мяти, сомнительной славы, нет ис­терии непонятых гениев. Между тем все созданное «шестидесятниками», особенно их сочинительство, — бес­конечная галерея автопортретов: «со мною вот что происходит», «я люб­лю», «я не люблю», «я хотел бы» и т. д. Чего стоят, например, такие строки (сознательно не называю автора, но он — «шестидесятник»):

1

Я друга потерял, а вы мне о стране, Я друга потерял, а вы мне о народе,

На черта мне страна, где лишь цена в цене,

На черта мне народ, где рабство и в свободе.

Они не последовали за старшими в их главном принципе «мой народ и я», создав себе новый по качеству и сути, а именно: «я и все остальные». Это удоб­ный, приятный и даже не лишенный шарма имидж молодого таланта, рас­пускающегося цветка. Подобным нар­циссизмом так или иначе отличались многие и до «шестидесятников». Но у тех, прежних, это проходило с возрас­том, постепенно претворяясь в само­отречение и служение; у этих же оста­лось до гробовой доски, став их второй натурой. Итогом стала пустота.

Не так давно некая «блоггерша» немолодых лет выложила на своем сайте фотографии советских кукол периода «застоя» (весьма безрадостное, между прочим, зрелище!), сопроводив их сакрамен­тальной надписью: «И плюньте в лицо тому, кто после этого скажет, что СССР был "империей зла"!!!» Посети­тели сайта оставили немало коммен­тариев, среди них запомнился такой: «Жалко, что СССР не был Империей Зла. Слишком добрым был, потому и развалился "за джинсы и жвачку". Луч­ше быть Империей Зла, чем империей низкопоклонства и холуйства перед иностранщиной!»

Имеющий уши, да услышит! Но «шестидесятники» глухи к тому, что говорит молодежь сегодня. Жаль, очень жаль! Не знаю, чьим молитвам мы обязаны тем, что молодые «хун­вейбины», бесновавшиеся в декабре позапрошлого года у кремлевских стен, еще не обрели своего вожака. Но кто или что помешает ему появиться уже завтра? Век «шестидесятников» миновал, и не им, а нам иметь дело со всей этой «биомассой». Но, тем не ме­нее, она — их порождение. ♦