Поэма «Следак Воронин»

«Имя твоё, бес, смертно.

Подвиг твой неизвестен»

Следак Воронин сна лишился,

Когда тщеславьем занемог.

Он дело возбудить решился,

В котором не отыщешь толк.

Его пример другим наука:

Для бездаря большая мука –

«Зряплату» тупо получать,

Да мух от скуки убивать…

Ловил он «экстремистов» рьяно.

Но кто оценит этот пыл?

Следак младой – как клон барана.

Ещё и мразью не прослыл,

Как старшие его коллеги

За «несерьёзные» огрехи.

И жизнь проходит очень быстро,

А хочется ему в министры.

В проходе заднем влажный зуд

Заставил вдруг искать Иуд.

Судьба Воронина хранила.

Молокососу с рук сходила

Его «экстримная» брехня

(Про экстремизм гундел мудила),

Пока не встретил он меня.

Мы все учились понемногу

Чему-нибудь и как-нибудь,

Так раболепием, слава богу,

У нас немудрено блеснуть.

Воронин был по мненью многих

(Судей решительных и строгих –

Образчик юным следакам)

Весьма умён к своим годам:

Он знал дорогу в кабинет,

И все маршруты в туалет.

Латынь из моды вышла ныне:

Так, если правду вам сказать,

Он знал довольно по-латыни:

«Едрёна вошь», «Еб...на мать».

Бранил Сократа, Пифагора;

Зато рабом был протокола.

И был глубокий эконом,

То есть умел судить о том,

Как государство богатеет,

И чем живет, и почему

Не нужно золота ему,

Когда карателей имеет.

Умел он «экстремистов» новых

Тюрьмой и штрафом запугать.

От страха каяться готовых,

Начальству тёпленьких сдавать.

Ловить минуту умиленья,

Поры невинной откровенья

Ей же использовать во вред,

Неся кобылы сивой бред.

Молить и требовать признанья,

Подслушать разговора звук,

Преследовать людей, и вдруг

Добиться тут же покаянья...

Но прыть растёт у людоеда,

И жертв он ищет вновь и вновь

Решил попить мою он кровь,

Найдя в пространстве Интернета,

Заметку о вреде попов

И о нехватке детсадов.

Любил он ночью потревожить

Соседей старых и больных!

Когда хотелось уничтожить

Ему кропателей дурных.

Тем, кто язвительно злословил,

Он сразу обыски готовил!

Бывало, он ещё в постели:

К нему решения несут.

Что? Снова обыск? В самом деле,

Три дома обшмонать зовут:

«Там “экстремистов” до х..

Опять нажива для тебя!»

Галопом скачет наш лабазник

Уже на обыск, как на праздник.

С кого начнёт он? Всё равно:

Везде поспеть немудрено.

Мой дом кишит уж операми;

Ищейки рыщут битый час;

И Спогар (это между нами)

Обнюхивает унитаз.

А Михалёв шмонает книги;

Их будто видит в первый раз.

А всех свидетелей интриги

Подальше гонит он от глаз.

Всё в хаосе. Воронин входит,

Идёт меж кресел по ногам,

И фотоаппарат наводит

На то, что б снять чего-то там;

Квартиру всю окинул взором,

Всё видел: лицами, убором

Ужасно недоволен он;

Но надо исполнять закон,

Который для таких писали,

Чтоб день и ночь они шмонали.

«А кто бы написал закон,

Чтоб защищал нас от дебилов,

Чтоб место знал своё долдон?», -                        

Так думал про себя Ефимов.

Быть можно дельным человеком

И думать о правах людей:

Хоть и бесплодно спорить с веком

Бездарных тварей и бл*дей.

Он два часа, по меньшей мере,

Нелепый обыск проводил.

И из уборной выходил

С мечтой о будущей карьере…

И полицейский тот наряд,

Для всех устроил маскарад.

Какую грусть они наводят;

Своим присутствием одним,

Своим вторжением ночным

На всех! Но, наконец, уходят.

Мелькают профили голов

Нередких нынче мудаков.

Остались горечь и презренье,

Ту ночь провёл я с отвращеньем:

Работа вся накрылась крышкой,

Изъят был мой системный блок,

Который мент унёс под мышкой,

Решив, что это есть вещдок.

Но, рейдом сильно утомленный

И утро в полночь обратя,

Спокойно спит в тени блаженной

Он, беззакония дитя.

Проснётся за полдень, и снова

До утра жизнь его готова,

Однообразна и гнусна.

И завтра то же, что вчера.

Но счастлив этим был Воронин.

Отсталый, в цвете лучших лет,

Среди сомнительных побед,

Он честь свою и проворонил.

Нет: рано чувства в нём остыли;

Он не развил пытливый ум;

И принципы навряд ли были

Предмет его привычных дум;

Учёба утомить успела;

А Муезерка надоела,

Жалел, возможно, что не мог

Насиловать людей бутылкой

И сыпать резкие слова,

Когда болела голова.

(«Груз двести» вспоминал тоскливо,

Ища средь будней креатива).  

Зато работу делал пылко,

И верил этот обормот,

Что лучший – 37-й год.

Недуг, которого причину

Давно бы отыскать пора,

Но тут у нас подобно сплину

У всех какая-то хандра.

Мы безразличны к беспределу.

Терпеть любую можем боль.

И если мрази шьют нам дело,

Боимся, как воды огонь.

Мы вымираем понемногу;

Но застрелиться, слава богу,

Попробовать мы не хотим.

Живьём снимают с нас три шкуры.

Во власти дураки да дуры,

А мы их всё боготворим.

И что у нас с календарём?

Живём, как будто доживаем,

Живём, как будто не живём!

…

И снова, преданный безделью,

Томясь душевной пустотой,

Уселся он - с позорной целью

Больным ославить ум чужой;

Он психиатрам дал заданье,

Упечь в психушку в наказанье

За то, что, правду возлюбя,

Критиковал поповство я.

А от врача немало толка,

Когда у власти он шестёрка.

Напишет там обман иль бред,

В чём совести и смысла нет.

На бездарях всегда вериги.

У нас не новая страна,

коль старым бредит новизна.

Людишки те же и интриги.

Условий света свергнув бремя,

Давно отстав от суеты,

Я посвящал, однако, время,

Рисуя общества черты.

Мечтам невольная преданность,

Неподражательная странность

И резкий, охлаждённый ум.

Я был озлоблен и угрюм;

Страстей игру я знал, и гроба

Я не боялся. Только злоба

Лихих попов, тупых людей

Преследовала много дней.

Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей;

Кто чувствует, того тревожит

В России призрак прошлых дней.

Большую прелесть разговору

Циничный взгляд сей придаёт,

И остроумие идёт

Всегда к язвительному спору!

Следак Воронин не привык

Подобный понимать язык, -

И к шутке, с желчью пополам,

И к злости мрачных эпиграмм.

Пока сознание дурака храпит,

Работа у него кипит:

И прокуроры, судьи, доктора

Вопят, что мне в дурдом пора.

Друг другу пишут все доносы –

Везите, мол, его в Матросы.

Мы не простим крамольных слов:

«Страна устала от попов».

«Он верующих оскорбил

И тем себя он погубил!

Он на святое посягал,

Когда отродьем назвал

Попов, епископов, дьячков

И легковерных дурачков».

Чинушей встала рать стеной,

Кричит мне, что я психбольной:

«Давно пора тебя лечить,

Чтоб неповадно было жить

Словно свободный человек,

Что любит Просвещенья век!»

Но я давно себе не врал

И видел зло от христианства.

И мне дал разум идеал:

Свобода, равенство и братство!

…

Но тут карету подают

В дурдом меня братки везут…

…

Россия присмирела снова,

И пуще царь пошел кутить,

Но искра от костра святого

Должна сердца разбередить.

О, русский бедный наш народ!

Скажи, зачем ты, в самом деле,

Терпеть согласен этот сброд?

Ведь поп – он наглый и лукавый,

Плешивый лодырь и блудник,

Нечаянно пригретый славой

Сладкоречивый чаровник…

Зачем всё ждёшь ты синекуры,

Когда с тебя сдирают шкуры?

Зачем рабом стал богачей

И жертвой мерзких палачей?

Не веришь правде, но обману

Ты доверяешься вполне.

А коли так, я врать не стану:

Ты будешь вечно жить в дерьме…

Максим Ефимов