Как Шнейдеры становятся Шевелевыми

После того, как Владимир Сиряченко на одном дыхании прочитал статью Петра Толочко «Газета «День» і журнал «Світогляд» про трьох страшних ворогів України» («2000», № 32(616) 10—16.08.12), захотел  добавить несколько слов к портрету одного из «героев» статьи — автора опуса «Москва, Маросейка» Юрия Шевелева.

От рождения до восьми лет Юрочка носил фамилию Шнейдер. Родителями его были обрусевшие немцы. Отец — генерал-майор царской армии, мать в девичестве — Варвара Медер. В 1916 г. по ее инициативе семья сменила фамилию на Шевелевы, «добро», рассказывала она, давал лично государь.

И хотя после революции генерал Шнейдер оказался по другую сторону баррикад — у Деникина и Врангеля, его сыну на судьбу обижаться было грех. Окончил Харьковский университет, защитил кандидатскую диссертацию, стал доцентом. Уже в постсоветские времена интернет-издания определенной ориентации станут утверждать, что одним из его любимых студентов был Олесь Гончар.

Однако ни сам писатель, ни его супруга не подтвердили этого факта. Известно другое: оказавшись в эмиграции, Шнейдер-Шевелев неоднократно добивался встречи с Гончаром, литературная слава которого вышла за пределы Советской Украины. Но безуспешно. Почему? Об этом далее.

Идейный дезертир

Грянула война, которая расставила все на свои места. Олесь Гончар вместе с товарищами в составе студенческого батальона добровольцем ушел на фронт. Впереди его ждали тяжелые бои, три ранения, плен. А 37-летний доцент Шнейдер-Шевелев имел бронь, которую с него вскоре сняли. В царившей тогда неразберихе вместо повестки из военкомата он получил предписание эвакуироваться с университетом в Кызылорду. Мужества у него хватило до станции Красный Лиман. Он «отстает» от эшелона и возвращается в Харьков. Попросту говоря — дезертирует. Позднее в своих воспоминаниях будет цинично откровенным: «З самого початку війни я знав, що не хочу боронити Радянський Союз. Він був не мій і мого народу».

Но советский народ в большинстве своем думал иначе. Сражались с врагом до последней капли крови, гибли и побеждали сотни тысяч героев. А Юрий Шнейдер мучительно размышлял, что выгоднее: назваться фольксдойче (этническим немцем) или остаться, как записано в паспорте, украинцем.

Выбрал второй вариант — это помогло получить место цензора в городской управе, паек, зарплату, сотрудничество в оккупационных и оуновских изданиях. А еще — существенно улучшить жилищные условия за счет выселенных из коммунальной квартиры еврейских семей. Куда их «выселяли» — нетрудно догадаться. Городской бургомистр Крамаренко спешил доложить оккупационной власти: «...за два дня выселено 8547 евреев, освобождено 58 129 метров жилой площади. В них городская управа вселила 1700 своих сторонников».

Тогда же городская управа издает распоряжение о запрете вести деловую переписку и разговаривать в служебное время на русском языке. Вам это ничего не напоминает?

«Любитель изящной словесности» и цензор по совместительству публикует в местной оккупационной прессе свою оду «Марш німецьких військ на схід», поразившую лизоблюдством даже его друзей. А в это время в концлагере на Холодной Горе погибал от голода и холода Олесь Гончар. Узнав, что его бывший преподаватель Шевелев в городе, он передает ему записку с просьбой поручиться за него. Немцы охотно освобождали военнопленных, имевших родственников или поручителей. Но ответа Олесь не дождался.

Гончара освобождает из плена Красная армия. Он вливается в одну из ее действующих частей, храбро воюет, помнит о своих товарищах, навсегда оставшихся лежать в украинских степях в трагические 1941-й и 1942 г. Дошел до Берлина и Праги, о чем и «рассказывали» его боевые награды, — ордена Славы, Красной Звезды, Отечественной войны, три медали «За отвагу».

А Юрий Шнейдер-Шевелев успел в начале февраля 1943-го улизнуть из Харькова, как раз перед первым освобождением города советскими войсками. Во Львове приступил к работе над «німецько-українським правничим словником», но ввиду стремительного наступления войск 1-го Украинского фронта завершить ее не смог. А потому нам и по сей день неизвестно, намеревался ли включить Шнейдер в будущий словарь такие термины, как Бабий Яр, Яновский концлагерь, не говоря уже об Освенциме с Маутхаузеном, холокосте и геноциде славянских народов.

Как попасть в «клясики»

После войны Шевелеву, как и многим другим представителям националистической эмиграции, пришлось изрядно попутешествовать в поисках пристанища, пока, уже в звании доктора филологии, он не предложил свои услуги Гарвардскому университету. Но и здесь не удалось задержаться ввиду «возникшего конфликта» с Романом Якобсоном. Попробуем пролить свет на его истоки.

Якобсон — один из виднейших лингвистов ХХ в., друг Владимира Маяковского. Это ему поэт посвятил такие теплые строки в своем стихотворении: «Напролет болтал о Ромке Якобсоне и смешно потел, стихи уча...» В 30-е гг.

Якобсон жил и занимался литературной деятельностью в Чехословакии. После вторжения вермахта вынужден был бежать в Данию, затем в Норвегию и Швецию. Оттуда в трюме грузового парохода с трудом добрался до США. Не понаслышке семья Якобсонов знала об ужасах холокоста: один из братьев Романа, Михаил, был депортирован из Франции и погиб в гитлеровском концлагере.

Еще не зарубцевалась эта рана, как в университете появляется профессор-коллаборационист, в годы войны преданно служивший нацистам, строивший собственное благополучие на несчастьях евреев. Якобсон к этому времени — почетный доктор 25 иностранных академий и университетов. Он на всю жизнь сохранил привязанность к своей исторической родине — России. Инициировал создание Международного комитета славистов, принимал участие в международных конгрессах славистов в Москве. В 1948-м, в разгар маккартизма в Америке, решительно разоблачил вздорную гипотезу француза Андре Мазона о поддельности «Слова о полку Игореве».

Ну а Шнейдер-Шевелев — махровый русофоб, не упускает малейшего повода лягнуть Россию. Скандальную славу в ученых кругах принесла его «Москва, Маросейка», преисполненная желчной злобы к великой стране, искажающая исторические корни единения двух братских славянских народов. Столкновение двух мировоззрений закончилось уходом Шевелева из Гарварда.

Что же в действительности представлял собой Шнейдер-Шевелев как ученый? Соответствуют ли его вкладу в науку те высокие оценки, которых он был удостоен в девяностые годы в Украине? Почести и звания тогда на него сыпались, словно из рога изобилия. Ему были присуждены звания почетного доктора Киево-Могилянской академии и Харьковского государственного университета, иностранного члена Национальной академии наук. И как венец этой кампании — присуждение Национальной премии им. Т. Г. Шевченко.

В прошлом году духовные наследники филолога-коллаборациониста начали было ходатайствовать об открытии ему мемориальной доски (наш «герой» умер в 2002 г.) на доме, где тот проживал до 1943 г. Но здесь уже патриотическая общественность, местные СМИ не выдержали. Поднялась волна протестов, идея, как говорят, была зарублена в Харькове на корню. Всегда бы так.

В слаженном хоре славословия никто не обратил внимания, что «репутацию» языковеда и литературоведа за долгие годы проживания за океаном он обрел в качестве реконструктора, не имеющего нынче практического применения праславянского языка, автора таких «ценных» исследований, как «Предыстория славянского языка», «Историческая фонология украинского языка», «Вклад Галичины в формирование литературного украинского языка», «Из истории неоконченной войны» (конечно же, о продолжающемся противостоянии украинской и российской культур. — Авт. ) и др.

Для Шнейдера-Шевелева 30-е гг. прошлого века в украинской литературе «...це суцільне провалля. Жили тільки Західна Україна та еміграція». Его язык — это давно вышедшие из употребления архаизмы, диалектизмы, слова-уродцы, как то: «неоклясицизм», «клясики», «соціялізм», «декляративний», «Европа», «білорусини», «патріярх», «охрещений», «мусів» и т. д. и т. п. Его никогда не посещала мысль обогатить свои труды исследованиями языка Коцюбинского и Довженко, Загребельного и Стельмаха, Гончара и Сизоненко, Рыльского и Тычины, Сосюры и Олийныка. Объекты его обожания — произведения таких же, как и сам, предателей, перебежчиков, невозвращенцев, которыми так усердно пичкают нынче наших детей составители школьных курсов украинской литературы. Автора пронзительно-щемящей фронтовой исповеди о любви к Украине, потрясающей «Пісні про рушник» Андрея Малышко он пренебрежительно относит к числу тех, кто поставил свой талант «на службу національній агітації, перетворюючи його на сурмача».

Обратимся еще раз к недоброй памяти статье «Москва, Маросейка», к такому в ней пассажу: «Україна Богдана Хмельницького мала подолати щонайменше Польщу, Туреччину й Москву (а куда дел Крымское ханство? — Авт.). Вона це здійснювала... Переяслав не був кінцем боротьби. Після нього Україна розгромила Москву під Конотопом».

Петр Толочко, мне думается, весьма корректен — и как ученый, и как участник дискуссии — в оценке подобных, как он, возможно, считает, нелепостей: «Як відомо, політична публіцистика не була його (Шевелева. — Авт.) фахом. Він був добрим філологом, але ніяким істориком».

Нет, уважаемые, это не нелепости и не заблуждения. Это осознанная позиция человека, более шести десятилетий рассматривавшего славянскую Россию сквозь прорезь немецкого прицела ненависти, только теперь уже из американских окопов. Человека, ничего не понявшего, не забывшего и не простившего. И не зря ядовитое наследие Шнейдера-Шевелева национал-демократы столь усердно пытаются нынче использовать в качестве антироссийской карты.

Это настолько очевидно и бесспорно, как гвоздь, который забили шляпкой вниз и теперь невозможно вытащить.