Таисия Осипова «Восемь лет для меня — это смертный приговор»

Таисия Осипова, активистка «Другой России», осужденная за сбыт наркотиков, дала из СИЗО интервью «Известиям»

Фото: РИА НОВОСТИ/Олег Минеев

Приговор 28-летней Таисии Осиповой из незарегистрированной партии «Другая Россия», осужденной вчера в Смоленске на восемь лет за сбыт наркотиков, поразил всех. Судья Заднепровского суда за 1,2 г героина, в продаже которого ее обвиняли, дал Осиповой вдвое больше, чем просил прокурор. Последний нашел в ее деле несколько смягчающих обстоятельств — несколько болезней, которые обострились в СИЗО, и наличие пятилетней дочери.

Оппозиционеры уже назвали приговор Осиповой «торжеством бесправия и цинизма». Премьер-министр Дмитрий Медведев считает его слишком суровым, а председатель Совета по правам человека Михаил Федотов — ошибочным.

Правозащитники из «Мемориала» заявляют, что дело Осиповой — политическое, и намерены поднять вопрос о ее защите в международных организациях. Адвокаты Осиповой с самого начала говорили, что наркотики женщине подбросили, а дело сфальсифицировали. Они уже заявили, что будут добиваться полного ее оправдания во всех судебных инстанциях.

В интервью «Известиям» из СИЗО Таисия Осипова рассказала, что не боится идти на зону, потому что за ней ничего нет, но восемь лет для нее — всё равно что смертный приговор. Она поблагодарила активистов за поддержку и организованные акции протеста и объяснила, почему считает свое дело политическим.

— Таисия, на какой срок рассчитывали вы сами?

— Когда отменили предыдущий приговор, в феврале, я была уверена, что это лишь показуха перед выборами и все равно меня осудят на большой срок, ну скинут, может, года два от десяти. И судья своим поведением на процессе подтверждал это предположение — вел себя нагло, хамил, отклонял все мои ходатайства. Но когда прокурор запросил четыре года, у меня появилась надежда. И такого хода от судьи, я, если честно, не ожидала. Думала дадут, как просил прокурор. 

— Среди ваших друзей и знакомых есть наркозависимые? Принимали ли вы сами когда-либо наркотики и какие?

— Я никогда не принимала наркотики. Это легко доказать. Я никогда не состояла на учете в наркодиспансере, регулярно проходила обследования и сдавала анализы в связи со своими заболеваниями. При «заезде» в тюрьму никаких следов наркотиков ни в крови, ни в моче у меня не было обнаружено. Вообще я уколов боюсь... И я очень удивилась, когда по окончании предварительного следствия, перед передачей дела в суд, в деле возникла справка, о том, что я наркоманка. Это такая же липа, как поддельная характеристика в деле и другие подобные «документы». Имея очень слабое обвинение, следователь таким образом решила его «подкрепить». Мол, если «наркоман», то, значит, и торговать мог. Бред. На первом же суде мы потребовали, чтобы я прошла наркологическую экспертизу, но судья отказал. Мы требовали это потом еще раз пять, но с тем же результатом.

Среди друзей у меня наркоманов нет. А вот знакомая (скорее знакомая знакомых, ибо знала я ее очень поверхностно) по фамилии Ховренкова, которая сообщила мне до ареста, что сотрудники ЦПЭ склоняют ее к осуществлению провокации против меня, по-моему, состояла на учете и была наркозависима. Поэтому на нее и давили оперативники, так как на подобных людей давить легко.

— До так называемых проверочных закупок, оформленных в октябре-ноябре 2010 года, вы как-то пересекались с оперативниками смоленского центра по борьбе с экстремизмом (ЦПЭ)?

— Много раз пересекалась. Начиная с начала 2000-х годов. Они неоднократно задерживали в Смоленске и меня, и мужа, постоянно вели оперативную разработку активистов, устраивали провокации. Угрожали нам. Я подозреваю, что это именно они чуть не взорвали мою квартиру в 2005 году. Я тогда была на седьмом месяце беременности — вернулась с прогулки домой и обнаружила, что из газовой плиты со всех четырех конфорок идет газ. Хорошо хоть свет не включила — запах раньше почувствовала. РУБОП в тот период очень активно нас прессовал, но прокуратура не дала ход этому делу.

И вот этих всех оперативников, что «обнаружили» у меня наркотики, я с тех пор хорошо помню. Именно они нами и занимались все эти годы по политической линии. Приходили на митинги и т.д.

— Почему вы считаете, что ваше дело политическое?

— Потому что организовано оно смоленским ЦПЭ. Понятые — их «коллеги» из движений «Наши» и «Молодая гвардия Единой России». Мне опера сразу сказали, что им необходимо посадить моего мужа Сергея Фомченкова — он один из руководителей партии «Другая Россия», в которой я тоже состою. Да и не простили мне опера акцию, когда я губернатора нашего Маслова гвоздиками отхлестала.

Наркотики в этом деле лишь инструмент. В деле, кстати, есть документы, подтверждающие его политическую подоплеку.

— Почему, как вы думаете, свидетель Антон Мандрик, в начале давший показания против вас, изменил их и даже добровольно прошел тестирование на детекторе лжи? Насколько сильно, по вашему мнению, давили на свидетелей?

— Тут не совсем верная информация. На самом деле Мандрик не давал показаний против меня. Хотя еще во время обыска опера пытались его к этому склонить. Потом тягали его два дня в ЦПЭ, но он отказался давать ложные показания и поэтому в уголовном деле нет его показаний вообще. И в протоколе обыска среди лиц, присутствовавших там, он не упоминается. Его как бы вычеркнули. На суде оперативники, следователь, понятые в один голос утверждали, что никакого Антона Мандрика они знать не знают и его там не было. Но мы сумели доказать обратное, в том числе и с помощью оперского видео с обыска, где видно, что Антон присутствует в доме. Просто получалось, что это единственный не милицейский свидетель, который может рассказать правду. И такой свидетель им был не нужен. Но мои адвокаты сумели его разыскать. В итоге он выступил на суде и рассказал, как было все на самом деле. Я знаю, что ему очень сильно угрожали все это время. И его отцу тоже. 

А всех остальных свидетелей держат на коротком поводке. Их за руку приводят и уводят с процесса оперативники. Хотя даже некоторые из них начинают «брыкаться». В частности, «молодогвардейка» (теперь уже бывшая) Ольга Казакова еще зимой встречалась с корреспондентом The Washington Post и рассказала ему много интересного, что не звучало на суде. Но с тех пор с ней стало невозможно связаться, и на новом процессе она уже не появилась. А оперативники говорят, что «не могут ее найти».

— У вас есть версии, кто из ваших знакомых может скрываться под псевдонимом «Тимченкова Л.И.», которая утверждала, что купила у вас наркотики, и которую потом взяли под госпрограмму защиты свидетелей?

— Не знаю. Это может быть просто «левый» человек, изображающий, что он якобы «купил» что-то там. У полиции целый штат таких вот «засекреченных свидетелей». А может быть, это та самая Ховренкова, которую склоняли к осуществлению провокации. Проверить и узнать правду невозможно. А саму Ховренкову мы вызывали в суд, но ее так и «не нашли» судебные приставы и оперативники...

— Насколько объективным и беспристрастным было судебное расследование? Сколько ходатайств по делу заявила ваша защита и вы сами и сколько из них были удовлетворены?

— Необъективным и абсолютно пристрастным оно было. Точную цифру ходатайств я сейчас не скажу, но их было не менее 70, судья удовлетворил штук пять, самых второстепенных. Из важных ходатайств не было удовлетворено ни одного

— Вы больны сахарным диабетом и панкреатитом, эти болячки, как вы неоднократно заявляли, еще сильнее обострились в СИЗО. Получаете ли вы адекватную медицинскую помощь?

— Адекватную помощь в СИЗО невозможно получить. Там нет специалистов нужного профиля, они не предусмотрены штатом. Нет оборудования. Даже лекарства практически все с воли приходится «затягивать». Сижу на обезболивающих. Занимаюсь самолечением. Пытаюсь дотянуть до свободы. Но восемь лет я вряд ли вытяну в таких условиях.

— Помогло ли вам заступничество Дмитрия Медведева, обещавшего на встрече со студентами журфака МГУ обратиться к генпрокурору Чайке с просьбой внимательно рассмотреть ваше дело?

— Для меня что восемь лет, что десять — это смертный приговор.

— Как вы считаете, то, что вас признали на Западе политзаключенной, не могло усугубить ваше положение?

— Не знаю. Мне трудно понять их логику. Скорее всего, на срок это не повлияло, но хотя бы позволяет избежать откровенного беспредела со стороны оперативных сотрудников тюрьмы.

— Как к вам относятся соседки по камере? В колонии очень много женщин сидят за наркотики, но у вас особый случай. На какой прием вы рассчитываете, страшно туда идти?

— У меня хорошие отношения с сокамерницами, кроме тех «уток» и провокаторш, которых опера подсылают. Они пытаются провоцировать конфликты. Зоны не боюсь. За мной нет ничего плохого.

— Когда последний раз вы виделись со своей дочерью? Стоит ли политическая или какая-либо другая борьба того, чтобы ребенок рос без матери?

— В тюрьме свидания с маленькими детьми запрещены, но в начале этого лета мне, впервые за все это время, удалось увидеться с дочерью. Начальник разрешил. Я потом неделю проплакала.

— Сторонники «Другой России» заявили, что выйдут на одиночные пикеты в знак несогласия с приговором. Что вы хотите сказать людям, которые вас поддерживают?

— Хочу поблагодарить их. Если бы не их поддержка, у меня не осталось бы надежды.

Читайте далее: http://izvestia.ru/news/533949#ixzz24wbEXTg9