Диалог Сергея Доренко с Натаном Дубовицким

Диалог Сергея Доренко с богомазом Натаном Дубовицким

Сергей Доренко: Видел ваш двухтомник. Читал. Колесников подарил. Там «Околоноля» и новый роман «Машинка и Велик». Вторая книга для чего? Вторая книга написана кем?

Натан Дубовицкий: Общее - оба текста сделаны мной; оба текста выполнены в жанре русской иконописи; оба - о любви... Много общего. Можно даже сказать, что это одинаковые книги. Только написаны в прямо противоположных направлениях. «Околоноля» - о невозможности любви. «Машинка» - о ее неизбежности. В этом главное различие. Кроме того, новая книга толще и тяжелее.

С.Д.: Иконопись в литературе? Это...?

Н.Д.: То же, что в визуальном искусстве. Не образы, а образа. Фигуры плоские. Фактура плотная. Краски несмешанные - чернота, золото, лазурь... Персонажи нерослые, мысли низкие, слова простые, невысокие, чтобы Бога не загородить...

С.Д: И тогда, ваши книги - иконы, и на них нужно молиться?

Н.Д.: Отчего же и не помолиться, если очень надо.

С.Д.: Вы православный?

Н.Д.: Да.

С.Д: Как православный что можете сказать о «Пусси Райот»?

Н.Д.: Жалкое дело! Всех тут жалко - и правых, и виноватых.

С.Д.: Кто тут прав? Кто виноват?

Н.Д.:Правые виноваты. Виноватые правы.

С.Д.: Некоторые пассажи вашего нового романа критики сочли русофобскими. Откуда в вас это? Старый страх еврея перед погромами?

Н.Д.: С чего вы взяли, что я еврей?

С.Д.: Натан имя явно еврейское. Ну и фамилия...

Н.Д.: Иван тоже еврейское имя.

С.Д.: Так вы русский?

Н.Д.: Очень. И разве нам не приходит иногда в голову, что мы неправильные люди. Разве не про себя говорится, что «все мы делаем через ж.. ?» Разве не русский царь сказал наследнику: «Кажется, в России только два человека не воруют - ты да я». Разве не русский историк в ответ на вопрос «Как там в России?» ответил одним словом «Воруют!»? Да в любой русской компании то и дело звучат такие мысли. А Пушкин, которого, по его словам, с его умом и талантом «угораздило родиться в России»? А Лермонтов с его «немытой» Россией? Это что? Русофобия? Это, конечно, фобия, но иного свойства. Страх великого, бескрайнего народа не уместиться в этом довольно тесном мире. «Широк русский человек, слишком даже широк. Надо бы сузить». Отсюда и желание сузиться, умалиться, унизиться - иначе как протиснуться в карликовую, не по росту вселенную?

С.Д.: В зимних митингах участвовали многие писатели - Лимонов, Быков, Акунин... Вы на Болотную ходили?

Н.Д.: На те митинги ходили многие мои знакомые. Умные. Талантливые. Совестливые. То есть в моем понимании - люди из лучших. Но сам я туда не пошел. Поскольку сразу было видно: вся эта недореволюция - всего лишь попытка плохих писателей возглавить хороших читателей. Но читатели умные попались и возглавить себя не дали. И то сказать, что была бы за комедия вместо нынешнего режима - диктатура графоманов! Правительство прозаиков - что за нелепость.

С.Д.: Были не-писатели: Навальный, например, Немцов...

Н.Д.: Все, кого вы называете, блогеры, то есть именно писатели и больше ничего. Теперь ведь все пишут.

С.Д: Себя вы, видимо, писателем не считаете.

Н.Д.: Если Быков и Акунин писатели, то лучше мне не быть писателем. Лучше мне тогда повесить на шею мельничный жернов и броситься в море, чем быть таким писателем.

С.Д.: (сглотнув обиду за Быкова, довольно прищурившись за Акунина): Кто вы?

Н.Д.: Я же сказал - иконописец, богомаз.

С.Д.: Читатели не пошли за писателями. Значит, революции не будет?

Н.Д.: Конечно, не будет. Демографическая ситуация в стране абсолютно контрреволюционна. Молодежи мало. Поэтому гормональный фон в обществе довольно бледный. Уровень тестостерона низкий. А для революции надобен избыток молодежи, критическая масса тестостерона и эстрогена, гормональный взрыв. «Война - дело молодых». А у нас пожилых с каждым годом все больше. Тем, кому за сорок, покой нужен. Для революции общество наше недостаточно сексуально. Взрыва не будет. Старички не попустят.

С.Д.: Скучно и гадко и тоскливо, если ничего не будет...

Н.Д.: Почему же ничего?

Озорство будет, бестолочи будет много, суеты и томления, битья даже и ломки. Только не революции. То есть, конечно, нельзя совершенно отрицать возможность катастрофы. Но она крайне маловероятна. Революционеры, если уж так им хочется революции, пусть не по митингам болтаются, а побольше детей рожают, наращивают, так сказать, процент молодежи. Тогда, может, в старости успеют насладиться первыми всполохами бунта. Или пусть экономику подрывают. Только не российскую - здесь нет ее, здесь вместо нее нефть, газ, уголь, лес и металлы, а настоящую, американскую. Если там грохнется все, то и нас накроет. Тогда и нашу публику, пусть даже и пожилую, вскипятить можно будет.

С.Д.: Вы контрреволюционер, не революционер, в любом случае?

Н.Д.: Ни в коем случае. Чтобы быть революционером, надо испытывать острую фрустрацию, невыносимую депривацию и тяжелую аггравацию. Я же ничего такого не испытываю.

С.Д.: Без протеста мы тихо сопьемся и потеряем смысл, нам нельзя без протеста.

Н.Д.: Но будущее протеста мне представляется вполне благополучным. С протестом в России случится то же, что случается с ним во всех сытых странах - он коммерциализируется. Как когда-то на Западе пацифизм, троцкизм, рок, хиппизм, панк, хип-хоп и прочие дерзости стали очень милыми субкультурами, а затем и рынками модных товаров и услуг. Коммерциализация протеста, монетизация свободы, капитализация справедливости - неизбежный финал всех протестов. Вот что будет, да уже и есть - майки с радикальными лозунгами и пресловутым Че, диски с как бы резкими песнями, выставки, фильмы и спектакли всяких там нонконформистов, гранты от скучающих жен миллионеров и от Госдепа, модные кафе, медиа типа «Дождь», хипстерская униформа, продавцы белых ленточек и «запрещенных» книг, а главное, адвокаты, адвокаты, адвокаты... Это же все деньги, самый настоящий бизнес, рынок протестной продукции. Не такой, конечно, как у сырьевиков, но тоже хлеб. Отличная перспектива! Вот мой совет: покупайте протест, пока недорог. Баффет, кажется, учил: вкладывайте в пищевую промышленность и в канализацию. Потому что люди всегда будут кушать и наоборот. Также верны инвестиции в инфраструктуру протеста - потому что рассерженные горожане всегда будут сердиться.

С. Д.: Хотел бы услышать ваш диалог с вашим Христом, хотя бы с Команданте Че. Ладно, сменим тему. Какое вы имеете отношение к Суркову?

Н.Д.: Хорошее. За то, что вернул в кремлевский политический диалект слово «русский».

С.Д.: Ничего больше не скажете?

Н.Д.: Ничего. Андрей Иванович (Колесников) не велит. Вы про роман перестали спрашивать.

С.Д.: Давайте вернемся к роману. Ругают за вычурность слога, обилие цитат. Перебор, говорят, с аллитерациями. Еще говорят, хвастаетесь эрудицией, к месту и не к месту поминая имена классиков...Это не ходульное хвастовство?

Н.Д.: Когда вы идете по городу и видите памятники Пушкину, Гоголю, улицы, названные именами музыкантов и художников, кажется ли вам, что горсовет попусту блистает эрудицией? Ну вряд ли. Скорее, понимаете, что в этом городе помнят, уважают и благодарят тех, кто смог удивить и впечатлить. Если на площадях и перекрестках моего текста вам встретятся напоминания о Достоевском, Гребенщикове, Святом Луке, то и это не значит, что я хвастаюсь начитанностью. Кого сейчас можно этим поразить? Кому нужна начитанность? Я так всего лишь ставлю памятники, но не из бронзы и мрамора, а из слов, в честь тех, кто удивил меня и впечатлил. И насчет вычурности не соглашусь - слова мои, повторяю, просты. Тут дело в навыке чтения. Кто читает только газеты и похожие на газеты книги, тому любые фразы сложнее, например, таких: «Продаже РОСТЭКа уже ничто не мешает» или «Елена Кондулайнен забыла про секс ради жилплощади» - кажутся вычурными и надуманными. А любые поступки, кроме обеда и ужина, - позерством.

С.Д.: Тогда последний вопрос: что вы хотели сказать своим новым романом на своем вычурном языке?

Н.Д.: Любой мой текст - заявление о том, что я не хочу умирать. «Машинка и Велик», кроме того и в первую очередь, - призыв ко всем нам и к небу пожалеть детей. Потому что наши дети это ведь и есть Святая Русь, Христова нация. Еще развлечь хотел. Жизнь сама по себе пуста. В ней ничего нет, одни мы. Некому нас рассмешить, кроме нас самих. Поэтому мы по очереди выходим в центр этой пустоты, в пятно света и рассказываем истории, чтобы стало страшно и весело. Я рассказал.