Подвиг генерала Ефремова М.Г.

"Угра! Угра! Багровы твои воды.
То наша кровь, мы не нашли там брода."

Рыльцов П.З. (ефремовец)



«Пропавший без вести» – понятие емкое, и все же пусть тень предателей не падает на имена тех, кто погиб безвестно, но доблестно. Их больше! Иначе не было бы Победы. А кто же он, Неизвестный солдат, Вечный огонь которому зажжен у Кремлевской стены? Не случайно, наверное, факел с Вечным огнем, торжественно доставленный в Москву на бронетранспортере с Марсова поля в Ленинграде, сопровождал к стене Московского Кремля Григорий Федорович Мусланов, ефремовец, комиссар 1297-го полка 113-й стрелковой дивизии, ставший позднее Героем Советского Союза. Не случайно доверили это ефремовцу: ведь нигде не было столько погибших без вести, как в вяземском окружении 1942 г.

Генерал-лейтенант Ефремов Михаил Григорьевич с октября 1941 г. командовал 33-й армией Западного фронта. Маршал Василевский А.М. говорил, что при одном только упоминании этого имени нужно снимать шапку. Маршал Жуков Г.К., несмотря на негативное отношение к командарму, отзывался о Ефремове как о «талантливом и храбрейшем военачальнике». Победоносный путь Ефремова М.Г. упирается в вяземскую трагедию 1942 г. Этим сказано все…

В апреле 1942 г. Ставка дала, наконец, разрешение на выход из окружения. Сталин прислал за командармом самолёт. Сесть в самолет генерал отказался: «Я с солдатами сюда пришел, с солдатами и уйду». Самолетом отправил знамена частей и повел свои войска на прорыв из окружения. Это был кульминационный момент его жизни. В семнадцатом, двадцати лет от роду, красногвардеец Замоскворечья, позже – герой Гражданской войны, о боевых действиях которого докладывают по телеграфу председателю Совнаркома, отличался личной храбростью. В сорок первом Великую Отечественную войну генерал Ефремов встретил на высоком посту в Генеральной инспекции пехоты РККА и в действующей армии оказался только после третьего рапорта на имя Верховного Командования, где писал, что его двадцатилетний сын уже воюет, в то время как он, старый солдат, в тылу.

В качестве командующего Центральным фронтом он сумел задержать противника в Смоленском сражении – наступление группы «Центр» на Москву было замедлено. Когда угрожающим для Москвы стало наро-фоминское направление, Ефремов с Первой пролетарской дивизией в ночь с 22 на 23 октября прибыл в Наро-Фоминск; из войск, находящихся в районе Нары, в основном ополченских, заново организовал 33-ю армию и превратил реку Нару в непреодолимый рубеж. До Москвы оставалось 73 километра, ничем не прикрытых. 1-4 декабря противник снова пытался через Наро-Фоминск прорваться к Москве. Снова решалась судьба столицы. 33-я армия под командованием Ефремова совместно с 5-й армией сорвала эту попытку врага. В популярных обзорах Московской битвы об этом моменте говорится лишь вскользь…

26 декабря армия Ефремова М.Г. полностью освободила Наро-Фоминск, 4 января 1942 г. – Боровск, 19 января – Верею и по приказу командования фронта от 17 января сразу пошла на Вязьму – важнейший стратегический узел. Считается, что действия 33-й армии по овладению г. Вязьма являются составной частью наступательной Ржевско-Вяземской операции, которая была задумана как завершающий этап Московской битвы и в которой должны были принимать участие Западный и Калининский фронты при поддержке Брянского и Северо-Западного. Казалось бы, взаимодействие частей должно было быть обеспечено, и ни о какой заброшенности, ни о какой изолированности участников такого грандиозного сражения речи быть не могло.

На самом деле, как свидетельствовали участники тех событий, командование не координировало действия частей, находившихся в районе Вязьмы, с действиями 33-й армии. На самом деле командование фронтом бросало Ефремова под Вязьму, не смотря на то, что армия двигалась с обнаженными флангами, без локтевой связи с соседями, не говоря уж о том, что ни командарму, ни армии не было дано ни дня передышки. На стратегической карте на запад летел старательно вычерченный узкий клин – гордая, победно выглядящая стрела – так изображалось движение армии, совершенно изолированной от других частей и потому заранее обреченной. Подсечь узкий клин под основание и начать перемалывать передовые части 33-й армии противнику не составило никакого труда.

Подтянув резервы и технику из Франции, при несравнимом перевесе сил, в ночь со 2 на 3 февраля 1942 г. противник танковыми клиньями отрезал наступавшие передовые части 33-й армии от их собственного второго эшелона, от Большой земли, и одновременно танковыми же ударами отбросил их от Вязьмы. Ударная группа 33-й армии во главе с командармом Ефремовым оказалась в окружении. Наши войска к Ефремову М.Г. не пробились.

Не имея боеприпасов для артиллерии, горючего для транспорта, фуража для лошадей, получая патроны только по воздуху в количестве совершенно недостаточном и почти совсем не получая продовольствия, при том, что местное население немцы ограбили еще в октябре 1941 г., четыре обескровленные дивизии два с половиной месяца вели оборонительные и наступательные бои в условиях тяжелейшего окружения, сковывали значительные силы противника. Других столь длительных и упорных боев в таком окружении история Великой Отечественной войны не знает. Оборона носила здесь очаговый характер. Каждый час, день, прожитый в окружении, для любого был часом, днем испытания – возможность спасти свою жизнь была: кругом глухие леса – отойди за дерево, сделай ещё шаг, спрячься за следующее дерево, и тебя уже нет для своих, ты уже волен идти куда хочешь. Перебежчиков ждал лагерь на территории совхоз, «Богатырь». Но ефремовские дивизии держались...

Голодали до крайнего истощения, уже давно были съедены свои разваренные ремни и подошвы найденных сапог. С самолётов сбрасывали мешки с сухарями, которые часто попадали к немцам или на контролируемые или участки. Тогда сухари могли стоить ефремовцам жизни. По воспоминаниям вышедших из окружения бойцов «голод – страшное дело, страшнее пули, страшнее смерти», но несмотря на это, озверевшим стадом армия не стала, армия оставалась армией, не терявшей братства, человечности, чувства локтя и главного – способности сопротивляться. Кончались патроны – шли в дело приклады.

Действовал тот фактор, который Лев Толстой назвал «духом войск». Дух ефремовского войска в немалой степени определялся легендарной личностью командарма. Недаром двадцатилетний в ефремовские времена лейтенант, военный переводчик ударной группировки Николай Николаевич Бунин, ставший после войны известным литературным переводчиком, – сказал: «Он был для меня как Чапаев! Я его каждый день в окружении видел, а привыкнуть к этому так и не смог...» За те два десятилетия, что были Ефремову даны судьбой после Гражданской войны, он окончил две академии (Военно-политическую и Военную им. М.В. Фрунзе). Сын батрака, родившийся в г. Тарусе Калужской губернии, собственными усилиями сделал себя всесторонне образованным человеком, но «Чапаев!» в устах тогдашнего лейтенанта – выше оценки быть не могло…

Надо отметить, что до Великой Отечественной Михаил Григорьевич мог и не дожить. В 1937 г. Ефремов присутствовал при аресте Тухачевского М.Н. на вокзале в г. Куйбышеве. Дыбенко П.Е. получил назначение командующим Ленинградского военного округа, через некоторое время он был уволен из РККА и арестован. Ефремова назначили командующим Приволжским военным округом, командовать которым перед арестом был переведён Тухачевский. Затем Ефремова направили в Забайкальский военный округ, а дальше и его не миновала бы участь высших командиров Красной Армии. Михаил Григорьевич был вызван в столицу. Его ожидал номер в гостинице, но фактически это был арест. Отсюда Ефремов вышел только однажды – ездил на очную ставку с Дыбенко, который под пытками клеветал и на себя, и на Ефремова.

В разбор дела Ефремова включился Сталин. В кабинете, куда был вызван Ефремов, находились Сталин, Микоян, Ворошилов и работник органов – какой-то высокий чин. Ефремову зачитали обвинение. Сталин дал возможность сказать ему все, что тот хотел, потом мягким движением взял в руки дело, перекинул его с руки на руку и положил в урну для ненужных бумаг. Зачем понадобился этот спектакль? Скорее всего, в дело вмешался Микоян. Он вместе с Ефремовым был на тех бронепоездах, что подошли в 1920 г. к Баку и способствовали быстрому установлению советской власти в Азербайджане. Участие в дерзком броске Ефремова под Баку было предметом гордости Микояна, а если бы Ефремов разделил судьбу других командиров его ранга, эта боевая акция была бы зачеркнута…

Бойцам и командирам 33-й армии Ефремов казался надежным, прочным, бессмертным – так в него верили. Пространство вокруг него казалось защищенным его присутствием, хотя на самом деле не было пространства опаснее. Вера в командарма определялась множеством слагаемых – тут имело значение все. И путь, уже пройденный им, и командирский талант Ефремова, и его человеческий талант. Его воля, требовательность. Его стать – неизменная подтянутость, его умение владеть собой при любых обстоятельствах, немногословие. Личное бесстрашие. Готовность делить с солдатами тяготы войны.

От одного высокопоставленного генерала, присланного к нему из Москвы и устроившегося в блиндаже по-барски, с коврами, доставленными из Москвы самолетом, он тут же нашел предлог избавиться и сразу отправил его обратно. Суровый командарм! Но сколько добра, человечности, способности к состраданию таилось за этой суровостью! Все богатство этой натуры – и мужество, и суровость, и человечность – все оказалось нужным делу Победы.

Алексей Петрович Ахромкин, в ту пору офицер связи, на всю жизнь запомнил сухарь и кусок вяленой колбасы, которыми поделился с ним командарм при выходе из окружения (судя по всему, и то, и другое было последним). А тогдашний лейтенант-шифровальщик Иван Васильевич Якимов пронес через всю жизнь память о слове «сынок» – так обращался к нему командарм – и о кружке горячего чая, который налили ему из термоса командарма, по его распоряжению, когда Якимов был ранен. (И чай тот был последний!) Это тоже – в дни выхода из окружения.

Сначала командарм не терял надежды на то, что советские войска пробьются к его окруженным дивизиям, но когда стало понятно, что попытки извне прорвать кольцо не удаются, он неоднократно обращался к командованию с просьбой разрешить ему своими силами с боями выходить из окружения. Причем дважды через голову командующего фронтом Жукова обратился непосредственно к Сталину. Жуков был этим тогда возмущен. Спустя два десятилетия маршал Жуков напишет: «Критически оценивая сейчас эти события 1942 года, считаю, что нами в то время была допущена ошибка в оценке обстановки в районе Вязьмы...

«Орешек» там оказался более крепким, чем мы предполагали».

Вероятно, эта операция по обстоятельствам той поры была несвоевременной, вероятно, неоправданным было упорство Верховного Командования, которое до апреля не давало Ефремову разрешения на выход из окружения и не оказывало ему существенной поддержки. Но это не зачеркивает подвиг окруженных дивизий, сковывавших несравнимо превосходящие силы противника.

Ефремовцы верили, что в боях под Вязьмой они заслоняют Москву, дают командованию возможность вести бои на других направлениях. «Мы были железным щитом Москвы – напишет позже начальник полевой почты 160-й дивизии Савин. Когда Ставка разрешила Ефремову выход из окружения, уже таял снег (солдаты были обуты в валенки, а ноги у многих были обморожены), вскрывались реки, личный состав был истощен до предела. Если бы Ефремову разрешили пробиваться к своим в феврале, как он просил Жукова, по сухому снегу, когда еще силы были у всех, результат был бы иным.

Немцы стали сжимать кольцо, вывели из строя, как вспоминал тот же Якимов, армейские радиостанции. Ефремов собрал свое войско в густом Шпыревском лесу. В ночь с 13 на 14 апреля, не имея никакой техники, ефремовцы пошли на прорыв. Противник пустил в ход танки, бронетранспортеры, авиацию, артиллерию, разрезал армию на части и почти целиком уничтожил её. Даже в этих тяжёлых условиях бойцы Ефремова оказывали противнику упорное сопротивление. После того как Ефремов и передовая часть войск, которая с ним была, оказалась отрезанной, от остальных, оставшихся в Шпыревском лесу, выход из окружения осуществлялся несколькими группами.

Жуков категорически запрещал 33-й армии прорываться на соединение с группой генерала Белова, которая также сражалась в окружении, лишив их возможности объединить свои усилия. Кроме этого, он приказал прорываться на Киров, через партизанские районы, но для такого длительного перехода у голодных бойцов не было сил. Михаил Григорьевич обратился с просьбой в Генеральный Штаб разрешить ему прорыв по кратчайшему пути – через реку Угру. Этот план был одобрен, силами фронта был организован встречный удар. Но немцы обнаружили группу Ефремова при движении её к реке Угре и окружили. Сопротивлялись до последнего патрона… Охрана командарма была уничтожена, а тяжело раненный, потерявший способность передвигаться, генерал-лейтенант Ефремов М.Г. оказался со всех сторон окружен фашистами и не желая попасть в плен, вынужден был покончить с собой выстрелом в висок... Это произошло 19 апреля 1942 г.

Как немцы хоронили генерала Ефремова М.Г. вспоминала жительница села Слободка Качанова Н.Н.: «Вырыли у церкви глубокую могилу. Принесли сюда на носилках тело генерала Ефремова, по одну сторону немецких солдат построили, по другую – русских пленных, а вокруг – все село, много народу было. Выступал немецкий комендант, который призывал своих солдат сражаться за Германию так же доблестно, как сражался за Россию генерал Ефремов. Дали сказать слово о генерале Ефремове и русскому пленному. Тело завернули в плотную, непромокаемую, темную ткань. Сверху накрыли генеральской шинелью. Когда опускали тело в могилу, немцы отдали генералу честь. Был дан салют».

Почему немцы с таким почетом хоронили генерала Ефремова? Воспитывали своих солдат на русском герое? Следующий день был 20 апреля – день рождения Гитлера. Полковник Шмидт, тот самый, который потом генералом служил у Паулюса под Сталинградом, преподнёс Гальдеру, начальнику генерального штаба сухопутных войск немецкой армии, в качестве подарка к дню рождения фюрера сообщение о гибели и похоронах генерала Ефремова. Трофей, достойный такого дня. В истории Великой Отечественной войны других таких похорон не было, но известно, что в 1812 г. в присутствии Бонапарта с воинскими почестями хоронили русского генерала в Смоленске. Пленных ефремовцев немцы держали в сельской церкви. Там они умирали от ран, тифа и голода. Немцы тифа боялись, в церковь не заходили, пленных кормили кое-как. Командиров и комиссаров расстреливали здесь же, рядом с церковью…

В марте 1943 г. наши войска все-таки взяли Вязьму. Сын генерала, кстати тоже ефремовец, 22-летний капитан Ефремов, по отцу названный Михаилом, приехал в село Слободка, что юго-восточнее Вязьмы, где, по слухам, был похоронен его отец. Приехал, чтобы опознать его. Прыгнул в заново отрытую могилу у церкви, своими руками поднял тело, завернутое в плащ-палатку, и узнал его. Все узнал! И строгое лицо – странно, но за год не взятое тленом, и голубое белье, которое он помнил, и отцовские запонки... Потом всю жизнь сын будет собирать по строчкам все, что сказано об отце в печати, всю жизнь будет мысленно спрашивать у него, как поступить, когда ситуация складывается непросто, во сне видеть отца, наставляющего его: «Твердо стой на том, в чем убежден». В 1943 г. останки генерала Ефремова М.Г. были торжественно перезахоронены в городе Вязьме.

Выход отдельных групп 33-й армии из окружения продолжался до мая 1942 г. Прорывались в основном небольшие группы, всего вышло из окружения более 800 человек, а попало в него более 30 тыс. О том, как переправлялись через р. Угру вспоминал старшина Рыльцов П.З.: «Ночь. Темень и тишина. Перед нами открылся разлив, похожий на озеро, между возвышенностей, занятых немцами. Гусев (проводник) уверил нас, что тут можно пройти. Мы решили пойти по разливу, за нами пристраивались другие группы. Всего нас набралось около 300 человек, это я увидел, когда оглянулся назад. Человеческие головы – их было очень много – торчали из воды, по моему примеру люди держали над собой ружья. Кто-то стал уходить под воду, кто-то кричал. Немцы проснулись, и вода закипела от пуль. Все меньше и меньше оставалось людей на поверхности. Я плыл, потом шел вперед, разлив становился все мельче. Наконец мы выбрались из воды на берег. Из 300 (примерно) нас оставалось живыми 14. Остальные – на дне разлива». (Ю Капусто «Последними дорогами генерала Ефремова», М., «Политиздат», 1992 г. с. 255).

Вяземская операция 1942 г. была авантюрой при тех обстоятельствах, при которых она проводилась. Силы были настолько не равны, что Ефремов не мог взять Вязьму. Жуков пишет, что думали взять Вязьму, пока противник не подтянет резервы, но что значит это «пока»? А подтянул бы противник резервы, что он и сделал, и все равно бы из Вязьмы выбили. Дело не в том, чтоб взять, нужно и удержаться.

Сталин считал, что следует начать «как можно быстрее общее наступление на всем фронте от Ладожского озера до Черного моря». Жуков возражал: он был за то, чтобы усилить войска Западного фронта и здесь вести более мощное наступление. Последнее слово осталось за Сталиным. Однако с Жукова это ответственности не снимает: раз вышло не так, как он считал нужным, он должен был изменить свои планы и в отношении Вязьмы. Решение Сталина и предрешило судьбу Ефремова и его армии. Да. Ефремов был обречен, другими словами – принесён в жертву.

В своих мемуарах Жуков пишет, что в результате «пришлось всю эту группировку наших войск оставить в тылу противника в лесном районе к юго-западу от Вязьмы...», где она наносила врагу «чувствительные удары, истребляя его живую силу и технику». Сталин же меньше всего думал о победе «малой кровью», меньше всего думал о помощи тем, кто попал в окружение. Он считал, что они должны сковывать врага и стоять насмерть. Помогать им в планы вождя не входило.

Вероятно, чувство своей вины Сталин отлил потом в грандиозном бронзовом памятнике генералу Ефремову Михаилу Григорьевичу работы Вучетича Е.В. (он тоже – ефремовец), который установили в неурожайном 1946 г., затратив на него около двух миллионов рублей. Правда, не в Москве, которую Ефремов заслонил – в Вязьме, в которую он не вошел. Но не все ездят в Вязьму…

Запоздавшее звание Героя Советского Союза, уже Героя Российской Федерации было присвоено генерал-лейтенанту Ефремову Михаилу Григорьевичу посмертно, в 1996 г.

Зимою, после наступленья,
В штаб армии пришел приказ,
Предписывающий ей, тот час,
Вновь наступать, без промедленья.

Без отдыха личный состав,
Пускай на грани истощенья,
Но ждать не будут пополненья,
Идти вперед велит устав.

А Командарм – бывалый воин,
Привык приказы исполнять,
И на начальство не пенять,
Раз поручили, знать достоин.

Врага взломали оборону,
На узкой фронта полосе,
И наступали вдоль шоссе,
К противника стремясь разгрому.

В лесах под Вязьмою, зимой,
Там 33-я наступала,
И оборону прорывала,
Вела с врагом упорный бой.

Вот уже близкий к окруженью,
Враг подкрепленье получил,
И оказавшись полным сил,
Предпринял контрнаступленье.

Двумя ударами косыми,
Рассек он армии тылы,
Она на острие иглы,
Войны изменчивой картины.

Напрасно просит Командарм,
У штаба фронта разрешенья,
Им вырваться из окруженья.
Приказ же прежний будет дан.

Пускай печально положенье,
И сложная пусть обстановка,
Приказу лишь одна трактовка,
Продолжить к Вязьме наступленье.

Там враг упорный и умелый,
Не зря примерно окопался,
На рубеже своем держался,
Окрашен кровью снег уж белый.

Минули дни в пылу сраженья,
Как время, все неумолимо,
Вокруг частей неотвратимо,
Кольцо сжималось окруженья.

В лесах под Вязьмою, зимой,
Там 33-я не сдавалась,
Упрямо, доблестно сражалась,
Вела непримиримый бой.

Ту обстановку Командарм,
Сумел до Ставки донести,
И чтобы армию спасти,
Приказ к прорыву был отдан.

Но час упущен, время вышло,
Противник плотно окружил,
Путь к отступленью преградил,
И речь его уж ночью слышно.

А как-то сталось, утром рано,
Прибыл из Ставки самолет,
И с предписаньем взять в полет,
Да увезти лишь Командарма.

Но тот не стал терять лица,
Велел знамена погрузить,
Да раненых, чтоб вывозить,
А сам остался до конца.

Возглавил армии прорыв,
Сражался темной ночью, днем,
И под губительным огнем,
Свою он голову сложил.

Такие люди были, есть,
Среди защитников Отчизны,
Что между честью или жизнью,
Без колебанья выбирают честь.

В лесах под Вязьмою, весной,
Там 33-я не сдавалась,
Из окруженья прорывалась,
Вела с врагом неравный бой.