Как Шнейдеры становятся Шевелевыми
После того, как Владимир Сиряченко на одном дыхании прочитал статью Петра Толочко «Газета «День» і журнал «Світогляд» про трьох страшних ворогів України» («2000», № 32(616) 10—16.08.12), захотел добавить несколько слов к портрету одного из «героев» статьи — автора опуса «Москва, Маросейка» Юрия Шевелева.
От рождения до восьми лет Юрочка носил фамилию Шнейдер. Родителями его были обрусевшие немцы. Отец — генерал-майор царской армии, мать в девичестве — Варвара Медер. В 1916 г. по ее инициативе семья сменила фамилию на Шевелевы, «добро», рассказывала она, давал лично государь.
И хотя после революции генерал Шнейдер оказался по другую сторону баррикад — у Деникина и Врангеля, его сыну на судьбу обижаться было грех. Окончил Харьковский университет, защитил кандидатскую диссертацию, стал доцентом. Уже в постсоветские времена интернет-издания определенной ориентации станут утверждать, что одним из его любимых студентов был Олесь Гончар.
Однако ни сам писатель, ни его супруга не подтвердили этого факта. Известно другое: оказавшись в эмиграции, Шнейдер-Шевелев неоднократно добивался встречи с Гончаром, литературная слава которого вышла за пределы Советской Украины. Но безуспешно. Почему? Об этом далее.
Идейный дезертир
Грянула война, которая расставила все на свои места. Олесь Гончар вместе с товарищами в составе студенческого батальона добровольцем ушел на фронт. Впереди его ждали тяжелые бои, три ранения, плен. А 37-летний доцент Шнейдер-Шевелев имел бронь, которую с него вскоре сняли. В царившей тогда неразберихе вместо повестки из военкомата он получил предписание эвакуироваться с университетом в Кызылорду. Мужества у него хватило до станции Красный Лиман. Он «отстает» от эшелона и возвращается в Харьков. Попросту говоря — дезертирует. Позднее в своих воспоминаниях будет цинично откровенным: «З самого початку війни я знав, що не хочу боронити Радянський Союз. Він був не мій і мого народу».
Но советский народ в большинстве своем думал иначе. Сражались с врагом до последней капли крови, гибли и побеждали сотни тысяч героев. А Юрий Шнейдер мучительно размышлял, что выгоднее: назваться фольксдойче (этническим немцем) или остаться, как записано в паспорте, украинцем.
Выбрал второй вариант — это помогло получить место цензора в городской управе, паек, зарплату, сотрудничество в оккупационных и оуновских изданиях. А еще — существенно улучшить жилищные условия за счет выселенных из коммунальной квартиры еврейских семей. Куда их «выселяли» — нетрудно догадаться. Городской бургомистр Крамаренко спешил доложить оккупационной власти: «...за два дня выселено 8547 евреев, освобождено 58 129 метров жилой площади. В них городская управа вселила 1700 своих сторонников».
Тогда же городская управа издает распоряжение о запрете вести деловую переписку и разговаривать в служебное время на русском языке. Вам это ничего не напоминает?
«Любитель изящной словесности» и цензор по совместительству публикует в местной оккупационной прессе свою оду «Марш німецьких військ на схід», поразившую лизоблюдством даже его друзей. А в это время в концлагере на Холодной Горе погибал от голода и холода Олесь Гончар. Узнав, что его бывший преподаватель Шевелев в городе, он передает ему записку с просьбой поручиться за него. Немцы охотно освобождали военнопленных, имевших родственников или поручителей. Но ответа Олесь не дождался.
Гончара освобождает из плена Красная армия. Он вливается в одну из ее действующих частей, храбро воюет, помнит о своих товарищах, навсегда оставшихся лежать в украинских степях в трагические 1941-й и 1942 г. Дошел до Берлина и Праги, о чем и «рассказывали» его боевые награды, — ордена Славы, Красной Звезды, Отечественной войны, три медали «За отвагу».
А Юрий Шнейдер-Шевелев успел в начале февраля 1943-го улизнуть из Харькова, как раз перед первым освобождением города советскими войсками. Во Львове приступил к работе над «німецько-українським правничим словником», но ввиду стремительного наступления войск 1-го Украинского фронта завершить ее не смог. А потому нам и по сей день неизвестно, намеревался ли включить Шнейдер в будущий словарь такие термины, как Бабий Яр, Яновский концлагерь, не говоря уже об Освенциме с Маутхаузеном, холокосте и геноциде славянских народов.
Как попасть в «клясики»
После войны Шевелеву, как и многим другим представителям националистической эмиграции, пришлось изрядно попутешествовать в поисках пристанища, пока, уже в звании доктора филологии, он не предложил свои услуги Гарвардскому университету. Но и здесь не удалось задержаться ввиду «возникшего конфликта» с Романом Якобсоном. Попробуем пролить свет на его истоки.
Якобсон — один из виднейших лингвистов ХХ в., друг Владимира Маяковского. Это ему поэт посвятил такие теплые строки в своем стихотворении: «Напролет болтал о Ромке Якобсоне и смешно потел, стихи уча...» В 30-е гг.
Якобсон жил и занимался литературной деятельностью в Чехословакии. После вторжения вермахта вынужден был бежать в Данию, затем в Норвегию и Швецию. Оттуда в трюме грузового парохода с трудом добрался до США. Не понаслышке семья Якобсонов знала об ужасах холокоста: один из братьев Романа, Михаил, был депортирован из Франции и погиб в гитлеровском концлагере.
Еще не зарубцевалась эта рана, как в университете появляется профессор-коллаборационист, в годы войны преданно служивший нацистам, строивший собственное благополучие на несчастьях евреев. Якобсон к этому времени — почетный доктор 25 иностранных академий и университетов. Он на всю жизнь сохранил привязанность к своей исторической родине — России. Инициировал создание Международного комитета славистов, принимал участие в международных конгрессах славистов в Москве. В 1948-м, в разгар маккартизма в Америке, решительно разоблачил вздорную гипотезу француза Андре Мазона о поддельности «Слова о полку Игореве».
Ну а Шнейдер-Шевелев — махровый русофоб, не упускает малейшего повода лягнуть Россию. Скандальную славу в ученых кругах принесла его «Москва, Маросейка», преисполненная желчной злобы к великой стране, искажающая исторические корни единения двух братских славянских народов. Столкновение двух мировоззрений закончилось уходом Шевелева из Гарварда.
Что же в действительности представлял собой Шнейдер-Шевелев как ученый? Соответствуют ли его вкладу в науку те высокие оценки, которых он был удостоен в девяностые годы в Украине? Почести и звания тогда на него сыпались, словно из рога изобилия. Ему были присуждены звания почетного доктора Киево-Могилянской академии и Харьковского государственного университета, иностранного члена Национальной академии наук. И как венец этой кампании — присуждение Национальной премии им. Т. Г. Шевченко.
В прошлом году духовные наследники филолога-коллаборациониста начали было ходатайствовать об открытии ему мемориальной доски (наш «герой» умер в 2002 г.) на доме, где тот проживал до 1943 г. Но здесь уже патриотическая общественность, местные СМИ не выдержали. Поднялась волна протестов, идея, как говорят, была зарублена в Харькове на корню. Всегда бы так.
В слаженном хоре славословия никто не обратил внимания, что «репутацию» языковеда и литературоведа за долгие годы проживания за океаном он обрел в качестве реконструктора, не имеющего нынче практического применения праславянского языка, автора таких «ценных» исследований, как «Предыстория славянского языка», «Историческая фонология украинского языка», «Вклад Галичины в формирование литературного украинского языка», «Из истории неоконченной войны» (конечно же, о продолжающемся противостоянии украинской и российской культур. — Авт. ) и др.
Для Шнейдера-Шевелева 30-е гг. прошлого века в украинской литературе «...це суцільне провалля. Жили тільки Західна Україна та еміграція». Его язык — это давно вышедшие из употребления архаизмы, диалектизмы, слова-уродцы, как то: «неоклясицизм», «клясики», «соціялізм», «декляративний», «Европа», «білорусини», «патріярх», «охрещений», «мусів» и т. д. и т. п. Его никогда не посещала мысль обогатить свои труды исследованиями языка Коцюбинского и Довженко, Загребельного и Стельмаха, Гончара и Сизоненко, Рыльского и Тычины, Сосюры и Олийныка. Объекты его обожания — произведения таких же, как и сам, предателей, перебежчиков, невозвращенцев, которыми так усердно пичкают нынче наших детей составители школьных курсов украинской литературы. Автора пронзительно-щемящей фронтовой исповеди о любви к Украине, потрясающей «Пісні про рушник» Андрея Малышко он пренебрежительно относит к числу тех, кто поставил свой талант «на службу національній агітації, перетворюючи його на сурмача».
Обратимся еще раз к недоброй памяти статье «Москва, Маросейка», к такому в ней пассажу: «Україна Богдана Хмельницького мала подолати щонайменше Польщу, Туреччину й Москву (а куда дел Крымское ханство? — Авт.). Вона це здійснювала... Переяслав не був кінцем боротьби. Після нього Україна розгромила Москву під Конотопом».
Петр Толочко, мне думается, весьма корректен — и как ученый, и как участник дискуссии — в оценке подобных, как он, возможно, считает, нелепостей: «Як відомо, політична публіцистика не була його (Шевелева. — Авт.) фахом. Він був добрим філологом, але ніяким істориком».
Нет, уважаемые, это не нелепости и не заблуждения. Это осознанная позиция человека, более шести десятилетий рассматривавшего славянскую Россию сквозь прорезь немецкого прицела ненависти, только теперь уже из американских окопов. Человека, ничего не понявшего, не забывшего и не простившего. И не зря ядовитое наследие Шнейдера-Шевелева национал-демократы столь усердно пытаются нынче использовать в качестве антироссийской карты.
Это настолько очевидно и бесспорно, как гвоздь, который забили шляпкой вниз и теперь невозможно вытащить.
Комментарии
Комментарий удален модератором
Комментарий удален модератором
Комментарий удален модератором
Комментарий удален модератором
Комментарий удален модератором
Комментарий удален модератором
Комментарий удален модератором
Комментарий удален модератором
Комментарий удален модератором
Комментарий удален модератором