"О статье Льва Толстого "О науке"

"("Книжное обозрение"№38-39 -2009г.)


   Владимир Березин

"К вопросу о статье Льва Толстого "О науке"


     Есть такая давняя история - ровно сто лет назад Лев Толстой написал статью «О науке». Это, собственно, была даже не статья, а ответ одному крестьянину, написавшему Толстому письмо с вопросами. Статья эта при первом чтении вызывает чувство некоторой неловкости - старик проповедует и призывает, да к тому же все время неловко подставляясь под удар, рассуждает одновременно наивно и пафосно.

        На самом деле Толстой ведет разговор вот о чем: в его России только образование приводит к тому, что сейчас мы называем «вертикальным лифтом». Оттого существует культ образования, который служит источником чванства.

    Потом Толстой придумывает критерий отделения науки от не-науки. Он разделяет "знания, называемые науками" на три вида: "первый отдел — это науки естественные: биология во всех своих подразделениях, потом астрономия, математика и теоретические, т.е. неприкладные физика, химия и другие со всеми своими подразделениями. Второй отдел будут составлять науки прикладные: прикладные физика, химия, механика, технология, агрономия, медицина и другие, имеющие целью овладевание силами природы для облегчения труда людского. Третий отдел будут составлять все те многочисленные науки, цель которых — оправдание и утверждение существующего общественного устройства. Таковы все так называемые науки богословские, философские, исторические, юридические, политические».

    Произведя это деление. Толстой последовательно отказывает всем этим разрядам называться науками: «Во-первых, потому, что все эти знания не отвечают основному требованию истинной науки: указания людям того, что они должны и чего не должны делать для того, чтобы жизнь их была хорошая. Во-вторых, не могут быть признаны науками еще и потому, что не удовлетворяют тем самым требованиям любознательности, которые ставят себе занимающиеся ими люди. Не удовлетворяют же все эти науки, за исключением математики, требованиям любознательности потому, что, исследуя явления, происходящие в мире неодушевленном и в мире растительном и животном ,науки эти строят все свои исследования на неверном положении о том, что все то, что представляется человеку известным образом, действительно существует так, как оно ему представляется».

   Дальше Толстой говорит довольно много глупостей, перескакивая отчего-то на непознаваемость мира, и снисходительно позволяя точным наукам быть забавными «для людей, свободных от необходимого для жизни труда, исследования так называемых естественных наук о происхождении миров или органической жизни, или о расстояниях и величине миров, или о жизни микроскопических организмов и т.п. исследования эти не могут иметь никакого значения для серьезного, мыслящего человека, так как составляют только праздную игру ума, и потому ни в каком случае не могут быть признаваемы науками». Второй отдел, то есть «науки прикладные, т.е. различные знания о том, как наилегчайшим способом бороться с силами природы и как пользоваться ими для облегчения труда людского, ещё менее, чем знания первого отдела, могут быть признаны наукой. Не могут такого рода знания быть признаны наукой потому, что свойства истинной науки, так же как и цель ее, есть всегда благо людей, все же эти прикладные науки, как физика, химия, механика, даже медицина и другие, могут так же часто служить вреду, как и пользе людей, как это и происходит теперь...» И потому все прикладные знания могут быть признаны мастерствами или теориями различных мастерств, но никак не наукой. Знания, имеющие целью оправдание существующего устройства жизни — вот третий тип. Они «преследуют вполне определенную цель — удержать большинство людей в рабстве меньшинства, употребляя для этого, всякого рода софизмы, лжетолкования, обманы, мошенничества...»

     И в результате Толстой придумывает свой критерий отличия науки от не-науки: «Думаю, что излишне говорить о том, что все эти знания, имеющие целью зло, а не благо человечества, не могут быть названы наукой». То есть «наука» превращается во что-то вроде Святого писания, нравственного учения. Старик в Ясной Поляне, будто дед Мазай, пытается втащить на свою лодку нравственный спасательный круг.

    Меж тем нет ничего более удаленного от науки, чем нравственность — нравственность живет в голове ученого до и после его дела, она сдерживает его от людоедских экспериментов или заставляет предупредить человечество о новой беде. А вот сама наука как процесс познания имеет совершенно иную природу.

    Цифра пять ничуть не нравственнее, чем цифра четыре. Попытки создатъ арийскую физику или большевистскую биологию привели к обескураживающим результатам.

    Более того, мотив добрых намерений в науке чаще всего лишь хорошая мина пли плохой игре, а то и весьма наглядно подсвечивает дорогу в ад.

   Но ужас-то даже не в этом - он в том, что прошло сто лет со времени того, как Толстой ответил крестьянину, а как отделить науку от не-науки, до сих пор непонятно.

   Именно поэтому статья Толстого очень полезна: она отправной пункт для размышлений о науке. Вернее, о соотношении частного человека и этого социального института.

   Тогда как человек из девятнадцатого века, заставший то время, когда пушки заряжались с дула, а не с казённой части, лошадь была основным транспортным средством, а электричество не выходило из лабораторий, рассуждает о науке в тот момент, как технический прогресс начал сметать все на своем пути. Шесть лет как летали самолеты, тряслись по дорогам автомобили, и уже существовали аппараты для записи и воспроизведения звука – от фонографов до граммофонов. Человечество говорит по телефону и пользуется радио.

    Это пора, когда вера в технический прогресс бесконечна, и кажется, что именно он произведёт на свет гуманность и равенство.

   Однако через сто лет ситуация радикально изменилась - технический и научный прогресс пугает - новым оружием, изменениями климата, генной инженерией и прочими тревогами обывателя.

   А обывателя пугают, пугают много и обильно.

   Дело в том, что в начале XX века многим казалось, что если не жизнь, то наука – «счётна», поддается публичному измерению и пониманию. Однако через сто лет оказалось, что обыватель, как он не бейся, теперь не может понять ни результатов, ни даже постановки задач в некоторых отраслях. Например, такова теория струн и математика переднего края.

    Наука в этом смысле перешла некоторый качественный рубеж.

    Но это свойство современной науки еще не вся беда — дело в том, что обыватель (а мы говорим о честном обывателе) не может отличить научный факт от сообщения шарлатанов или недобросовестной рекламы. Мир ловит нас, и поймал многих.

    И мы честно должны признаться, что только самоотверженный человек может сейчас стремиться к научному знанию. Ведь это цепочки сомнений, проверки собственных и чужих утверждений - и этот путь честный обыватель должен пройти без всякого жалования, отличая науку от не-науки, будто перебирая крупу.

Гораздо легче вернуться в в мистический мир. То есть в мир, где не сомневаешься в объяснениях, и если не чёрт, то неприятное иностранное слово снимает сомнения природе вещей и движущих сил. Потому что перпендикуляр, как говорили в одном рассказе. Вот, например, считается, что религия может объяснить все, но при этом ее функционирование зависит от склада души интересующегося и прочих обстоятельств. Свойством научного знания является его повторяемость вне зависимости от личности экспериментатора - но наука честно говорит, что не может объяснять все.

      Поэтому вера лечит душу, а угрюмый фаустовский путь добычи руды познания ее бередит. У Толстого есть знаменитое место в «Войне и мире», где он рассуждает об объяснениях причин всего на свете на примере паровоза. Вот оно: «Идет паровоз. Спрашивается, отчего он движется? Мужик говорит: это чёрт движет его. Другой говорит, что паровоз идет оттого, что в нем движутся колеса. Третий утверждает, что причина движения заключается в дыме, относимом ветром. Мужик неопровержим. Для того чтобы его опровергнуть, надо, чтобы кто-нибудь доказал ему, что нет чёрта, или чтобы другой мужик объяснил, что не чёрт, а немец движет паровоз. Только тогда из противоречий они увидят, что они оба не правы. Но тот, который говорит, что причина есть движение колес, сам себя опровергает, ибо, если он вступил на почву анализа, он должен идти дальше и дальше: он должен объяснить причину движения колес. И до тех пор, пока он не придет к последней причине движения паровоза, к сжатому в паровике пару, он не будет иметь права остановиться в отыскивании причины. Тот же, который объяснял движение паровоза относимым назад дымом, заметив, что объяснение о колесах не дает причины, взял первый попавшийся признак и, со своей стороны, выдал его за причину. Единственное понятие, которое может объяснить движение паровоза, есть понятие силы, равной видимому движению».

    Частному человеку очень сложно принимать решения о том, что окружает его.

     Ведь мир чрезвычайно сложен, и рад бы обыватель «не верить брату родному, а верить своему глазу кривому», да мир не дает. Непонятно даже, что мы видим.

     Поэтому я расскажу давнюю историю - тогда я сидел на беременных деньгах. То есть, меня приняли на ставку ушедшей в декрет сотрудницы. В мои неформальные обязанности входило отгонять доказателей теоремы Ферма. Я их узнавал по внешнему виду, взгляду и мешковатым пиджакам. Так вот, я клянусь, что я не верил, что Великую Теорему Ферма можно доказать (Об этом говорило все - вид и, особенно, безумие этих доказателей). Меж тем теорема была доказана через пять лет.

    Поэтому, когда мне рассказывают какую-то, как мне кажется, невероятную вещь, сообщают об открытии, что кажется фальшивым, которой хочется возмутиться, я сразу вспоминаю этих стариков с авоськами, в которых были клеенчатые общие тетради с доказательствами.

    Но я-то был уверен, что доказать невозможно! Вообще. Никому. Никогда. Тогда это для меня был научный факт.

   То есть, во мне жила вполне крепкая индукция. Этот давнишний случай вполне в духе Поппера. То есть теория имеет право на существование, если она в принципе опровергаема, но не опровергнута. Я ведь тогда учился на шестом курсе и горел желанием перевернуть мир. Однако перевернуть его по рациональным правилам.

   Но есть некоторое свойство цивилизации, которое производит ту самую паранауку, сенсации и как бы вновь открывает тайны. Они производятся неутомимо, будто варит где-то сумасшедший горшочек из сказки, которому приказали «Вари!» и он не может остановиться. Но это еще похоже и на наркотические средства: их присутствие в обществе можно держать в рамках, а истребить нельзя. Начнешь истреблять, быстро окажешься с руками по локоть в крови. Впрочем, продолжение этого разговора весьма уныло: наука - что поэзия, а цель поэзии — сама поэзия, еtс.

   Что с этим делать — решительно непонятно, не говоря уж о том, что отсутствует какой-то новый харизматический науковед- пророк.

   Обыватель недоумевает, отчего нет ранжированного по важности списка отличий науки от лженауки (или не-науки). Сто лет назад Толстой сделал красивый ход - он, сказал, что наука - это то, что объясняет человеку, как прожить жизнь нравственнее. (Понятно, что этот критерий можно развивать бесконечно - совершенно непонятно, что есть «нравственнее», «лучше» и т. п.).

   Лженаукой оказывается все то, что не ведет к добру, то есть, во главе определения результат.

   Это, конечно, ужасно архаичная конструкция. Толстой тут выступает как наука советского периода и даже в чем-то становится предтечей персонажей Андрея Платонова, в которых горит надежда, что придумается какой-то генератор общего счастья, работающий моченым песком, и вот это-то и будет настоящая наука. Мистика в советской науке, кстати, отдельная и очень интересная тема (и нить тянется от скрещения человека с обезьяной к опытам Лепешинской).

   Но мы ведь на самом деле упираемся в критерий научности знания! Каков он? И даже спустя сто лет после Толстого останавливаемся в недоумении. В толстовском ответе крестьянину много интересного и помимо критерия научности. Например, вполне себе сбывшееся пророчество: «Представим себе, что на острове живут тысячи семей, с трудом прокармливаясь земледельческим трудом, одна же семья владеет большей половиной острова и, пользуясь нуждой в земле остальных жителей, выстроит себе роскошный дом со всякими усовершенствованными приспособлениями, террасами, картинами, статуями, зеркалами, завела конюшни с дорогими лошадьми и всякого рода экипажами и автомобилями, вывела лучшей породы скот, развела фруктовые сады с теплицами, оранжереями, парк с беседками, прудами, фонтанами, теннисом и всякими играми. Что, будет со всеми этими прекрасными самими по себе предметами после того, как власть этой одной семьи над своими владениями уничтожится и тысячи семей, которые до этого кормились впроголодь на своей земле и работали на владельцев половины острова, получат в свое распоряжение дома,конюшни, лошадей, экипажи, скот, парк со всеми своими фонтанами, теннисом, оранжереями и теплицами?

   Как ни хороши и дом, и парк, и скот, и оранжереи, не могут все обитатели острова пользоваться всем этим. Дом слишком велик даже для школы и будет слишком дорог своей поддержкой и отоплением, скот даже для породы слишком тяжел для плохих коров жителей. Оранжереи, теплицы, беседки не нужны, так же как не нужны другие сосредоточенные в одном месте приспособления богатых владельцев. Всем жителям острова нужно совсем другое: нужны хорошие дороги, проведённая вода, отдельные сады, огороды, нужна только следующая ступень благосостояния для всех..."

   Стоит ли говорить, что из барского дома покрадено только трюмо, а дорог не появилось. Усадебный быт исчез навсегда, и та культура уже не вернется, сколько не реставрируй заросшие травой руины. Одна надежда - на честного перед собой человека, на то добро, что живет в нём, несмотря на страшную науку войн и революций.

    Эта надежда сродни толстовской - она в том, что тяга человечества к мистическому не победит рационального знания, а они будут существовать параллельно с ним, не создавая чудовищных гибридов, а помогая человеку каждая по-своему.

Владимир Березин