ПОПЫТКИ ДОБИТЬСЯ ОБРАЩЕНИЯ С СОВЕТСКИМИ ВОЕННОПЛЕННЫМИ СОГЛАСНО НОРМАМ МЕЖДУНАРОДНОГО ПРАВА.

(Глава из книги Кристиана Штрайта "Они нам не товарищи. Вермахт и советские военнопленные в 1941-1945 гг").

До сих пор ещё ничего не было сказано о попытках добиться в войне между Германией и Советским Союзом такого обращения с пленными, которое соответствовало бы Женевской конвенции о военнопленных 1929 г. или хотя бы нормам всеобщего международного военного права. Эти попытки были предприняты, прежде всего, нейтральными силами - Международным Комитетом Красного Креста в Женеве и правительствами Швеции и Соединенных Штатов. Усилия Советского Союза и в особенности немецкого руководства были менее активны по ещё требующим рассмотрения причинам.

Основополагающие решения об обращении с советскими военнопленными были приняты ещё за несколько месяцев до нападения на Советский Союз. При обосновании преступных приказов немецкое руководство воспользовалось тем фактом, что Советский Союз не присоединился к Женевской конвенции и, сверх того, будучи правопреемником царской империи, заявил, что не чувствует себя связанным нормами Гаагской конвенции о ведении сухопутной войны 1907 г. Эти обоснования были всего лишь прикрытием. Во время подготовки плана «Барбаросса» ни политическое, ни военное руководство не удосужилось даже выяснить, какие у него существуют международно-правовые обязательства. Такое выяснение началось только после нападения на Советский Союз, когда последний вынудил немецкую сторону принять срочное решение, предложив соблюдать правила Гаагской конвенции о ведении сухопутной войны. К этому времени из-за преступных приказов уже были совершены деяния, исправить которые было очень трудно.

Как мало немецкое руководство было склонно стеснять себя международно-правовыми ограничениями в предстоящей войне на уничтожение, видно из того, что распоряжения об обращении с ранеными и больными советскими пленными были отданы на скорую руку, не считаясь с тем, что в этом случае Германия была связана совершенно определёнными обязательствами.

Попытка незначительного меньшинства в военном руководстве поставить обращение с пленными с обеих сторон на международно-правовую основу была предпринята сравнительно поздно и практически не получила поддержки со стороны верхушки ОКВ и ОКХ.

Не говоря об очевидных предубеждениях в приказе о комиссарах и плане «Барбаросса», важнейшие охранительные положения Гаагской и Женевской конвенций в отношении советских военнопленных были фактически аннулированы организационным приказом отдела по делам военнопленных от 16 июня 1941 г. На этом фоне непонятными кажутся два официальных письма, которые отдел по делам военнопленных 24 июня 1941 г. направил в управленческую группу «Заграница» управления разведки и контрразведки в ОКВ. В первом письме содержалась просьба выяснить, сможет ли Международный Комитет Красного Креста осуществить предписанное Женевской конвенцией (статья 79) создание справочного бюро о военнопленных обеих сторон в нейтральной стране и можно ли будет использовать его для оказания помощи немецким пленным в Советском Союзе, - что молча, предполагало соблюдение Женевской конвенции. Во втором письме в искажённой формулировке статьи 82 Женевской конвенции было заявлено, что Германия считает себя связанной предписаниями конвенции даже в том случае, если военный противник её не подписывал, а значит, и в случае с СССР, - ввиду отданных приказов - удивительное утверждение. Поэтому отдел по делам военнопленных предложил через министерство иностранных дел обратиться к государству-гаранту [Германии, то есть к Болгарии] с просьбой передать русскому правительству заявление, что Германия применяет в отношении русских военнопленных положения конвенции 1929 г. и обращается с ними соответственно. При этом ожидается, что и Россия будет придерживаться предписаний этой конвенции, задним числом заявив о своём присоединении к ней.

Приемлемым объяснением для этого письма является то, что он был составлен по инициативе VI группы (международное военное право) управленческой группы «Заграница», в которой в то время значительную роль играл Хельмут Джеймс граф фон Мольтке, и что тем самым была сделана попытка добиться изменения существующих директив относительно обращения с военнопленными. Это позволяет понять также дальнейший ход событий. В докладной записке начальнику управленческой группы «Заграница» капитан права, профессор, доктор Эрнст Мартин Шмитц, один из экспертов по международному праву в этом отделе, утверждал, что Германия в отношении Советского Союза не связана Женевской конвенцией, и СССР до сих пор не заявил, что считает себя связанным нормами Гаагской конвенции о ведении сухопутной войны. Однако возникает вопрос, не вступают ли в противоречие некоторые из отданных приказов с заявлением о том, что Германия соблюдает в отношении Советского Союза конвенцию о военнопленных. Если это так, то такое заявление можно сделать, лишь в том случае, если эти приказы будут изменены в интересах немецких военнопленных в Советском Союзе.

Шмитц предложил заявить, что Германия будет соблюдать Женевскую конвенцию только в том случае, если СССР обязуется действовать аналогичным образом. По-видимому, после этого соответствующее письмо было направлено в штаб оперативного руководства вермахта, а там заявили о том, что СССР, мол, не считает себя связанным даже Гаагской конвенцией, - аргумент, который потерял силу вскоре после этого. Так что инициатива группы Мольтке оказалась безрезультатной. Тем не менее, благодаря ней на обсуждение был вынесен аргумент, который, как показало дальнейшее развитие событий, имел единственное намерение - заставить политическое и военное руководство позаботиться о собственных пленных в Советском Союзе.

Тем временем на другом уровне также были предприняты попытки, поначалу обещавшие успех. Уже через день после нападения Германии на СССР президент Международного Комитета Красного Креста Макс Хубер предложил правительствам СССР, Германии, Финляндии и Румынии в аналогичных телеграммах услуги Международного Комитета Красного Креста по организации обмена сведениями о раненых и погибших и списками фамилий пленных. Тот факт, что СССР не подписал Женевскую конвенцию, не должно было стать препятствием в том случае, если прочие стороны-участники примут предложенное урегулирование. 27 июня 1941 г. нарком иностранных дел СССР Молотов принял это предложение от имени Советского Союза при условии, что так же поступят и его противники. Международный Комитет Красного Креста воспринял это как обнадёживающий знак, тем более, что это был первый раз, когда Советский Союз принял к сведению инициативу Международного Комитета Красного Креста. В тот же самый день Германия, Финляндия и Румыния были проинформированы об этом согласии.

Международный Комитет Красного Креста сразу же попытался использовать благоприятную ситуацию и 6 июля добился того, что Молотов заявил о согласии на установление контакта между советским послом в Анкаре и представителем Международного Комитета Красного Креста, в ходе которого следовало договориться об организации последующего обмена сведениями. Тем временем в начале июля имперское правительство также заявило о готовности к обмену списками фамилий, что давало ещё большую надежду на заключение соглашения. О серьёзности намерений Советского Союза заключить соглашение об обращении с пленными обеих сторон было заявлено в ноте, которую 17 июля 1941 г. советское правительство вручило правительству Швеции, выступавшей государством-гарантом, представлявшим интересы Советского Союза перед имперским правительством. В этой ноте, которая была передана министерству иностранных дел 19 июля, СССР заявлял, что он признаёт Гаагскую конвенцию о ведении сухопутной войны 1907 г. и будет соблюдать её на условиях взаимности. Советский Союз, считавший обязательными для себя только те заключённые царским правительством соглашения, которые он официально признал, осуществил тем самым присоединение к Гаагской конвенции. Кроме того, заявлением, что он будет соблюдать положения Гаагской конвенции в отношении Германии на условиях взаимности, Советский Союз принял во внимание также то обстоятельство, что Гаагская конвенция содержит оговорку о всеобщем участии в договоре, и что Италия и Словакия не присоединились к этой конвенции.

Для Советского Союза очень важно было прийти к взаимному урегулированию по поводу ведения войны. В вопросе обращения с пленными СССР, как показало дальнейшее развитие событий, не был готов соблюдать Женевскую конвенцию в полном объёме, хотя это было связано также с неуступчивой позицией имперского правительства. Во всяком случае, даже положения Гаагской конвенции могли представлять собой сравнительно удовлетворительную основу. Постановление Совета Народных Комиссаров от 1 июля 1941 г., перехваченное немецкими войсками в конце августа 1941 г., показало, что ноту от 17 июля нельзя считать всего лишь пропагандистским мероприятием. Приведенные в этом постановлении директивы об обращении с пленными не ограничивались положениями Гаагской конвенции, но содержали также отдельные положения Женевской конвенции. Немецкое руководство не было удовлетворено советской нотой от                  17 июля; отсюда видно, что вопрос о взаимном обращении с пленными был для него сравнительно второстепенной заботой. 25 июля посланник Макебен докладывал, что в ОКВ, - имелись в виду Кейтель и штаб оперативного руководства вермахта, - «мнения о немецкой заинтересованности в этом вопросе разделились»:

С точки зрения ведения войны считалось более желательным, чтобы русские не осуществили своего мнимого намерения присоединиться к конвенции. С другой стороны, такое присоединение представляется желательным ввиду его благотворного воздействия на обращение с немецкими военнопленными. Кроме того, ОКВ поставило вопрос, будет ли Германия связана обязательствами Гаагской конвенции в отношении Советского Союза, даже если тот к ней не присоединится, и будет ли зависеть его присоединение к Гаагской конвенции от согласия Германии. Отсюда следует, что ОКВ, по-видимому, было довольно плохо информировано министерством иностранных дел, поскольку Советский Союз по своему волеизъявлению уже присоединился к конвенции. Однако более важным представляется то, что ОКВ по сути дела не выяснило перед нападением на СССР, связана ли Германия обязательствами по Женевской конвенции, несмотря на то, что на этот счёт не было ясного представления.

О позиции немецкого руководства, - а это отнюдь не была вынужденная Гитлером позиция, - можно судить по записке советника посольства доктора Альбрехта (правовой отдел министерства иностранных дел) от 1 августа 1941 г. Согласно ей ОКВ между тем сообщило, что отданные до сих пор указания по ведению войны не противоречат Гаагской конвенции, что либо ещё раз свидетельствует о недостаточном знании офицерами в ОКВ международного права, либо было просто обманом со стороны министерства иностранных дел. ОКВ, - продолжал Альбрехт, - считает, что советскую ноту следует трактовать «лишь с внешнеполитической точки зрения», кроме того, советское правительство должно гарантировать, что его войска будут обращаться с пленными и ранеными в соответствии с положениями Гаагской конвенции.

Альбрехт в своей внешнеполитической оценке ноты указал на то, что отклонять предложение СССР нежелательно, так как это в пропагандистских целях может быть использовано против Германии. Немецко-русская договоренность была бы «единственным способом создания основы для организации содержания немецких военнопленных в русском плену». Третий пункт, названный Альбрехтом, ввиду восточных планов немецкого руководства, возможно, является самым значимым. Гаагская конвенция содержала также правила о военной власти на оккупированных вражеских территориях. Альбрехт указал на то, что союзники считают создание гражданских администраций в оккупированных польских областях, в Норвегии и Голландии нарушением Гаагской конвенции, - министерство иностранных дел считает действия Германии законными, - и что СССР также придерживается этой точки зрения. Поэтому в заключении он рекомендовал ответить на ноту заявлением, что, мол, отданные вермахтом указания соответствуют Гаагской конвенции, а при необходимости добавить, что имперское правительство ожидает, что и Красная Армия также получит соответствующие указания.

На основе этой записки до 8 августа были разработаны докладная записка для Гитлера и проект ответной ноты. Гитлер при участии постоянного представителя Риббентропа в ставке фюрера Вальтера Хевеля существенно усилил резкий тон ноты:

Имперское правительство может лишь выразить крайнее изумление тем, что советское правительство, несмотря на поведение его войск в отношении попавших в их руки немецких солдат, ещё считает себя вправе говорить о применении норм международного права при обращении с военнопленными и при этом ставить вопрос о взаимности. Само собой разумеется, что имперское правительство всегда обращалось с попавшими в его руки военнопленными в соответствии с действующими положениями международного права.

Вермахт обнаружил зверски убитых советскими войсками немецких пленных, что делает невозможным говорить о Красной Армии, как об армии цивилизованного государства. При таком положении вещей Советскому правительству, - если вообще может идти речь о соглашении с ним относительно обращения с военнопленными, - следует сначала доказать, что оно действительно желает и в состоянии коренным образом изменить поведение своих войск и прочих своих органов в отношении немецких пленных. Это правда, что советские войска в ряде случаев убивали немецких пленных. Однако это, как показывает уже первая реакция ОКВ на советскую ноту, отнюдь не было истинной причиной, по которой у немецкого руководства не было повода для возмущения отданными преступными приказами, исполнение которых и было существенной причиной для актов возмездия советских солдат в отношении немецких пленных. Решающее значение имело желание немецкого руководства иметь свободу действий на Востоке. Свою принципиальную позицию Гитлер изложил 16 июля 1941 г. на решающем совещании за несколько дней до получения советской ноты:

Сейчас очень важно, чтобы мы не обнаружили перед всем миром наши цели. [,..] Ни в коем случае нельзя осложнить наш путь излишними объяснениями. Подобные объяснения излишни, так как мы можем делать всё, насколько хватит наших сил, а всё, что не в наших силах, мы и так не сможем сделать. Отклонение советского предложения произошло по тактическим соображениям. Для Гитлера, несмотря на всё презрение, которое он испытывал в отношении международных обязательств и договоров, очень важно было также формально иметь развязанные руки, причём не только ради «переустройства» завоёванных восточных территорий. Генерал Рейнеке, который, беспокоясь о судьбе немецких пленных в СССР, пытался «изменить резкий тон ноты», узнал от Кейтеля, что фюрер решил не заключать никаких юридических соглашений с советским правительством по вопросу обращения с военнопленными. Гитлер хотел сохранить свободу действий для ликвидации расово и политически нежелательных пленных и порабощения остальных.

Позиция немецкого руководства, невзирая на принципиальные идеологические предпосылки, определялась существовавшей к тому времени уверенностью в победе. Поскольку были убеждены, что до полного краха Советского Союза осталось всего несколько недель, то поначалу пытались избежать ответа на советскую ноту путём затягивания времени. К тому же Гитлер и военное руководство полагали, - из-за безответственных донесений с фронта, - что Красная Армия расстреливает всех пленных, и количество немецких пленных в советском плену сравнительно невелико; по этой причине они считали излишним соглашаться на советское предложение, которое означало бы ограничение свободного от каких-либо предрассудков способа ведения войны. В грубой форме отклонив предложение, - что должно было исключить дальнейшие инициативы советского руководства, - немецкое правительство из-за чрезмерной переоценки собственных сил упустило важнейший и отнюдь не бесперспективный шанс привести взаимное обращение с пленными в соответствие с принципами человечности.

Уклонившись от заключения принципиального соглашения, с немецкой стороны всё же пытались добиться лучшего обращения с собственными пленными путём небольших практических уступок. Это происходило не в последнюю очередь и по внутриполитическим причинам - из-за позиции родственников пропавших без вести солдат и связанного с этим воздействия на моральный дух населения. По этой причине в середине августа Рейнеке попытался добиться смягчения ответной ноты, чтобы даже в случае отказа в этом вопросе не лишиться по формальным причинам возможности связи. Немецкое руководство, однако, не было готово платить за это ценой принципиального соблюдения Гаагской конвенции.

Министерство иностранных дел питало непонятные иллюзии по поводу последствий ответной ноты. В этом не видели принципиального отказа советскому правительству в отношении выяснения всего неразрешённого комплекса вопросов. Тем не менее заключение особого правого соглашения между обоими правительствами отклонялось. Правда, меры по улучшению положения [пленных] и в дальнейшем следовало предпринимать. На этой основе Рейнеке и отдел по делам военнопленных действовали уже со времени первого предложения Международного Комитета Красного Креста, эта политика проводилась и в последующем.

В то время как немецкое руководство занималось советской нотой от 17 июля, Международный Комитет Красного Креста продолжал свои попытки добиться результатов прагматическим путём посредством прямых контактов с Рейнеке и отделом по делам военнопленных, с одной стороны, и с советским послом в Анкаре Виноградовым, с другой. Советское правительство, судя по всему, и в дальнейшем стремилось к тому, чтобы добиться взаимного соблюдения условий Гаагской конвенции, На переданное Международным Комитетом Красного Креста предложение Италии соблюдать Женевскую конвенцию заместитель наркома иностранных дел СССР Вышинский ответил заявлением, что СССР будет соблюдать правила Женевской конвенции только на условиях взаимности и согласен на обмен сведениями о раненых и больных согласно статье 4 Женевской конвенции о раненых. Соблюдение Женевской конвенции излишне, поскольку все важные вопросы уже урегулированы в Гаагской.

22 июля в Анкару прибыл также представитель Международного Комитета Красного Креста, доктор Марсель Жюно. Переговоры с Виноградовым поначалу продвигались хорошо. 13 августа Жюно узнал от советского посольства, что исполнительный комитет Общества советского Красного Креста и Красного Полумесяца создал центральное справочное бюро, которое в соответствии с положениями Гаагской конвенции будет собирать и передавать дальше сведения о пленных и организует для них переписку. Казалось, что речь теперь идёт лишь о том, чтобы уладить технические детали.

Немецкая сторона также проявила в рамках своей политики готовность путём мелких уступок, - но не касаясь уровня политических обязательств, - улучшить положение немецких пленных: два представителя Международного Комитета Красного Креста, бывший комиссар Лиги Наций от Данцига Карл Бурхард и Эдуард де Халлер получили в августе возможность неофициально посетить лагерь с советскими военнопленными. Затем также «неофициально» был подготовлен, - записан карандашом на бумаге в косую линейку, - первый список из 300 фамилий. Однако климат переговоров в Анкаре сразу ухудшился, после того как немецкий посол фон Папен поручил Жюно официально запросить советского посла, действительно ли Сталин угрожал репрессиями в отношении семей попавших в плен советских солдат. После долгих проволочек 20 августа Папен передал Жюно список фамилий, причём последний подчеркнул, что это - единственная возможность получить информацию о пропавших без вести немецких лётчиках. Кроме того, советское посольство получило в середине сентября отчёт о посещении Бурхардом и де Халлером лагеря для военнопленных. Теперь Виноградов обещал, что поддержит прошение о разрешении для одного из делегатов Международного Комитета Красного Креста посетить лагерь для немецких пленных в СССР. Однако в качестве ответной услуги он хотел получить согласие на то, что тем самым фактически будет гарантировано взаимное соблюдение условий Гаагской конвенции, согласие, которое не мог дать представитель Международного Комитета Красного Креста, поскольку оно было не в интересах немецкого руководства.

Немецкая сторона, тем временем, потеряла терпение, поскольку ответного шага со стороны СССР не последовало. ОКВ, - то есть генерал Рейнеке, - заявило, что при таком отношении списки фамилий больше передаваться не будут, хотя Международный Комитет Красного Креста тут же указал на то, что тем самым обмен сведениями вообще будет поставлен под сомнение, и в последующем постоянно уклонялось от категорического отрицательного ответа.

Тем самым обе стороны принципиально решили не идти на дальнейшие уступки. При этом на позицию советского правительства кроме резкой немецкой ответной ноты от 25 августа существенное влияние оказало также постепенно ставшее известным обращение немцев с советским гражданским населением и пленными. Важным было также то обстоятельство, что Советский Союз, к тому времени потерявший более двух миллионов человек пленными, хотел избежать дальнейших потерь, - опасаясь, что многие сдадутся в плен, если станет известно о хорошем обращении с пленными.

Поскольку больших уступок с немецкой стороны ожидать не приходилось, Международный Комитет Красного Креста с ещё большей энергией попытался добиться уступок со стороны СССР, который опять мог начать диалог об обмене списками фамилий и сведениями. Поскольку климат в Анкаре из-за запроса Папена ухудшился, Международный Комитет Красного Креста попытался в октябре через шведское Общество Красного Креста и советского посла в Стокгольме Александру Коллонтай, с одной стороны, и Карла Бурхарда и советского посла в Лондоне Ивана Майского, с другой, получить разрешение на посещение представителями Красного Креста советского лагеря для военнопленных. И те и другие проявили предупредительность, но положительного решения со стороны советского правительства не последовало.

К усилиям Международного Комитета Красного Креста подключилось также правительство США, стремясь добиться от обоих государств обязательств на основе принципов международного военного права. В государственном департаменте США опасались, что если Женевская конвенция не будет применяться одинаково ко всем пленным, то следствием этого будет общее ухудшение обращения со всеми пленными, - как показал дальнейший ход событий, это были довольно обоснованные опасения.

До более тесных контактов с советским правительством по этому вопросу дело дошло лишь в октябре 1941 г. Соответствующие доклады американского посла Штейнхардта дают ценную информацию о позиции СССР на тот момент времени. В то время как Международный Комитет Красного Креста пытался прагматически постепенно перейти от обмена поимёнными списками с возможностью извещения родственников пленных к обеспечению пленных защитными средствами, и перейти от единичных к регулярным проверкам, США с настойчивым упорством предпринимали попытки обязать СССР выполнять положения Женевской конвенции. Эта политика грубыми средствами добиться максимальных целей при отказе от предложения альтернативных вариантов мало считалась с интересами другой стороны и, собственно говоря, изначально была обречена на провал.

Советское правительство уклонялось от давления со стороны США. Оно настаивало на том, что Гаагская конвенция, которую правительство СССР впредь собиралось соблюдать при соответствующем поведении со стороны Германии, содержит важнейшие пункты Гаагской конвенции.

Аргументы, приведённые здесь слишком явно, вскоре показали, что на тот момент СССР хотел любой ценой избежать обязательств по Женевской конвенции. Важной причиной этого были, вероятно, предусмотренные в конвенции регулярные инспекции нейтральных комиссий. Возможно также, что СССР не в последнюю очередь был намерен скрыть плохое обращение с пленными. Важным было также принципиальное недоверие относительно вмешательства в его внутренние дела представителей «капиталистических» государств. Решающее влияние оказало, однако, ставшее тем временем известным обращение с советскими пленными, которое показало, что не стоит ожидать слишком многого от формального присоединения к Гаагской конвенции.

23 декабря 1941 г. после объявления Германией войны США государственный секретарь США Гулль сделал последнюю попытку добиться от СССР уступки с помощью аргумента, что, мол, только соблюдение Женевской конвенции может гарантировать советским пленным человечное обращение. Однако положительной реакции не последовало и на этот раз, и заместитель государственного секретаря США Лонг 30 декабря разочарованно констатировал, что в данный момент продолжать переговоры не имеет смысла.

В это же время в Германии также окончательно рухнули попытки убедить национал-социалистское руководство и командование вермахта изменить свою позицию. После того как позиции обеих сторон устоялись, отдел по делам военнопленным ожидал реакции противника. В это время подписанный генерал-лейтенантом Рейнеке приказ от 8 сентября 1941 г. об обращении с советскими пленными дал группе международного права в управлении разведки и контрразведки повод попытаться добиться изменения позиции немецкого руководства. Инициатором этих попыток был граф Мольтке, который с июня 1941 года с растущим возмущением наблюдал за обращением с советскими пленными. 15 сентября он представил начальнику управления разведки и контрразведки адмиралу Канарису, к которому имел свободный доступ, докладную записку для Кейтеля, которую Канарис также подписал. Это была одна из важнейших попыток, которая к тому же разъяснила позицию верхушки ОКВ.

Во вступлении были обрисованы международно-правовые обязательства Германии. Авторы докладной записки указали на то, что даже если Женевская конвенция не является обязательной для Германии и СССР, принципы всеобщего международного права по прежнему сохраняют силу, с тех пор как были разработаны в XVIII веке. На основании принципа, что взятие в плен служит лишь тому, чтобы помешать дальнейшему участию в боевых действиях, во всех армиях сложилось мнение, что, мол, убивать или наносить ранения безоружным противоречит воинской морали. Этот принцип отвечает интересам всех воюющих сторон, - суметь защитить своих солдат от дурного обращения в случае их взятия в плен. Далее говорилось, что приказ Рейнеке исходит из принципиально иной точки зрения, которая характеризует военную службу советских солдат «в своей совокупности как преступление». Тем самым отрицается не только всякое действие норм военного права, но и устраняется многое из того, что на основании прежнего опыта рассматривалось не только как целесообразное с военной точки зрения, но и, безусловно, необходимое для поддержания дисциплины и ударной силы собственных войск.

«Даже если произвол и был формально запрещен, то открыто санкционированные меры должны были привести к самовольным издевательствам и убийствам». Кроме того, указывалось на обращение с пленными посредством производимых айнзацкомандами отборов, - Кейтель в примечаниях на полях охарактеризовал их как «весьма целесообразные», - и введение образованной из пленных лагерной полиции, «взявшей на себя надзорные функции вермахта», в то время как внешняя ответственность сохранялась за вермахтом.

Наряду с этим был приведён ещё ряд военно-практических аргументов, которые были чрезвычайно важны. Авторы указывали на то, что подобное обращение может привести к сопротивлению пленных, а потому придётся ещё увеличить количество охранников. Будет невозможно использовать пленных на строительных работах в оккупированных областях, зато «мобилизация всех внутренних сил России против единого врага» облегчится, а воля к сопротивлению Красной Армии усилится.

В поддержку этих аргументов был приведён уже упомянутое постановление Совета Народных Комиссаров от 1 июля 1941 г., которое соответствует «принципам всеобщего международного права и в значительной степени также принципам Женевской конвенции о военнопленных». А немецкий приказ не даёт возможности выступать против дурного обращения с немецкими пленными со стороны Красной Армии.

Это поддержанное Канарисом ходатайство успеха не имело. Кейтель, который скорее всего вообще не докладывал Гитлеру о докладной записке, сделал в заглавии документа заметку:

Эти размышления соответствуют солдатским понятиям о рыцарской войне! Здесь же речь идёт об уничтожении мировоззрения! Поэтому я одобряю эти меры и поддерживаю их.

Это решение Кейтеля было следующим шагом на пути свершения таких деяний, которые фактически должны были сделать совершенно невозможной любую договоренность с СССР об обращении с пленными.

В отделе по делам военнопленных в это время также понимали, что добиться каких-либо улучшений в положении немецких военнопленных и в особенности прекращения расстрелов можно будет только в том случае, если произойдёт изменение распоряжений [...] ОКВ и если откажутся от прежних мер в отношении политических комиссаров и офицеров. Изменение тогдашней процедуры вполне можно было осуществить, размещая политически нежелательных военнопленных в специальных лагерях. Прежние расстрелы следовало оправдать тем, что они якобы были произведены в качестве ответной меры против расстрелов немецких офицеров».

Хотели ещё раз представить «весь комплекс вопросов в полномочную инстанцию». Однако невозможно установить, случилось ли это при Кейтеле или Рейнеке.

Мольтке и его единомышленники и в последующем не оставили своих попыток. Поскольку Кейтель обратился к одному из национал-социалистских постулатов, - что Красная Армия якобы не берёт пленных, - то речь шла прежде всего о том, чтобы доказать, что в Советском Союзе имеются немецкие военнопленные. Впрочем, в этом сомневался лишь Рейнеке, а вовсе не отдел по делам военнопленных. Там подсчитали, что из 20000 пропавших без вести к 1 сентября 1941 г. немецких солдат в советском плену могут находиться «около 13000-14000 человек». Группе Мольтке удалось раздобыть доказательства. 14 ноября он смог записать о достигнутом, хоть и непрочном успехе:

В деле, касающемся пленных, мой главный противник генерал Рейнеке был, наконец, вынужден предложить, чтобы Красный Крест взял на себя заботу об оказавшихся в советском плену немецких солдатах; в результате этого нам следует пригласить к себе Красный Крест и тем самым изменить наши методы. Два фактора способствовали изменению позиции Рейнеке: во-первых, доказательство того, что значительной части немецких пленных в СССР сохранили жизнь, и, во-вторых, тот факт, что родственники всё более многочисленного числа пропавших без вести солдат всё настойчивее требовали активных действий со стороны руководства вермахта. К тому же, как раз в это время Международный Комитет Красного Креста попытался в процессе серии новых переговоров получить разрешение на оказание пленным, - прежде всего советским в Германии, так как сведения о массовой смертности дошли уже и до Женевы, - по крайней мере, минимальной материальной помощи. С этой целью в Женеве постарались разведать возможность приобретения продуктов питания и одежды в нейтральных государствах и СССР. Однако это грозило сорваться из-за позиции союзников, принципиально желавших пропускать через кольцо блокады только те передачи, распределение которых в лагерях могли контролировать представители Международного Комитета Красного Креста. Поначалу ОКВ в августе 1941 г. заявило о своём согласии с этим, но затем предложило, чтобы отправлялись только коллективные посылки и распределялись под контролем комендантов лагерей. Тем не менее, Международный Комитет Красного Креста надеялся прийти к практическому урегулированию проблемы. Тем временем Марсель Жюно, вероятно, в конце ноября предложил Рейнеке в Берлине, чтобы Международный Комитет Красного Креста организовал «по собственной инициативе, - то есть без переговоров между Германией и Россией», - акцию в пользу немецких и советских военнопленных.

Рейнеке заинтересовался этим предложением по ещё требующим рассмотрения причинам. Он обратился к министру иностранных дел фон Риббентропу, который предположительно 22 декабря доложил о предложении Гитлеру.

Первым пунктом этого уже упомянутого в другой связи предложения было то, что Международный Комитет Красного Креста организует снабжение немецких военнопленных в России и советских военнопленных в Германии одеждой и продовольствием из Америки.

Жюно был уверен, что этого можно будет добиться даже после вступления США в войну, и что Англия также сможет пропустить соответствующие транспорты. Второй пункт предусматривал, что имена пленных и сведения о них с обеих сторон будут храниться в Женеве при Международном Комитете Красного Креста. Обмен должен был происходить только тогда, «когда имена и сведения противной стороны будут представлены в равноценном объеме». Выставленный против обмена поимёнными списками аргумент, что, мол, семьи советских пленных будут подвергнуты репрессиям, был, отвергнут и было предложено выбирать главным образом имена тех пленных, которые жили на оккупированных Германией территориях. Наконец, на третьем месте стояло предложение приобрести для пленных с обеих сторон вакцину против сыпного тифа.

Генерал Рейнеке хотел в качестве эксперимента принять это предложение. Его аргументы, которые Риббентроп изложил Гитлеру, были довольно интересны: Родственниками 30000 пропавших без вести солдат овладело растущее беспокойство. В отделах социального обеспечения для немецких военнопленных дело доходит до драматических и неприятных сцен. Отделы соцобеспечения подвергаются упрёкам за бездеятельность. По этой причине ОКВ [то есть Рейнеке] желало бы испытать все средства. Министр народного просвещения и пропаганды, мнение которого ОКВ [то есть Рейнеке] запросило по поводу проистекающего отсюда воздействия на настроения населения, также рекомендовал предпринять эту попытку по той же причине. Кроме того, обеспечение русских военнопленных в Германии одеждой и продуктами питания при их большом количестве имело бы значение также и с материальной точки зрения. Риббентроп также поддержал эту попытку, которая не содержит в себе непосредственных переговоров с русским правительством, и которая в определённой степени не касается ни политических, ни правовых вопросов.

Тем самым и Рейнеке, и Риббентроп старались заранее опровергнуть ожидаемые возражения Гитлера. Правда, и теперь их целью вовсе не было добиться обращения с советскими пленными согласно условиям Женевской конвенции. Германия от предложенного урегулирования ожидала выгод, прежде всего для самой себя: надеялись получить помощь для собственных пленных и снять с себя заботы по обеспечению советских пленных, - что тоже имело значение в отношении запланированного использования труда военнопленных, - причём без необходимости платить за это ценой политических уступок.

Причины, которые Геббельс, Риббентроп и Рейнеке приводили для принятия предложения, полностью соответствовали системе. Настроения населения в национал-социалистских расчётах, по крайней мере, в этот момент времени были ещё одним фактором, которым нельзя было пренебрегать. Кроме того, у Рейнеке следует признать определённое попечительское мышление, которое, однако, как вскоре обнаружилось, имело довольно узкие рамки. Да и мысль о репрессиях также имела для него определённый вес. В то время как эта мысль имела большое значение при обращении с английскими и американскими пленными, она с самого начала не нашла поддержки при обращении с советскими пленными. Во-первых, исходили из того, что Красная Армия вообще не наберёт большого количества пленных, а во-вторых, полагали, что немногие солдаты, которых возьмут в плен, будут тут же расстреляны. Поскольку теперь Рейнеке благодаря усилиям группы Мольтке стало ясно, что относительно большому количеству пленных в СССР всё же сохранили жизнь, этот пункт также приобрёл значение. Эта мысль была важна также для Геббельса, причём следует, конечно, оставить открытым вопрос, насколько эта рациональная, основанная на силовом расчёте мысль осталась у него нереализованной в случае с Советским Союзом из-за идеологических предубеждений.

Для Гитлера такая мысль, вероятно, имела значение только в войне с западными державами, на Востоке же она изначально и в принципе была неприемлема. Последовавший в начале января 1942 г. отказ от предложения Жюно показал это с предельной ясностью.

Гитлер принял решение на совещании с Кейтелем и Йодлем. В какой мере эти высшие военные советники высказались за или против этого предложения установить невозможно, однако ничто не говорит за то, что они его энергично поддержали. По сообщению Хевеля, представителя Риббентропа в ставке фюрера, Гитлер привёл два довода:

Первая причина заключается в том, что он не желает, чтобы в войсках на Восточном фронте сложилось мнение, что в случае их пленения русскими с ними будут обращаться согласно договору. Вторая причина состоит в том, что из сравнения имён русских военнопленных русское правительство может установить, что в живых остались далеко не все из попавших в руки немцев русских солдат. Даже если допустить, что это была принципиальная позиция Гитлера, то он, пожалуй, ещё более укрепился в ней из-за ситуации, сложившейся на Восточном фронте во время обсуждения этого предложения. Если бы у дивизий на Восточном фронте отняли веру в то, что советский плен означает верную смерть, то фронту, который можно было удерживать, лишь с помощью жесточайших мер, угрожал бы полнейший развал.

Реакция Рейнеке показывает, сколь узки были рамки его попечительских мыслей и сколь силён страх перед возможными репрессиями. Послу Риттеру он заявил, что делает из решения Гитлера вывод, что с пропавшими без вести немецкими солдатами в дальнейшем будут обращаться, как с живущими в русском плену, то есть, например, их родственникам по прежнему будет выплачиваться пенсия.

Для верившего в фюрера Рейнеке решение Гитлера было «последним доводом», который освобождал его от всякой дальнейшей ответственности. Этим отказом от инициативы Международного Комитета Красного Креста был, наверное, отвергнут последний серьёзный шанс прийти к взаимному сосуществованию, которое хотя бы немного улучшило судьбу пленных с обеих сторон.

Международный Комитет Красного Креста и в дальнейшем не прекращал попыток облегчить участь пленных посредством акций гуманитарной помощи. Весной 1942 г. ОКВ, казалось, поначалу было склонно к тому, чтобы согласиться принимать подарочные посылки для советских пленных. Однако после ряда проволочек 2 сентября 1942 г. предложение было отвергнуто. ОКВ соглашалось принимать такие посылки только при условии, что коменданты лагерей возьмут на себя их раздачу, и что Международный Комитет Красного Креста откажется от всякого контроля, как, например, при посещении лагерей. На этом основании, кстати, советские пленные получили пожертвования в Финляндии, которая дала согласие на требуемый контроль.

Единственной акцией, которая была, наконец, проведена, была передача в середине 1944 г. настойки из лекарственных трав, предоставленной Международным Комитетом Красного Креста. При этом ОКВ настояло на том, чтобы раздача происходила без указания её происхождения. Кроме того, представители Международного Комитета Красного Креста смогли оказать помощь своими «белыми грузовиками» с гуманитарными грузами в последние недели войны и тем самым смягчить страдания также советских пленных во время эвакуационных маршей перед прибытием союзников.

Соединенные Штаты в 1942 г. также возобновили усилия по принятию обеими сторонами международно-правовых обязательств, однако советская позиция по-прежнему оставалась неизменной. Нарком иностранных дел Молотов заявил при встрече с президентом Рузвельтом, что по всем сообщениям советские пленные в Германии подвергаются бесчеловечному и жестокому обращению. Его правительство не готово идти на какое-либо соглашение, которое позволило бы немецкой стороне утверждать, что она действует в соответствии с международным правом. Германия не соблюдает положений Гаагской конвенции, в то время как Советский Союз стремится к этому всеми силами. Незадолго до этого Молотов вновь подчеркнул в циркулярной ноте нейтральным и союзным государствам, что СССР соблюдает Гаагские конвенции о ведении сухопутной войны.

В последующем стремление СССР добиваться взаимных обязательств в отношении Женевской конвенции снизилось ещё больше. Советские послы в нейтральных государствах проявляли всё большее нежелание обсуждать меры по улучшению участи пленных с обеих сторон. Советский посол в Анкаре заявил в апреле 1943 г. папскому легату, которому папа поручил прозондировать вопрос об обращении с пленными, что советское правительство не придает значения сообщениям о русских военнопленных, поскольку считает их предателями.

То же самое сообщали и послы из Софии и Стокгольма - донесения, которыми тут же воспользовался отдел по делам военнопленных, чтобы объяснить советским пленным, что никто не заботится об их судьбе, и что они могут надеяться на возвращение на родину только после победы Германии.

На рубеже 1942-1943 гг. ещё раз показалось, что появилась возможность договориться об основах взаимного сосуществования. Советский Союз, у которого теперь было больше немецких пленных, и который в отличие от имперского правительства собирался воспользоваться этим с политической целью, позволил части пленных дать о себе весточку своим родственникам в Германии. В ноябре 1942 г. советский посол в Анкаре передал Международному Комитету Красного Креста сначала 390 открыток, а несколько позже ещё 190. К концу января 1943 г. 6000 открыток были переданы Международным Комитетом Красного Креста частью в ОКВ, частью в ДРК; 3000 из них по недосмотру попали к адресатам, - при передаче цензурой писем из вермахта в полицию в декабре 1942 г. из-за срыва в работе на несколько недель образовалась «брешь в надзоре». Эта советская инициатива и, особенно, тот факт, что не удалось задержать все открытки, поставил немецкое руководство в очень неловкое положение. Возникшее поначалу подозрение, что таким образом старые коммунисты будут призваны к сопротивлению, не подтвердилось. Проверка гестапо 2000 писем и адресатов выявила лишь 52 имевших политический контекст. Остальные были вне подозрения или вообще не касались политики.

Поскольку в связи с произошедшей капитуляцией 6-й армии под Сталинградом количество немецких пленных резко возросло и в населении усилилось беспокойство, то немецкое руководство оказалось перед необходимостью принятия нового решения. В начале марта 1943 г. начальник службы по делам военнопленных, генерал фон Гревениц, сообщил министерству иностранных дел, что Кейтель обратился по этому вопросу к Гитлеру, и тот заявил, что ему об этом «с точки зрения внутренней политики» должен доложить Геббельс. Неделей позже стало известно, что Гитлер и далее настаивал на запрете доставлять открытки адресатам. Гитлер продолжал настаивать на запрете даже тогда, когда открытки продолжали прибывать, а Кейтель и Геббельс снова затронули эту проблему в беседе в июле и августе 1943 г.

Тем самым проблема не была решена. Почтовые открытки были зарегистрированы Международным Комитетом Красного Креста в Женеве и, когда родственники пропавших без вести, которые не получили предназначенных для них извещений из-за вмешательства ОКВ, обратились в Женеву с просьбой о помощи, возникла чрезвычайно неприятная, особенно для генерала Рейнеке, ситуация. Поэтому Рейнеке 3 сентября 1943 г. вновь обратился в министерство иностранных дел и потребовал «добиваться нового решения фюрера», так как положение дел со времени последнего решения Гитлера изменилось. Факт наличия открыток с сообщениями стал «в широком объёме» известен населению по слухам, благодаря сведениям из нейтральных стран, которые не пресекались, через прослушивание вражеских радиостанций и не в последнюю очередь из прессы румынских, венгерских и итальянских союзников. Теперь это дело затрагивало уже отнюдь не малую часть населения, но, учитывая «100000-150000 пропавших без вести.., касалось по крайней мере 1-1,5 миллиона немецких соотечественников». Поскольку неконтролируемое распространение слухов могло поколебать «доверие населения к руководству», Рейнеке предложил гестапо проверять получателей и тем из них, кто внушал доверие, вручать открытки «от высших чинов [партии ...] с соответствующими наставлениями». В любом случае требовалось какое-то решение, поскольку ему нужно было дать отчёт Международному Комитету Красного Креста, а «любое дальнейшее промедление с ответом поставило бы нас в ещё более сложное положение».

Невозможно установить, чем обосновал Гитлер свой повторный отказ, известно лишь, что он по прежнему упорствовал в своём отказе. Тем самым был окончательно отвергнут последний слабый шанс на улучшение участи пленных с обеих сторон.

Хотя при принятии важнейших решений по этому вопросу - в августе 1941 г., на рубеже 1941-1942 гг. и вновь весной 1943 г. - за Гитлером всегда оставалось последнее слово, нельзя сводить неудачу попыток добиться обращения с пленными с обеих сторон в соответствии с международным правом только к его отказу. Решение Гитлера уже было предрешено, когда в начале 1941 г. сначала руководство вермахта и сухопутных сил, а затем в марте - июне 1941 г. также командующие войсками были ознакомлены с тем, как по представлению фюрера следует вести войну на Востоке. Вопрос, не следует ли вести эту войну, - уже по политическим причинам, - по существующим принципам международного военного права, никогда не имел веса в планах военного руководства. Дискуссии об этом, которые велись в доверенных кругах, ничего не изменили. Преступное высокомерие, с которым преобладающее большинство заранее приписало себе быструю победу, поначалу вообще не допускало и мысли, что Советский Союз сможет взять в плен немецких солдат в количестве, хотя бы отдалённо внушающем опасение. Частичное и полное отождествление с целями и убеждениями Гитлера всё сделало для того, чтобы, с одной стороны, не допустить собственных политических расчётов, а с другой -добиться безразличия к судьбе пленных с обеих сторон. Ничто не указывает на то, что руководство сухопутных сил хоть в какой-то мере подключалось к описанным здесь усилиям в 1941-м или в последующие годы. Слишком глубоко сидело подкреплённое идеологией убеждение, что немецкие пленные так или иначе обречены на нечеловеческую участь и что повлиять на это невозможно. Всё это породило фразу - «Что вы вообще хотите!» - с которой Кейтель и Йодль встречали аргументы сторонников международного права в окружении графа Мольтке82. Дальнейшее выполнение преступных приказов способствовало тому, чтобы укрепить советскую сторону в том поведении, которое, казалось, подтверждает ожидания военного руководства, и одновременно породило такие факты, которые даже без идеологической несгибаемости Гитлера должны были сделать невозможным возвращение к ведению войны в соответствии с международным правом.