Ледяное сердце. Просто мачеха.

Она никогда не называла меня по имени, только презрительное «ты» и иногда, тихо, будто мысли вслух, но с дрожащей злобой в голосе: «Звереныш». Для меня же это было, как тонкое острие драгоценного клинка на коже – холодно, больно, но восхитительно. Она была похожа на ангела: прекрасна и недоступна. Я тянулся к ней со всей силой крошечного, рано осиротевшего сердца, но снова и снова получал одно – льдистую сталь ювелирного клинка…

Смерть. Я увидел ее так близко. Она стояла за маминым гробом, она жила в папиных глазах. Мне казалось, что он не сможет пережить, никогда не станет прежним. Таким, каким он был рядом с мамой. Помню, как они сидели рядом, на нашем старом клетчатом пледе, брошенном на диван. Мама вязала, папа читал газету. Все просто и обыденно. Но любовь! Любовь окружала их особым ореолом, теплым и мягким. И я, забросив свои кубики (деревянные, с узорчатым алфавитом), замирал, любуясь на их лица…

Мы остались вдвоем в квартире, оказавшейся вдруг совсем пустой. Клетчатый плед «спрятался» на темных антресолях. А свои любимые кубики я закопал под засохшим тополем во дворе. Папа чаще всего теперь молчал, иногда подходил ко мне сзади, сжимал плечи руками, и я чувствовал, что не одинок и в этом мире, и в своем, не по-детски спокойном, горе…

Нельзя сказать, что она появилась в нашем доме неожиданно. Я почувствовал перемены намного раньше того дня, когда четыре (точно помню, как их сосчитал) чемодана из коричневой кожи появились на нашем пороге. Отец перестал молчать. Когда он был дома (все реже и реже), постоянно мурлыкал себе под нос какую-то мелодию. А один раз улыбнулся. Просто так улыбнулся, впервые после смерти мамы. Я вздрогнул и почувствовал незнакомую щемящую боль внутри. Боль первой в моей жизни измены.

Но боль эта исчезла, когда я впервые увидел ее. Наш дом, наш быт переменились, как по волшебству. Она принесла с собой тот особый уютный запах женщины, единственно способный зажечь тот самый пресловутый огонь в семейном очаге. И я, с наивностью мотылька, бросился к этому, давно забытому теплу. Но наткнулся на холодное стекло отчуждения и непонятной злобы. Она с самого первого дня начала относиться ко мне так, будто я скользкий червяк, переползающий ей дорогу. Брезгливость, дистанция. Отец совсем этого не замечал. Или пытался сделать вид, что не замечает? Он был околдован, влюблен, как мальчишка. Каждый день: цветы, взгляд, видящий только ее.

Мне отныне предоставили полную свободу. Я ходил в школу, но ни с кем не общался. Учителя (тихий шепоток в спину) говорили, что у меня «не все дома», но старались «тактично» не замечать: «он пережил такую трагедию…» Дома все было по-прежнему. Отец носился со своей запоздалой влюбленностью, она освещала наш дом неземной красотой и светом, холодным, как лампа над хирургическим столом. Но у меня не было ни капли обиды на нее, злости. Я тянулся к ней в поиске тепла и ласки. Во мне появилась непонятная зависимость. Желание слушать ее, видеть, выполнять любые приказы, терпеть жесткий брезгливый взгляд. Она завладела всем моим существом.

Нет, это не было отголосками Эдипова комплекса, смущенной отроческой влюбленностью (потные ладони, скабрезные мысли). Меня влекла не ее красрта, божественно величественная и далекая, я надеялся, что когда-нибудь она прижмет меня к себе, скажет ласково и тихо: «Сынок». И все будет, как раньше. Я снова увижу теплый, едва уловимый отблеск материнской любви…

Время бежало незаметно, как в хорошей книжке с предполагаемым добрым концом. Но сказочный финал все не наступал. Я жил ожиданием любви и счастья. Пожалуй, это и было настоящим счастьем, моя слепая вера в чудо, мое ожидание. Она все больше и больше «замерзала», порой не разговаривала со мной неделями, проходя мимо, делала вид, что меня нет. Скоро я сам начал ощущать, что исчезаю, словно таю, рядом с этой «Снежной королевой». Отец продолжал свою «политику невмешательства» и сам, глядя на свой новоприобретенный идеал, старался меня не замечать. Но это совсем не волновало, он стал для меня словно чужим человеком. Так я остался совсем один, хотя вокруг были люди, считающие, что я «живу в семье». Даже после маминой смерти не было в душе такой пустоты…

Все изменилось в одночасье. Я, как сейчас, помню застывшие, помертвелые глаза отца. Грязные ступени нашего подъезда. Раз, два… девять, пролет. Снова отсчет. Этаж за этажом – носилки не вошли в лифт. Улица. Дождь попадает мне за шиворот, холодными языками лижет затылок. Я не вижу дождя, я не вижу ничего, кроме мигающей сирены. Красный - синий, красный - синий. Ее носилки вталкивают в машину скорой помощи…

Тогда я повзрослел, наверное, лет на двадцать.

Каждую ночь, сменяя отца, дежурил у ее постели. Каждую ночь молил Бога, в которого совсем перестал верить после смерти мамы, чтобы он забрал меня вместо нее. Чтобы не отбирал у меня надежду на счастье. А она лежала неподвижно, прекрасная, но такая близкая и родная. И я готов был просидеть у больничной койки всю свою жизнь, а не какие-то жалкие ночные часы. Лишь бы удержать рядом ту, чей образ так напоминал мне наш старый клетчатый плед.

Думал только об одном, когда она проснется, поймет, что я оставался все это время рядом с ней, что я люблю ее почти так же, как память о погибшей маме, и жду, когда она подарит мне хоть крохи своего внимания. Я с упорством, свойственным, пожалуй, только самым редким особям рода человеческого, не переставал надеяться на то, что скоро снова обрету семью. Что пустота в моем сердце будет заполнена.

Она очнулась через неделю. Врачи сказали, что кризис миновал, но ее нужно оберегать абсолютно ото всего. Мы перевезли ее домой. Когда она ехала рядом на заднем сиденье машины, я все ждал: вот-вот заговорит, скажет спасибо или просто протянет руку и дотронется до моего лба (легко и прохладно, как делала мама). Но она молчала, изредка перекидываясь со счастливым отцом (как сияли его глаза!) парой ничего не значащих фраз.

Машина с тихим шелестом остановилась у подъезда. Отец взял ее на руки, легко, как пушинку, и понес наверх (ехать в лифте она отказалась). Дверь в квартиру открылась. Дом встретил нас темными сыроватыми объятьями заброшенного помещения (а ее не было всего десять дней). Но на сердце, несмотря ни на что, было легко и празднично. Как просто оправдывал мой ум ее поведение в дороге: усталость, боль. «Но теперь все изменится, и мы будем счастливы. Все будет хорошо».

Ее положили на кровать в небесной (так ее называла мама из-за лазоревого цвета обоев) комнате. Отец поставил рядом стул и сел, заботливо поправляя сбившееся одеяло. «Воды, принеси мне воды», - сказала она. Отец засуетился, вышел из комнаты, привычно (ко всему привыкаешь) не заметив меня. Я осторожно, практически на цыпочках, вошел к ней.

Она лежала, откинув светловолосую голову на подушку, прикрыв глаза. Я тихо подошел к постели и сел рядом. Она изможденно вздохнула и протянула мне руку. Крепко сжимая влажные холодные пальцы, я был счастлив. По-настоящему, как прежде, когда была жива мама. «Она меня любит, она, наконец, назовет меня сыном». На кухне шумела вода. Еле слышно дребезжала лампочка в ночнике. Я сидел, затаив дыхание, неотрывно вглядываясь в ее лицо.

Вдруг эти удивительные глаза, мраморно-серые с льдистой искоркой, распахнулись навстречу моему взгляду. Удивление, холод. «Ты. Пошел вон», - сказала спокойно и тихо, брезгливо выдернув руку из моих пальцев. Я на секунду замер, притаившись под ледяной ненавистью ее взгляда. Потом медленно встал и ушел в свою комнату. Сел в холодном углу прямо за дверью, обхватил колени и, судорожно раскачиваясь, зарыдал. Мои наивные детские мечты о материнском тепле рассеялись навсегда. Она оттолкнула меня, не заметив всех усилий, детского одиночества и безграничной любви, переполняющей мое существо.

Так я и просидел до утра, сжавшись в комочек, на полу. Голодный (вот уже сутки забывал поесть), но не помнящий о голоде, озябший, но совсем не из-за паркетного холода. Как только рассвело, в комнату вошел отец. Опущенные вниз глаза, нервно сжимающиеся пальцы. «Послушай, тебе придется некоторое время пожить у бабушки. Понимаешь, ей нужен покой, а ты… Ты уже совсем взрослый. Мы… Я буду часто к тебе приезжать»…

Он действительно приезжал, всегда без нее. Сначала часто. Но общаться у нас не получалось. Отец всегда спешил домой, к той, о которой никогда не упоминал. Потом его приезды стали совсем редкими. А через год я узнал (узнал даже не от него, а от общих знакомых), что у меня родился брат. Странно, но я совсем ничего не почувствовал. Наверное, я уже и не мог ничего чувствовать, совсем ничего.

Отца уже давно нет. Она. О ней я ничего не знаю. Да, пожалуй, и не хочу знать. Вспоминаю теперь только одно: худенького бледного мальчика, сидящего на холодном подоконнике. Приглушенный свет уличного фонаря, леденящее тонкие пальчики оконное стекло и предательская соленая капля на щеке…

*******************
Удивительно, но прочитав этот рассказ, поняла, что я знаю целых две истории из жизни, схожих с этой, правда с "Расстоянием" лет в 10. Один случай- в семье моей подруги молодости, второй- в новом районе, куда я переехала после 30 лет.
Забирают такие мачехи у пасынков и падчериц всё....
Интересно, просто по- человечески интересно- можно ли по закону противостоять этому?