Мой отец

На модерации Отложенный

Мой отец, Петр Никитович Остроухов, на войне был пехотным старшим лейтенантом. До революции его отец, а мой дед Никита, уроженец и житель русской деревни в Башкирии, был чем-то вроде деревенской " трудовой элиты" - выделывал кожи. Ремесло непростое, требующее знаний, опыта и изрядной физической силы. Ушёл Никита в мир иной сравнительно молодым. Надорвался, поднимая тушу забитого быка. И в семь лет оказался будущий мой отец полусиротой. "Пристроили его "в люди" - отдали батраком к зажиточному односельчанину. Семилетнему ребёнку нужно было просыпаться в пять утра и поить скотину, исполнять всяческие дела по дому, а в "свободное" время плести лапти под недремлющим оком хозяина. Об играх, учёбе не могло быть и речи. В ту пору это считалось  нормальным.

      Повзрослев, устроился Пётр рабочим на железную дорогу, откуда в 21 год призвали его на военную службу.Там крестьянский сын осознал себя личностью, а потому добрые (хоть и не очень тёплые) воспоминания о военной службе, об армейских порядках сохранил на всю оставшуюся жизнь.

      Видимо, за природные способности плюс подходящее социальное происхождение без единого класса образования направили его на какие-то командирские курсы в г.Одесса, закончив которые стал вчерашний батрак лейтенантом НКВД. Служил начальником поста, охранявшего мост через пограничную реку Буг.

       Приезжал в родную деревню в отпуск, и односельчан, большинство из которых, образно выражаясь,продолжало ходить в лаптях, впечатляла его военная форма: - на голове фуражка с малиновым околышем да василькового цвета верхом, в петлицах - рубиновые кубики, синего сукна галифе с кантом заправлены в сияющие хромовые сапоги. Жёлтой кожи офицерский ремень с портупеей.

      Считалось, что Петр достиг каких-то немалых высот в жизни. Завидовали, находили пример для подражания. Молодежь,глядя на него, мечтала об армии, а родная мама обращалась к нему на "Вы", что он безуспешно пытался пресечь. Однажды, приехав в отпуск, привёз гостинец, невиданное в тех убогих краях лакомство - копчёную селёдку. После отьезда сына мать отщипывала от этой селёдки по маленькому кусочку, а после долго ещё вдыхала аромат, оставшийся на доске в сундучке, где лежала эта роскошь.

      Как из НКВД перевели в пехоту - не знаю.Предполагаю, что врождённые принципиальность и честность, неприемлемость вранья - качества, противопоказанные для работы в спецслужбах. В самом деле: - то, что у нормальных людей считается подлостью и низостью - например, слежка, шантаж, подлог , доносительство за-глаза, провокации, подкуп, чтение чужой переписки и тому подобное - в спецслужбах не только методика и практика повседневной работы, но даже называются такие неприглядные дела "боевыми операциями", за них правительственные награды дают.

      Крестянскому сыну, наивному идеалисту-большевику подобные "боевые операции" показались, мягко говоря, непонятными, честняга пришёлся не ко двору. Из органов такие отсеивались. И хорошо, если в другие рода войск, а ведь могли услать и куда подальше, - выдав вместо красивой формы арестантский ватник .

     К тому времени Родина активно воевала на восточных и западных рубежах. То там, то тут вспыхивали "военные конфликты".

     В свои тридцать с лишним отец побывал на двух войнах - финской и Отечественной. С финской вернулся с медалью "За боевы заслуги" и простуженными в снегах Карельского перешейка лёгкими. Как ни странно, но болезнь спасла его и семью от верной и бесславной гибели - всю его воинскую часть незадолго до начала войны подняли по тревоге и передислоцировали в "освобождённую" Латвию, а его, как больного, оставили "на хозяйстве"в опустевшем военном городке.

     Из Латвии приезжали в командировки сослуживцы - довольные, многие в кожаных пальто, что было шиком, да ещё каким! Военная форма плюс кожаное пальто - "гламур" тех лет! С восторгом рассказывали, что семьям дали "меблированные квартиры". Теперь-то мы понимаем, почему те квартиры с готовой мебелью оказались пустыми, а точнее, опустевшими. Знаем сейчас, куда делись хозяева латвийских квартир. Отправили их туда , куда насильственно, под конвоем отправились миллиолны хозяев изб и хат России, Белоруссии Украины, из других республик - сгинули под катком репрессий мрачных предвоенных окаянных лет. Но отец и его сослуживцы этого не знали. Они, переобутые советской властью из лаптей в хромовые сапоги, получившие минимальное образование, даже и не образование, а просто ликбез (ликвидацию безграмотности) и ставшие "краскомами" - красными командирами (слова "офицер" и "солдат"в вооружённых силах довоенных лет были отменены как классово чуждые в РККА), крепко верили в советскую власть, в правоту " дела Ленина-Сталина".

       Лечить лёгкие Петру Никитовичу было уже некогда – нужно было отправляться на фронт, на большую войну, после которой "финский" туберкулёз оказался пустяковой болячечкой по сравнению с другими недугами, нажитыми в Отечественной.

      Из Латвии в часть вернулась только одна женщина, жена военврача. Она, рыдая, рассказала, что спаслась чудом - уцепилась за подножку выезжающего грузовика, когда в первые дни войны пулемётчики с крыш домов стали косить всех - и военных, и их семьи, не давая никому бежать от неумолимого военного шквала. И не ушёл никто, кроме этой женщины. Вот тебе и кожаные пальто, вот тебе и меблированные квартиры. Кто были те пулемётчики? Немцы? Латыши? Никто не знает.

       Уходя на фронт, отправляя семью в эвакуацию к своей родне в Башкирию, отец уверял жену, мою будущую маму:

- Меня не убьют, вот увидишь. Я обязательно вернусь.

      Надежда вернуться появилась после вещего сна, - приснилось отцу, что переплывает он какую-то незнакомую реку, тянет его ко дну, плыть трудно, но из последних сил выбирается-таки на берег.

       Сон сбылся - вернулся с фронта живым. Рассказывать о боях-сражениях не любил, был не то, что удивлён, а потрясён тем, что житейские понятия и принципы, на которых был воспитан, которые считал нормой жизни, в нечеловеческой фронтовой действительности оказались ненужными. А порой и опасными в экстремальных условиях войны. Изредка делился с матерью впечатлениями о пережитом, и рассказывал вот что.

     Где-то в июле сорок первого погрузили роту, где был он командиром, в "телячьи" вагоны и повезли в сторону фронта. Долго ли, коротко ли ехали, но остановился эшелон, набитый красноармейцами, в каком-то чистом поле, и побежали вдоль вагонов посыльные, оглашая чей-то приказ выгружаться, строиться побатальонно, поротно, повзводно на открытом месте, как для строевого смотра.

    Построились красиво, но получить боевую задачу не успели, - как по заказу (а может, и в самом деле, по заказу), налетели невиданные ещё необстрелянными бойцами немецкие самолёты и стали безнаказанно убивать из пушек и пулемётов построившихся на открытом пространстве людей. Неизвестно, что осталось от войска, - сколько добежало до дальнего спасительного леса, а сколько немецким лётчикам удалось уничтожить. Наверное, почти все полегли. Отец до леса добежал. Возле него, уцелевшего командира, собралось десятка полтора бойцов, - кто с винтовкой, а кто и с голыми руками. У отца был автомат ППШ с круглым диском и дырчатым кожухом ствола - весьма диковинное в начале войны оружие – полагался автомат командиру не ниже ротного.

     Рядовому бойцу полагалась винтовка системы Мосина - отличное оружие, но оружие из прошлого века – зачастую с облезлым прикладом, стёршимся воронением металлических деталей. Конкурировать в ближнем бою с немецкими автоматами эти пятизарядные красноармейские винтовочки не могли.

    Бойцы с надеждой, с готовностью подчиняться смотрели на немолодого старлея, только отец честно сказал, что знает не больше любого из них – ни о расположении наших позиций, ни даже о собственном местонахождении.

Как действовать в сложившейся ситуации, - никто никогда его не учил. Куда идти, в какую сторону? Пошли наугад, продираясь сквозь лесные чащобы и овраги, сторонясь дорог, по которым катились немецкие войска.

     Мучил голод, -тощие вещмешки, у кого они были, быстро опустели и стали почти ненужными.

     Старались скрытно держаться направления, по которому двигались немцы: сообразили – куда движутся немцы, там и фронт. Как-то расстреляли одинокий немецкий мотоциклетный экипаж и разжились кое-какими продуктами. Необстрелянных бойцов убийство живых людей, хоть и врагов, шокировало: они еще не прониклись жестокими правилами войны. Отец же имел боевой опыт, для него стрельба по врагу была не в новинку (опыт финской кампании). После этого боя отряд стал редеть, по-одному, по-двое откалывались те, кто считал, что выжить в одиночку легче. Наконец, остались с отцом человек пять . Голодные, обтрёпанные набрели на деревню. Их подкормили , собрали кое-какую гражданскую одежонку. Через полторы недели выбрались к своим.

      Возмущённо вспоминал отец, как в особом отделе, где проверяли всех, кто вышел из окружения, не раз и не два задавали ему вопрос, на который он не мог ответить:

- А почему вы не застрелились?

     Выдали отцу винтовку, нашли гимнастёрку с петлицами рядового и послали в окопы. Форменных брюк не нашлось – так и воевал в портках, подаренных крестьянами.

     Наступила осень. В окопах свирепствовала малярия, впрочем, болезнью она не считалась, не была причиной отсидеться в окопе, и запомнилось отцу, как генерал бегал вдоль траншеи и поднимал в атаку - огревал палкой по спине трясущегося в ознобе, с жёлтым от малярии лицом солдатика или даже лейтенантика, и те бежали вперёд, пусть под пули, но подальше от генеральского гнева, а может,и трибунала.

     Был расстрел дезертира перед строем. Дезертир - совсем юный мальчишка лет семнадцати. На войну пошёл добровольцем, но, видимо, столкнувшись с ужасами фронтовой обстановки - реальной, а не киношной или газетной, испугался и попытался вернуться домой. После зачтения смертного приговора плакал и жалобным голосом уговаривал сурового особиста с наганом в руках:

- Дяденька, не надо меня стрелять. Я не буду больше убегать.

"Дяденька" был молчалив и неумолим, он разрешил приговорённому лишь закурить перед смертью, да и то, когда мальчишка сделал всего пару затяжек, выстрелил. Так с дымящейся цыгаркой в пальцах мёртвый доброволец- дезертир и упал в свежевырытую яму.

      Проверяющие органы пришли к выводу, что отец чист. Может, помогло то, что вышел из окружения, сохранив свой табельный ППШ? Из которого, кстати, были расстреляны немецкие мотоциклисты? И бойцы, что вышли вместе с ним, подтвердили это?

      Получил он под командование роту, химическим карандашом нарисовал на петлицах лейтенантские знаки отличия, а вот брюк подходящих так и не нашлось.

      Был ли на войне героизм? У большинства была покорность судьбе. Хоть и тлела маленькая надежда на чудо выжить, но у большинства было осознание неминуемой гибели, а уж "если погибать, так с музыкой". Где-то так.

    Большинство  красноармейцев и командиров остаться в живых и не надеялось. Ест, например, солдат неприкосновенный запас из вещмешка. На замечание командира отвечает:

- А чё его беречь. Всё равно скоро убьют. Зря добро пропадёт.

      И не раз водил он роту в бой, даже заработал медаль "За отвагу". В одной из атак от разорвавшегося неподалёку снаряда получил осколок в ногу, контузию в голову и в руку.

      Вынос раненого командира не считался бегством с поля боя , и сквозь затуманенное контузией сознание едва понимал, что целая толпа бойцов выносит его в тыл. Встретился какой-то полковник, оставил при отце четырёх красноармейцев, остальным же (человек семь) велел вернуться на позицию и воевать

      Госпиталь. Газовая гангрена в том месте ноги, куда впился осколок. Уже взялись лекари за хирургическую пилу и хотели отнять ногу под самое колено, да отговорил хирург-начальник. Он проходил мимо операционной, зашёл, осмотрел рану и сказал, что ногу можно спасти. Ушёл, а врачи отложили пилу, применили более щадящие инструменты и лишь вырезали мякоть голени.

      Ногу спасли, обошлось без ампутации, а вот общее выздоровление шло трудно. Однажды медики решили, что он умер и понесли в мертвецкую. Когда проносили мимо овощной грядки, открыл глаза и попросил, чтобы ему сорвали с грядки огурец.

- Смотри-ка – живой! – обрадовались санитарки и понесли носилки с "ожившим" назад, в палату, к живым.

      Воевать по состоянию здоровья больше не посылали, но из армии не уволили – очень нужны были опытные фронтовики. Назначили командиром учебного батальона численностью в две тысячи человек.

     Отец учил новобранцев ходить строем, политруки проводили краткий курс политграмотности, а то ведь, бывало, некий новобранец азиатской национальности, всю свою короткую жизнь проживший где-нибудь в Фергане или Ташкенте, дрожа в от холода в учебном окопе, в шинельке, недоумевал, показывая на окаменевшие от мороза и метели комья земли. на онемевшую от мороза степь:

- Таварыщ камандыр, зачем такую зэмлю защищать? Каму такая зэмля нужна?

Так что политработникам было о чём поговорить с новоиспечёнными бойцами.

Бойцы маршировали, делали по три выстрела из винтовки и отправлялись на фронт.

       Однажды с очередной партией мобилизованных прибыл хитрец, - некий артист. Он выбрал время когда мать была дома одна,(семью отец вызвал к себе из эвакуации) и попытался "обаять" жену командира - рассказал, что он актёр, что ему, одарённому и талантливому, погибать вместе с остальными, неодарёнными и неталантливыми, негоже, просил, чтобы она убедила мужа не отправлять его на фронт, оставить проходить службу в учебке. Говорил, что если отец оставит его, безбедное существование нашей семье обеспечено. В тот же день возмущённый отец отправил артиста на войну досрочно, даже не дав помаршировать в строю, помёрзнуть в окопе и стрельнуть из винтовки.

Здоровье оказалось настолько подорванным, что даже с тыловой службы демобилизовали его за полтора года до победного окончания войны.

Сон сбылся – выплыл отец из «реки», добрался живым до «берега».

       Страдал от диких головных болей– последствия контузии. Рядом с кроватью на ночь ставили на табурете таз с холодной водой, куда он опускал ноющую контуженную руку.Боль в руке немного утихала, но что это был за сон? Сколько помню, по ночам отец стонал, и непрерывно курил самокрутки или папиросы. Был потерян счёт различным госпиталям и лечебницам, где пытались ему помочь. Но помочь не могли.

      Только после посмертного вскрытия выяснилось, что от удара взрывной волны сдвинулись кости черепа, и между ними расли хрящи, распирая черепную коробку. Это и было причиной неутихающих головных болей. При жизни этого определить не могли, так что считался он инвалидом Советской Армии, а не Отечественной войны, и это существенно отражалось на размере пенсии.

       Отцу ещё повезло – он прожил 15 послевоенных лет, а вот многие молодые мужчины вернулись с войны кто с простреленными лёгкими, кто с вспоротым и зашитым животом, кто ещё с каким увечьем. Недолог был их век – уходили из жизни через два-три года после Победы. Но им тоже "повезло", - по крайней мере повезло чуточку больше, чем тем, пропавшим без вести, тем безымянным, что не добежали до леса после выгрузки из эшелона.

       И сколько же было таких эшелонов!

       А те, кто вернулся....Вернуться-то вернулись, а пожить так и не пришлось.

       Вечная им память!