Царское дело

 

Враг № 1 исторического расследования — это явление, которое на сегодняшнем волапюке зовётся «креативная память». Человек ни по одиночке, ни в компании не хочет знать, как его/наши дела обстоят в действительности, если это знание ему не по нраву. Механизм «креативной памяти» срабатывает мгновенно, бесшумно и радикально. А уж если «креативная память» находит для себя оправдание в государственной и общественной пользе, пиши пропало. Именно в таком положении находится царское дело. 

Никто не был так абсолютно предан, как царь Николай. Это — идеальное, эталонное предательство. Ведь и в Екатеринбурге, а ещё прежде того в Тобольске, он очутился не происками коварных Милюкова и Керенского, а затем злодеев-большевиков, а по прямому настоянию своего доброго друга и кузена, столь внешне на него похожего: короля великобританского Георга V. 

Более 30 лет тому назад были обнаружены письма из королевской канцелярии за апрель 1917 года, из которых неопровержимо следует: по мнению Георга V, обязательство принять отрёкшегося государя и его семью на британской территории, данное правительством Его Величества правительству российскому, есть несчастная оплошность, ошибка, чреватая тяжкими последствиями. От опрометчивого обязательства надобно каким-то образом отказаться. Конституционный монарх, едва ли не превышая свои права, буквально требует пересмотреть это, уже официально утверждённое решение и добивается своего. 

Почему эти письма не публикуются в русском переводе в нашем Отечестве — скучно и подумать. 

Впрочем, британский король, кажется, лично не способствовал подготовке покушения на жизнь царской семьи. В отличие от кое-кого из великих князей. 

В книге воспоминаний (точнее, диктовок) камергера двора ЕИВ, последнего председателя Государственной думы М.В. Родзянко «Крушение империи» повествуется о завтраке у великой княгини Марии Павловны, на который Михаил Владимирович прибыл после особенных уговоров хозяйки: 

«Наконец, когда все перешли в кабинет… Кирилл Владимирович обратился к матери и сказал: «Что же вы не говорите?» В ходе беседы выяснилось, что великая княгиня предлагает Родзянке принять участие в устранении императрицы Александры Фёдоровны. 

— То есть как устранить? — осведомился председатель Думы. 

— Надо что-нибудь предпринять, придумать… Вы сами понимаете… Надо её уничтожить… 

— Кого? 

— Императрицу». 

В высших правящих сословиях родственники предают одними из первых. Значительно лучше держатся товарищи по оружию. Но и здесь император Николай Александрович оказался в ситуации необычной. Командование русской армии предало его едва ли не в полном составе. 

Пересказывать общеизвестное мы не станем. Укажем лишь, что в числе революционных военачальников был и молодой генерал М.К. Дитерихс — в те дни убеждённый «февралист», которому Временным правительством была вручена ответственная должность генерал-квартирмейстера Ставки. Кроме того, Михаил Константинович работал над проектом реформирования и обновления в демократическом ключе свободной русской армии. В 1918 году он — пламенный монархист, ставший основной движущей силой в создании классической версии царского дела. Но поскольку в 1918 году генерал служил в армии адмирала Колчака, то ему, вероятно, приходилось скрывать свои убеждения: в вооружённых силах «учредиловцев», то есть сторонников созыва Учредительного собрания (известных впоследствии как «белые»), монархизм категорически не поощрялся. 

Итак, император был успешно изолирован во Пскове, где генерал-адъютант ЕИВ, командующий Северным фронтом Н.В. Рузский, ударяя кулаком по столу, требовал от своего государя отречения. 

Этот бьющий по столу кулак меня почему-то особенно заинтересовал. По уже упомянутым телевизионным обстоятельствам мне пришлось как-то встретиться с особой, состоящей в достаточно близком родстве с настойчивым генерал-адъютантом, которого, как утверждают, царь так и не простил. Поскольку разговор этот на плёнку не попал, я пересказываю его содержание без имён и подробностей. 

Оказывается, особе было известно от своей покойной матушки, что кулаком Николай Владимирович в разговоре с царём не пользовался. Это преувеличение. Он был человеком горячим и имел привычку, предъявляя собеседнику свои аргументы, прихлопывать ладонью, ничего дурного не имея в виду. 

Император Николай II был верным чадом своей Церкви. А высшее церковное священноначалие, Священный синод, не дожидаясь отречения, первым среди государственных ведомств нарушил присягу верности своему государю. 

Уже 4 марта 1917 года Синод приветствовал новое правительство в торжественном заседании с новым революционным обер-прокурором — В.И. Львовым. По его предложению Синод издал специальное послание: «...доверьтесь Временному правительству; все вместе и каждый в отдельности приложите усилия, чтобы ...облегчить ему великое дело водворения новых начал государственной жизни...» и т.п. Сын В.И. Львова — впоследствии архиепископ РПЦЗ Нафанаил — вспоминал: 

«Псаломщики старательно вставляли слова Временное правительство всюду, где стояло слово царь, часто не разбираясь, о каком царе идёт речь. Так, в псалме читали: Господи, силою Твоею возвеселится... Временное правительство». 

Император полностью доверял своему личному конвою. 

А начальник личного императорского конвоя граф Александр Николаевич Граббе на другой день после возвращения государя из Пскова в Ставку верховного командования принял революционное решение: освободить свой (и подчинённых ему конвойцев) мундир от царских вензелей. Как сообщает нам в своих записках придворный историограф генерал Дубенский, граф обратился к новым властям с предложением превратить конвой царский в конвой Ставки и в этом качестве дожидаться прибытия нового главнокомандующего. На замечание Дубенского, что следовало бы подождать, покуда главнокомандующий, то есть отрёкшийся император, покинет Ставку, граф ответил, что «нельзя, однако ж, терять времени». 

Казалось бы, что общего между энергичным, жизнелюбивым графом и членами Синода? Но, по некоей сокрушительной бесовской иронии, менее чем через 50 лет произошло их сращение в одном лице. 30 сентября 1964 года племянник графа А.Н. Граббе граф Юрий (Георгий) Павлович, он же протопресвитер Георгий (а в дальнейшем — епископ Григорий) — всесильный секретарь Архиерейского синода Русской зарубежной церкви, собственно, её административный глава, — венчал полковника польской секретной службы Михаила Голеневского, одновременно работавшего и на секретную службу США, с тридцатипятилетней г-жой Кампф, немецкой протестанткой. Невеста была на сносях. Венчание происходило на квартире у жениха, за несколько часов до рождения его дочери. Перед венчанием Голеневский показал священнику гражданское брачное свидетельство на имя Алексея Николаевича Романова и судебное постановление, в котором говорилось, что податель сего сменил своё имя с Михаила Голеневского на Алексея Романова. 

Полковник Голеневский, называвший себя цесаревичем Алексеем Николаевичем, утверждал, будто небезызвестный Я.Х. Юровский, вместо того чтобы расстрелять в подвале всю царскую семью, помог ей скрыться и даже благородно сопровождал их, переодетых нищими беженцами, до самой границы. После скитаний в Турции, Греции и Австрии беглецы добрались до Варшавы, где и обосновались навсегда. Николай II долгие годы работал трамвайным кондуктором в польской столице и мирно скончался в 1952 году. 

С начала 60-х о Голеневском писали популярные американские газеты, например New York Daily Mirror. Его интервьюировали весьма солидные телеканалы — не чета моей этнической «тарелке». 

Этот странный курьёз, идущий от тщетных надежд 20-х годов и положивший начало «конспирологическим» версиям, согласно которым царская семья бежала (была вывезена) из Екатеринбурга, а затем очутилась, к примеру, в Сухуми, тогда как вместо неё были расстреляны двойники, не стоил бы особого упоминания, если бы не одно существенное обстоятельство. 

Полковник Голеневский не был царевичем Алексеем Николаевичем.

Но он вряд ли был изначально безумцем. Вся его служебная биография служит опровержением такому простецкому выводу. С именем Голеневского связаны тогдашний глава ЦРУ Аллен Даллес и целая череда советских разведчиков, таких как легендарный Конон Молодый, д-р Исраэль Бэр и Джордж Блейк, будто бы обезвреженных по наводке псевдоцаревича. «Случаем Голеневского» занимались наиболее значительные американские авторы, когда-либо писавшие о секретных службах. Кое-кто считал его дерзким двойным агентом. Сегодня у Голеневского не обнаружилось даже странички в англофонной «Википедии». И вообще нет почти ничего, и это само по себе любопытно. 

Сойти с ума вправе всякий, но разве эксцентрическая затея Голеневского не могла быть частью какого-то не доведённого до конца профессионального мероприятия в духе того, что замышлял Петенька Верховенский в «Бесах»? Во всяком случае, как выясняется, Голеневский с полным основанием опирался на слабости классической версии цареубийства. 

Есть заслуживающие всяческого внимания данные, что по крайней мере женская часть семьи была вывезена в иное место и оставалась в живых ещё ранней осенью всё того же 1918 года. Далеко не столь ясна и участь самого императора. 

Вернёмся ненадолго к браковенчанию полковника Голеневского. 

Его помешательство, как было сказано, под вопросом. Но ещё менее можно заподозрить в чём-то подобном протопресвитера гр. Ю. П. Граббе. Мы уже говорили, что он на протяжении 50 с лишним лет фактически управлял Русской зарубежной церковью. В графе Юрии Павловиче поистине соединялось несоединимое. В годы Второй мировой войны он плодотворно сотрудничал с германским Восточным министерством и ведомством д-ра Геббельса. Своеобразным итогом этого сотрудничества стала популярная брошюра «На закате жидовской силы», вышедшая в свет в 1943 году. Через полтора года мы видим гр. Граббе (уже в священническом сане) столь же плодотворно сотрудничающим с администрацией союзных оккупационных сил, что впоследствии обернулось многолетней совместной деятельностью в самых различных областях. Непримиримая позиция графа в иудейском вопросе была, очевидно, им пересмотрена. Протопресвитер Георгий находился в добрых деловых отношениях со многими видными израильскими государственными персонами, а с мэром Иерусалима Тедди Колеком его связывала настоящая дружба (так во всяком случае утверждал сам граф Юрий Павлович). Если человек подобных дарований решился пойти на совершение столь пикантной требы, у него должны были иметься на то свои веские причины. 

Мои расспросы, с которыми я в 1995—1999 годах всячески подступал к полудюжине осведомлённых персон, принадлежавших к первой русской эмиграции или к их детям, ни к чему не привели. Мне довелось убедиться, что никто из моих собеседников не рассматривал классическую версию цареубийства как вполне достоверную, не принимая при этом всерьёз притязаний Голеневского. Разговоры о «екатеринбургских останках» у одних вызывали скептицизм, у других — раздражение. Но всё заканчивалось репликами вроде: «Теперь об этом говорить нечего», «Пора перевернуть страницу» и тому подобными. 

Они не хотели знать и помнить то, что знали и помнили. 

Почти все, кто удостаивал меня своей беседой и своим умолчанием, сегодня мертвы. Несколько откровенней оказался лишь один из них: «Мои родители встречались во Франции со следователем Соколовым. Кажется, перед тем как он побывал в Америке у Форда (то есть в 1924 году, во всяком случае незадолго до смерти омского следователя. — Ю.М.). И вдруг он в ходе разговора как-то разгорячился и стал рассказывать совсем не то, что мы знали из книг... Мама говорит: «Но как же это, Николай Алексеевич! ведь Вы всё это иначе утверждали...» А он на неё посмотрел, знаете, и отвечает: «Тогда мы были должны так говорить...» 

Я бы ни за что не стал ссылаться на анонимный источник, не найдись в книге The File on the Tsar (по-русски не изданной) английских журналистов-исследователей Саммерса и Мэнгольда сходная история. В 1974 году они отыскали в Лос-Анджелесе престарелого колчаковского офицера Григория Птицына. По своей должности в контрразведке он должен был постоянно пребывать в связи с главным управлением Верховного правителя России в Омске. Памятливый ветеран рассказал, как закончилась его попытка представить «наверх» агентурную сводку, смысл которой сводился к сомнительности доводов в пользу всё той же классической версии цареубийства. «Я доложил ставшее мне известным адмиралу, который сказал, что у нас есть всё необходимое для обоснования/предположения, согласно которому царь был убит, и он надеется, что это остановит всех этих сопляков, которые его разыскивают. Нам было велено говорить каждому, что он мёртв, и так мы и поступали». 

Приведём ещё ссылку на книгу воспоминаний майора Лази (Commandant Lasies) «Сибирская трагедия» (Париж, 1920). В интересующий нас период времени Жозеф Лази был представителем парламента при французской военной миссии в Сибири. 18 мая 1919 года на екатеринбургском железнодорожном вокзале между ним и журналистом Робертом Вильтоном, первым автором книги о царском деле, будто бы произошла ожесточённая перепалка. Британец, доведённый до белого каления своим экспансивным собеседником, который упорно сомневался в правдоподобии и убедительности доказательств в пользу одновременной гибели всей царской семьи, воскликнул: «Commandant Lasies, даже если царь и императорская фамилия живы, необходимо говорить, что они мертвы! ». 

В 2007 году состоялось моё знакомство с замечательным православным публицистом москвичом Андреем Львовичем Рюминым. И вскоре выяснилось, что наши воззрения на истинную природу событий лета 1918 года в Екатеринбурге, при совершенной разности жизненного и профессионального опыта, совпадают до мелочей. Мы принялись за подробный обзор всего того документального, что увидело свет по интересующему нас вопросу. По мере появления очередной главки нашего обзора, мы публиковали её в ЖЖ Андрея Львовича от имени безымянной «редакции» под рабочим названием «Царское дело». Всё опубликованное вызвало довольно оживлённые споры в Сети. Мы уж было готовились к обнародованию заключительной части. Но поскольку материалы и замечания наши стали объектом интенсивного разворовывания, мы сочли за лучшее погодить. 

В кратком изложении предварительные выводы, к которым мы пришли, неутешительны. 

Слова Роберта Вильтона: «Даже если он жив, он должен быть мёртв» — есть своего рода рабочий принцип, согласно с которым велось до сих пор царское дело. 

Все они непременно и бесповоротно обязаны быть мертвы. Хотя бы для их же собственной пользы: например, для прикровенного перемещения на некий спасительный таинственный остров, как это, возможно, внушалось Н.А. Соколову и другим. Но прежде всего им лучше умереть по явной неуместности их пребывания среди живых с точки зрения династической, политической и стратегической. Наиболее политически неискушёнными в царском деле оказались большевики: какое-то время им представлялось, что царь и его семья — это ценнейшие заложники. Их можно будет обменять на какие-то немыслимые уступки: немецкие ли, английские, французские. Большевиков лишь слегка удивляла инертность интересантов. Никто даже не пытался вырвать из их рук царскую семью; никто не оказывал дипломатического давления, не предъявлял ультиматумов; не похищал, в свою очередь, заложников. И не позднее осени 1918 года и так называемые уральцы, и московский центр сообразили, что «багаж», как они именовали царственных страстотерпцев, остаётся невостребованным. 

И нам поневоле приходится допустить существование некоей, документально не оформленной, общности конечного подхода к судьбе царской семьи. Эта общность интересов объединила комиссара Ш.И. Голощёкина и адмирала А.В. Колчака, Я.М. Свердлова и Его Королевское Величество Георга V, генерала М.К. Дитерихса и П. Л. Войкова, В.К. Кирилла Владимировича и Я.Х. Юровского. 

У всех были свои резоны — не допустить никакого иного исхода и никакого иного истолкования великой исторической трагедии. Потому-то они действовали практически «скопом», заодно.