Политика стыда

В советское время было понятие «морально-политическое единство». Неважно, кого с кем, и что это была за «мораль» — но рядом с политикой стояла именно нравственная категория. Считалось, что она должна там стоять. Это была фикция, но она была.

При нынешней власти подобная связка не проходит даже как блеф, как голая риторика, со всеми поправками на лицемерие фигурантов и наше привыкание к пурге из особо культурной Северной столицы. Не осталось ничего, что власть посчитала бы для себя зазорным сказать или сделать с оглядкой на элементарные приличия, на мнение сограждан с остатками мозга и совести. Атрофия стыда и каких-либо представлений о правилах обращения с людьми и поведения в обществе стали естественным состоянием власти. Она и раньше не отличалась воспитанием, но теперь вся резьба сорвана. Это начальство занимается воцерковлением государства, но живет в полном ощущении, что Бог умер и теперь дозволено всё.

Тем более глупо, методологически наивно и философически отстало писать сейчас аналитический текст о нравственном измерении политики. Казалось бы…

Однако даже в таких условиях остается пространство политически значимой морали — там, где люди решают для себя вопросы уважения и самоуважения.


Клоны произвола

Речь не об уважении или неуважении к власти, хотя такого запредельного падения ее репутации не было давно или никогда. Будто климат синхронно меняется в природе и в политике: такой температуры неприятия не было за всю историю наблюдений — горит еще не все, но дышать уже трудно. Да и «согласные» с режимом близки к пику неуважения: формула «если не… то кто?» выражает обреченность власти, у которой нет иных достоинств, кроме умения валить конкурентов на дальних подступах, нагнетая кадровый вакуум.

Важнее другое: власть демонстрирует абсолютное и вопиющее неуважение к значительной и далеко не худшей, а то и лучшей (если верить В. Суркову) части общества. Уже не раз пытались найти общий знаменатель для этой массовидной сборки — «рассерженные горожане». Считается, что этим людям чего-то вдруг резко стало не хватать — политического представительства и влияния на судьбы, социальных лифтов, самореализации, перспективы… Но, возможно, для начала этим людям не хватает, чтобы о них не вытирали ноги, чтобы через них не переступали, чтобы им не плевали в лицо. Для начала здесь есть оскорбление рацио. Известно, что Сахаров был так тверд в отстаивании политических принципов прежде всего потому, что воспринимал их как часть научной истины (коллизия Галилея и Бруно). Ученый противостоял инквизиции, требовавшей отказаться от знания и принять ложные утверждения, хотя бы молчанием. В той или иной мере это есть во всяком соображающем человеке. Но именно сейчас ситуация усугубилась. Советская власть вела себя, как в анекдоте: итак, дети, пятью пять будет двадцать пять, ну двадцать шесть, но никак не больше. Путиноиды идут дальше, их сигнал обществу раздваивается. Итак, сегодня пятью пять будет двести пятьдесят, а там посмотрим. Для тех, кто не знает таблицы умножения или готов верить всему, что сверху, это становится оперативной истиной. Но более вменяемая часть общества слышит от власти большее: в этой высшей арифметике пятью пять будет столько, сколько скажем мы. Дальше под эту модель рисуется своя таблица умножения, переходящая в Брадиса и проникающая во все поры институциональных отношений (инспектор ДПС или боец Онищенко, самоутверждающийся в захудалой лавке, — все это сотни тысяч, если не миллионы маленьких путиных, клоны произвола, тиражируемые в той же логике отношений).

Есть просто насилие, а есть изуверство. Путину оно нужно, потому что его бомбардировщик падает с запасом топлива на борту и с полным боекомплектом. Это уже не раскачивание лодки, а риск разгерметизации в слишком высоких слоях атмосферы. Пассажиров приковывают к креслам, а команда начинает подпрыгивать, чтобы снизить нагрузку на планер. Это пике может быть затяжным, но оно необратимо. Командир корабля контролирует падение и делает все (как он это понимает), чтобы самому не вылететь за борт без парашюта, когда команда вполне осмыслит перспективу своего приземления при таком курсе. Но, похоже, ему всего важнее как можно дольше порулить красиво, пусть даже потом из этого эффектного пилотажа живым не выйдет никто.

Это «красиво» понимается как изнасилование врага. Здесь сходятся два фактора: обслуга не может решать поставленные задачи без чудовищных проколов и в хоть сколько-нибудь пристойной форме (в бой идут одни отморозки), но и клиент не возражает. Идиотизм реализации, абсурд и клоунада — месть за зимний испуг, который утих, но, конечно же, никуда не делся, став хроническим, потому что человек явно не дурак. Но эта месть ставит огромное число людей — едва ли уже не класс — в положение, описывать которое мешает присутствие дам. Мягко говоря, это называется «выспаться на...».

А теперь попытаемся представить себе возможное «закрытие» такого проекта власти — его совершенную реализацию. Огромному числу неглупых, упертых и энергичных граждан с особо выраженным чувством собственного достоинства и претензиями на самоуважение открыто и прилюдно наплевали в лицо, а теперь хотят не дать даже утереться.И как же господа из нашего либерально-консервативного Кремль-брюле себе это представляют?

В какой-то момент ситуация достигнет искомого идеала свершившейся мести и тотального контроля, законсервируется, и власти останется только прихлопывать мелкие вспышки еще недоподавленного возмущения? Вы это о чем, стратеги?


Асимметричный баланс слова и дела

Эта власть уже наплевала в лицо гораздо большему числу людей, чем это можно оценить по протестным акциям и даже по аудитории оппозиционной прессы и сетей. Часть этой аудитории от активных действий удерживает то, что она имеет возможность погружаться в информационный, почти виртуальный мир, в котором власть — прежде всего в ее главной персонификации — получает ответ содержательно асимметричный: слабый организационно, но на порядок более острый и креативный — воистину инновационный. Фраза «Не раскачивайте лодку, нашу крысу тошнит!» столько же сделала для подрыва режима, сколько и для его стабилизации: люди оттянулись в полный рост и не пошли дальше.

Установился асимметричный баланс слова и дела. Путин делает свое, а оппозиция сделать ничего или почти ничего не может, но зато она говорит, говорит сильно и ярко, в том числе по делу, тогда как власть в ответ лепечет нечто убогое. У оппозиции почти нет продвижения в реале (а то и наоборот), но есть повод уважать себя: она, по крайней мере, не молчит и хотя бы пытается делать, что может. Кто-то полагает, что все это можно у людей отнять без плохо предсказуемых последствий?

Где-то рядом существует значительная (в потенциале — огромная) часть общества, которая все или почти все про страну и власть понимает, это начальство категорически не любит, но в открытых действиях пока не участвует, поскольку в явленом протесте имеет моральное алиби: кто-то там борется, что-то вроде даже изменяется или может измениться, а я пока занят своим прямым делом, и это для меня и для людей важнее, чем участие в «вашей политике».

При этом получается, что власть разбирается как бы не с ними и ее плевки пролетают мимо или почти мимо (хотя, конечно, это иллюзия: вообще-то оплеваны все, включая, казалось бы, уклонившихся и успокоенных повышенной самооценкой). Но по мере подавления оппозиции эти люди будут оставаться с властью один на один, в прямом противостоянии. Не будет кому оттягивать и принимать на себя весь этот оскорбляж, удары и политические унижения. И тогда всякий, в ком сохранились хотя бы остатки достоинства, поймет, что эта власть, заткнув страну, уже оплевала не оппозицию, не протестующих, а его самого. Если сейчас escape(уход) — из политики, из социальной активности или из России — выглядит выбором (хотя какой это «выбор» для уважающего себя человека?), то скоро это станет простым бегством, бегством с поля боя в войне, которую против твоей воли сделали и твоей.

Уже почти всем известно, что купирование протеста его радикализует. Власть этого не очень боится, поскольку спит и видит нарваться и ответить. Но вы даже не представляете, насколько такие действия расширяют социальную базу протеста и активизируют временный пассив. То, как это делают сейчас (а по-другому и не выйдет), становится оскорблением, которое уже не снести в междусобойчике и не залить на кухне. Личное переходит в общественное, мораль в политику, политическое в историческое.

В итоге становится стыдно за страну, из которой лучшие люди вынуждены валить в поисках самореализации, — но стыдно и за людей, делающих это в неприлично нагнутом положении, хотя и с гордо поднятой головой гражданина мира. Стыдно за историю, в которой взлеты всегда были столь впечатляющими... Стыдно за это вечное возвращение насилия и похабели, вранья и воинствующей дури. Стыдно за растоптанный потенциал какой-то там части суши, щедро одаренной гением и недрами (а что еще надо стране, чтобы достойно встретить свое великое будущее?).

Но разговоры о «стране» — тоже алиби для несчастных и слабых, попытка сохранить остатки самоуважения. Страны как моральной инстанции нет — есть люди, ее населяющие, остальное флора и фауна, физика, химия, геология. Нет власти, которая измывается над народом — есть народ, который это терпит. По большому счету нет даже народа — есть конкретные люди, которые сносят запредельные унижения рассудка и совести — кто по слабости характера, кто по тайной слабости к такому унижению. Есть творческая элита, которую власть использует как причиндалы из секс-шопа, есть специально обученная анальная аналитика, косящая под науку, и есть интеллектуальное сообщество, стесняющееся или боящееся выговорить наконец то, к чему давно пора прийти.

Уважение как таковое на глазах истекает из этой якобы социальной среды. «Ты меня уважаешь?» — этот сакраментальный вопрос становится судьбоносным и для трезвой России, и редкий ответ окажется тут положительным.Наоборот, просторы Родины буквально заливает тяжелая и густая нелюбовь. Власть делает все, чтобы развалить общество взаимным презрением и враждой, забыв, что это разваливает государство.

Страна, в которой люди ненавидят и боятся друг друга, обречена. Спасет ее только стыд — если он еще остался.Русских всегда можно было поднять на «стыдно!» и «слабо?». Когда-то с этой светлой идеей согласился даже великий русист д-р Беллингтон, директор Библиотеки Конгресса США.