Ювенальная женщина в мундире.
О том, как один из Богов древности пошутил над чиновницами, возомнившими себя спасительницами детей (написано на Конкурс Социального Произведения).
На большом экране мальчик лет двух с плачем пытался вывернуться из рук женщины в серо-голубой форме, тянул руки к тоже – только тихо – плачущей и бормочущей что-то нелепо-утешительное молодой женщине. Плач малыша то и дело переходил уже в сорванный хрип, он покраснел, крутился и лягался, но руки женщины в мундире держали его прочно. Ужасающие звуки – безутешный и истошный крик-плач малыша – наполняли комнату, и все три человека, находившиеся в ней, хоть и были очень разными, облегчённо расслабились, когда изображение и звук исчезли с тихим хрустальным звоном, и экран исчез. В небольшой белой комнате – без окон и дверей – было лишь два кресла. Странных, словно бы выросших из пол и единых с ним. На одном сидел стройный сероглазый юноша лет 18-20 с чеканным лицом и коротко подстриженными русыми волосами. На нём был чёрный с серебром мундир – по крайней мере, одежда производила именно такое впечатление. Юноша не сводил бесстрастного пристального взгляда с занимавшей второе кресло толстой женщины в свободном сером балахоне и мягких тапочках – женщина была явно напугана, её лицо отражало смесь злобы, страха и агрессии. С преобладанием страха. Но всё-таки не нужно было особо напрягаться, чтобы узнать в лице этой женщины – лицо той, которая только что на экране отнимала ребёнка у другой. Кроме этих двух людей в комнате находился третий человек – человек, стоявший чуть в стороне, ближе к креслу юноши, но лицом к женщине. В такой же форме, как у юноши, но уже немолодой, высокий, могучий атлет с седым ровным пробором. Грубоватое, тяжёлое лицо седого было закаменевшим – он явно боролся с какими-то чувствами. – Итак, ещё один сюжет из вашей биографии, – заговорил седой, и комната словно бы неуловимо ожила. – Вы уже почти месяц в нашем времени, Выкидышева. Мы понимаем, что это не ваше желание, мы не понимаем – не очень понимаем, скорее, серьёзные предположения у нас есть – как это произошло, но вы всё-таки не первая, и опыт у нас имеется. И тем не менее подобного… – он пожал плечами и вдруг отрывисто спросил: – Что вы ощущали, видя это? – Я… – женщина со странной фамилией Выкидышева сжалась, затравленно посмотрела вокруг. – Я… мне было… мне было очень жалко, но я… – Ложь, – спокойно констатировал юноша в чёрном. – Вы не испытывали жалости, вы испытывали удовлетворение и злорадство… – Нет! – взвизгнула, оплывая лицом, майор несуществующей организации. – Нет, я… – … и это связано, – невозмутимый голос юноши отсёк крик, хотя был негромким, как обычно, – с тяжёлыми нарушениями вашей психики. В первую очередь – с тем, что ваша внешность заставляет вас тяжело переживать невозможность нормальных сексуальных связей, и как следствие – невозможность стать нормальной матерью. Наибольшее удовольствие вы испытывали в момент, когда непосредственно отнимали ребёнка и видели его слёзы. Выкидышева спрятала лицо в ладонях и закачалась на стуле. Стул послушно страховал все её телодвижения. Ему было всё равно. Бесстрастно-неподвижным оставался и юноша в чёрном, лишь в глубине серых глаз золотились искры гнева. Но его старший товарищ, видимо, уже не мог сдерживаться – порывисто встав, он прошёлся по комнате туда-сюда, наклонив голову и сцепив руки за спиной так, что побелели пальцы. Потом он отрывисто бросил: – Чудовищно. Мы с вами общаемся двадцать девять дней, и я не нахожу других слов в конце каждой нашей беседы. Только – чудовищно. Хорошо, что сегодня – последний день… – он выдохнул и иным, прежним, спокойным тоном задал вопрос: – Даже при крайнем несовершенстве знаний вашего времени о психологии вашим специалистам уже было известно, что насильственное отнятие ребёнка до 6 лет от матери неизбежно приводит к тяжелейшим психотравмам, последствия которых сказываются потом всю жизнь и зачастую оказываются фатальными. Вы знали это? – Нет же, нет! – Выкидышева вскинула красное, мокрое от слёз лицо с сумасшедшими глазами. – Всё неправда, нет, я… – Ложь, – заметил юноша. – Об этом вам несколько раз говорилось на лекциях в период вашего обучения, и вы как раз хорошо это запомнили. – Мы предложили матери найти работу и новое место жительства в течение месяца… – бормотала Выкидышева. – Потом ей вернули бы детей… Мы… – Это не только ложь, это ещё и издевательство, – в голосе юноши впервые проскользнуло чувство – брезгливость. – Вы великолепно знали, что работу матери-одиночке с двумя малышами в вашем мире найти практически нереально. А без работы не будет денег, а значит – и жилья. Ваше “предложение” было утончённой моральной пыткой, и не более того. Инспектор гулко хлюпнула горлом и, мотнув головой, хрипло выдавила: – Но мне показывали… я же видела, что и у вас дети часто отнимаются от родителей, так что вы… – Ложь, – вынес вердикт юноша. – То, что вы видели во время знакомства с нашим миром, вы хорошо поняли и сейчас прячете ложь во лжи, делая вид, что – НЕ поняли. – Это происходит крайне редко, – сказал седоволосый. – В тех случаях, когда родители на самом деле могут нанести ребёнку вред. Когда наследие вашего времени – тяжелейшие атавизмы – берёт верх над нашей педагогикой и генетикой. Я знаю лишь два таких случая за всю мою практику, и обе моих приёмных дочки воспитывались вместе с моими родными детьми. Вы считаете, что родители, о которых мы говорим, на самом деле могли нанести ребёнку вред? – Конечно! – оживилась Выкидышева, даже голос её обрёл какую-то властность, она села прямее. – Вы же видели сами! Старший мальчик… ну, тот… про которого показали до этого… воспитывался ими в духе тоталитаризма, такие пополняют… пополняли… ряды антиправительственных движений… А во втором случае всего одна комната… оба разнополых ребёнка спали вместе с матерью на одной кровати… согласитесь, что в детском доме у них по крайне мере будет отдельная… – Ложь, – сказал юноша. – Мы не станем говорить о тоталитаризме, это отдельная тема. Мы говорим о вас и ваших действиях. Четырнадцатилетнему Александру Покидченко вы раздробили туфлей два пальца на правой руке – большой и указательный – чтобы заставить его отпустить косяк двери… – Выкидышева медленно бледнела и так же медленно подносила руки к голове, словно собиралась, сжав её, не выпустить наружу мысли. – В больнице, куда он был определён после “изъятия”, мальчик выбросился с третьего этажа, оставив надпись на столике Я НЕ ФАШИСТ, ФАШИСТЫ! Он упал вниз головой, смерть наступила мгновенно. Двухлетний Анатолий Фомин, переданный вами в детский дом, не переставал плакать и там, и был “купирован” – ему ввели сильнодействующее успокоительное как единственное применявшееся там средство контроля за психикой детей. У мальчика оказалась несовместимость с введённым ему ядом, что вызвало развитие сильной формы аутизма. – Я не знала! – завопила Выкидышева, стискивая виски. – Это уже не наше ведомство! Я ничего этого не знала!!! – её голос перешёл в визг. – Человек, продающий оружие, должен быть морально готов к тому, что станет соучастником убийства. Продающий его преступникам – не имеет права кричать, что не видел, кого убили его оружием, и потому невиновен, – тихо сказал седоволосый. И обернулся к юноше: – Ильмар, ты устал? У тебя всё лицо мокрое… – Я не устал, – отрывисто сказал юноша. – Просто это всё равно что копаться в… как это? Место для хранения помоев? – Выгребная яма, – чуть улыбнулся седой. – К счастью, я не психокинетик, и мне этого не понять. – К счастью, – подтвердил Ильмар со слабой улыбкой. Он посмотрел на раскачивающуюся в кресле толстуху. – Кстати, снова ложь. Она знала об обоих случаях. То, как старший мальчик выбросился из окна и разбился, кто-то даже успел заснять и выложить съёмку в одно из тогдашних доступных хранилищ информации. Эта… это существо скачало ролик и пересматривало его. Часто. – Прекрати!!! – взвыла Выкидышева, корчась в кресле. – ***! Колдун чёртов! – Собственно, мы уже прекратили, – седоволосый поднял на уровень груди левую руку и что-то нажал на массивном браслете. – Сегодня был последний день нашего общения. Если хотите – можете задавать вопросы, пока есть такая возможность. Какое-то время Выкидышева хлюпала, стонала и ёрзала. Оба мужчины – молодой и седой – терпеливо ждали. Неожиданно бывший майор спросила: – А где Антонина? – Ваша соучастница? – уточнил седой. – Этого мы не знаем. Но не у нас – это точно. Возможно – осталась там? – Она виновата больше! – визгнула придавленной крысой Выкидышева. И осеклась. – А кто тот старик… который меня сюда отправил? Это ваш агент? – Вы что-нибудь слышали о богах, совести и справедливости? – ответил вопросом седой. – Мне кажется – нет. Выкидышева непонимающе помолчала, но больше ей никто ничего не объяснял, и она осмелилась наконец задать тот вопрос, который её более всего интересовал на самом деле: – А… что будет со мной? – Нам вы более не интересны ни с какой точки зрения, – пожал плечами седой. – Отправлять вас обратно – значит вернуть в и без того страдающий мир полную злобы и ненависти тварь, – последнее слово он припечатал, как раскалённый штамп, Выкидышева даже отшатнулась. – Поэтому вы будете утилизованы. Рот майора раскрылся. Глаза вылезли из орбит. – Ути… – пискнула она. – Казнена?! – Мусор утилизуют, – возразил седоволосый. – Я… – Выкидышева попыталась подняться, но ноги её не удержали, и она рухнула обратно в заботливо поддержавшее её кресло. – Мне казалось… что у вас в будущем мир гуманизма… я же видела… – Вы глубоко ошиблись, – усмехнулся седой. – Наш мир будущего – это мир не гуманизма, а справедливости. Эти понятия зачастую диаметрально противоположны. Он снова поднял руку, двинул пальцем по браслету – и не успевшую даже вскрикнуть садистку охватило пронзительное голубое пламя. Стул, превратившийся в кокон, бесшумно и мягко унёс в пол горстку серого пепла. – Никогда раньше не делал этого, – сказал он, обращаясь к поднявшемуся Ильмару. – Оказывается, это омерзительно. Совсем не то, что убивать в бою… я не ожидал и надеюсь, что впредь мне не придётся этого повторять. Убирать мусор за предками… – он покривился. – В конце концов, они и сами неплохо справились, – заметил юноша, – иначе нас бы не было тут… да и вообще вряд ли кто-то был бы… – и внезапно передёрнул плечами. – Я никак не могу забыть лицо маленького мальчика… Хорошо, что угнать капсулу времени невозможно, иначе я… Он не договорил. И только покаянно – и в то же время иронично – склонил голову под укоризненным и понимающим взглядом старшего.
– Ну, Тонька, – майор полиции Выкидышева поставила на стол опустошённый бокал и улыбнулась своей старой приятельнице, чиновнику из социальной комиссии по делам опеки Антонине Паскудниковой, – вот и новый год настал, за него мы уже выпили, давай, придумывай второй тост. Паскудникова – тощая, высокая, плоская, совсем не похожая на сдобную толстуху Выкидышеву – благосклонно оглядела зал ресторана, где ещё догорали бенгальские огни, а клиенты чавкали и галдели так, что гимн педофилов про “белые розы” в исполнении какого-то существа среднего пола был почти не слышен даже через мощные динамики. – Чего тут гадать? – хмыкнула она. – Выпьем второй тост, подруга, за нашу работу. – За нашу победу, – хмыкнула Выкидышева. – Хороший тост… Ты, кстати, когда мою долю за последних двух отдашь? – Паааадругаааа… – пропела Паскудникова. – Аааабижаееешь… – Смотри у меня… Жаль, что этот, мелкий щень, мозгом долбанулся. – Из окна, что ли? – свела брови Паскудникова. – Ты что, с одного бокала ужралась? Я не про того, кому он нужен в такие годы, если только на мясо… Про мелкого, ну, этот, двухлетка… ну с мозгами у него, не в смысле, что на асфальте, хы-хы, а это… – А, аутизм?! Да ну, херня, подруга, мы и аутиста пристроим… – Паскудникова подмигнула Выкидышевой. – И за них тоже получишь, ты не дёргайся, всё путём! Озвучить второй тост, впрочем, никто из них не успел. Обе чиновницы разом повернулись, ощутив чьё-то присутствие даже сквозь лёгкий хмель. И недоумённо окинули синхронными взглядами стоящего возле их столика старика. Старик был высок и худ, но не тощ, а жилист и плечист. Левый глаз закрывала старомодная, нелепая чёрная повязка. Длинные седые волосы падали на плечи. Если бы не дорогой костюм, сумасшедше дорогие туфли и шестидесятитысячнобаксовый “ролекс” на запястье, можно было бы подумать, что это просочившийся в новогодний ресторан для хомячков средней крупности бомж, жаждущий новогодней халявы. Старик заговорил первым: – Мне всегда было интересно посмотреть вблизи на людей, которые крадут детей и называют это “благом” для них, – с ходу ошарашил он Выкидышеву и Паскудникову. – До сих пор как-то не получалось, а вот сейчас выпал момент… Зрелище неприглядное даже внешне, а внутрь заглядывать и вовсе не хочется. Выкидышева пробормотала что-то про “ё…х журналистов”, которые “всё уже растрезвонили, суки!” А Паскудникова тут же выдвинула на позицию своё обычное оружие – базарную претензию к обвиняющему её: – А почему вы мешаете отдыхать людям?! – А вы не люди, вы всего лишь мутация, – любезно пояснил старик. – Историческое и психологическое кожное заболевание на теле человечества. Вам нет места ни в будущем, ни в прошлом – и я, пожалуй, предоставлю вам возможность в этом убедиться воочию… – Я тебя, дед, вот засажу за оскорбление формы, – пьяновато-укоризненно, даже не угрожающе, пообещала майор полиции и махнула рукой. – Вали отсюда, не мешай двум дамам расслабляться после работы. – Ну ты, Ирка, скажешь – как припечатаешь! – захихикала Антонина, снова приходя в хорошее настроение и наливая вино в бокалы и на скатерть. – Двум дамам расслабляться – точно! Пусть не мешает, хрен старый! Э, ты! Ты небось из этих, из ветеранов-засиранов? Старик посмотрел на пьяных баб с глубоким интересом. Медленно сказал: – Ну, я участвовал в нескольких заварушках… И они меня кое-чему научили… – Не передохнут никак, – буркнула полицайша и потянулась за бокалом… …Позади спокойно стоящего старика рухнула стена, и холодный вьюжный ветер ворвался в уютное помещение ресторана, расшвыривая и опрокидывая всё и вся. Из снежной мглы вылетели и закружились среди стремительно гаснущих и лопающихся стеклянным дождём “хрустальных” люстр два огромных огненноглазых ворона. А потом из тех же ледяных вихрей с воем метнулись на застывших в ужасе и протрезвевших “служительниц закона” два чудовищных волка. И привычный мир исчез окончательно.
– Пришла, – женщина – рослая, с красивым ещё, решительным лицом – вздохнула, глядя в открытую на двор, в солнечное лето, дверь – и начала собирать доброхотное. – В дом её не пускай, – буркнул здоровенный бородатый мужик, умывавшийся над новеньким медным тазом. – Настоелозело слушать – дети не так спят, не в то играют, не тем занятые… кыш! – он замахнулся полотенцем на двух близняшек года по два, мальчика и девочку, которые уже настропалились выглянуть в дверь и посмотреть на героиню страшных баек Настьку-Дурку. – Ещё утащит со двора, да учудит что, безголовая… Хужей цыган! Те хоть поют да пляшут изрядно… – На улице дам, – успокоительно сказала мужу женщина, про себя подумав, что мужикам страсть как приятно ощущать себя Хозяевами… да и пусть их, всё равно в важных делах как жена нашепчет, так и мужик потянет. – Вовсе-то гнать грешно, блаженные – они от Бога. – Дура она, а не блаженная, – мужик тяжело пошёл к столу, на ходу ухватив под мышки радостно завизжавших близнят. – А вот поезд по чугунке подошёл, в вагонки всех посажал, поехали-поехали-поехали… тутуууу!!! – Одурел, – усмехнулась женщина, собирая в узел кое-какое харч. Во дворе между тем стоял хохот. Настька – растрёпанная, оборванная, с горящими глазами – то пыталась вырвать из рук тринадцатилетней Маруськи малыша, которого она нянькала, то цеплялась за косы в руках её погодков Мишки и Гришки – не то тоже хотела вырвать, не то не давала повесить под стреху, поди разбери у ней? Мальчишки не давали косы (дуре-то, ещё посечёт кого), отпихивали Настьку от смеющейся сестрёнки с малышом, сами хохотали, но при появлении матери, с грозным видом вставшей на крыльце, стушевались и забормотали: – А мы ничо… – Мы не трогаем… – И не дразним… – Так, чтоб малого не замаяла… – Не вяжитесь с неполноумной, сколь вам говорено?! Мойтесь, да и домой, я накрывать буду… – пристрожила женщина, а сама с улыбкой пошла к тяжело дышащей, похожей то ли на растрёпанную ворону, то ли на мокрую крысу, сумасшедшей, известной с зимы по всей округе – и, мягко вложив ей в руку узелок, стала тихо подталкивать к воротам, приговаривая: – Вот бери, бери и иди с богом, иди себе, иди… Видимо, мягкое обращение и еда смирили буйный нрав. Зачавкав мгновенно выхваченным куском хлеба, Настька каркнула лишь: – Постановление правительства Москвы! – но уже куда более смирно, и за ворота ушла спокойно. Правда, уже за ними всё-таки пугнула ещё: – Обследование и изъятие! – но женщина перекрестила безумную и покачала головой ей вслед. Потом вздохнула и пошла в избу – кормить семью… …Но ещё долго слышались по деревне истошно и пронзительно выкрикиваемые удаляющейся в соседнюю деревню полоумной непонятные слова “омбудсман”, “проект “форсайт”" “декларация”, “сублимация” и “юнисеф”, от которых крестьяне, садившиеся за столы после работы, крестились, качали головами и сплёвывали через плечо… …Померла дура к зиме через свою глупость. Барин Лев Феоктистович Прозоров, которого больше знали по кличке “Ворон”, но за справедливость и щедрость любили, проезжал по осенней пороше со своим младшеньким, семилетним Колей – мальчишке нужно было испытать первое настоящее ружьё и нового коня, рослого орловца. Тут на них и вынес чёрт Настьку. Завывая что-то как обычно непонятное про “стокгольмский синдром”, “оружие в руках ребёнка” и “рискованный для жизни вид спорта”, она сперва перепугала Колю, пытаясь то ружьё у него вырвать, то его самого с седла сдёрнуть (и то и другое было совершенно бессмысленно: отдавать оружие мальчик был приучен только отцу, а в седле его Ворон с трёх лет учил сидеть), а потом и, чего греха таить, барина. Младшенького своего Лев Феоктистович любил без памяти, хоть и виду не подавал, чтобы не вырастить “мамзельку”, и оттого, когда безумная завыла вовсе уж чернокнижное “гендерное различие!”, барин её нагайкой стукнул, чтоб на сына порчу не навела. Легонько стукнул, французского кирасира таким ударом и не покачнёшь, да и чеченского абрека не свалишь, Ворон-то это хорошо помнил. А вот что баба перед ним – не рассчитал. Стукнул, да и убил… …Крестьяне её жалели – бог ума не дал, а барин и жизнь отнял, эх-хе-хееее…
Комментарии