«Поздний «совок» — это была такая задница!»

 
Писатель Владимир Козлов — The New Times
 
50-01.jpg
Владимир Козлов 

Родился в 1972 г. в Могилеве (Белоруссия). Окончил Минский лингвистический университет и Школу журналистики Indiana University (США). Работал переводчиком, журналистом, редактором. С 2000 г. живет в Москве. Автор сборника прозы «Гопники» (2002), романов «Школа» (2003), «Варшава» (2004), «Плацкарт» (2006), «Попс» (2007), «СССР. Дневник пацана с окраины» (2009), «Домой» (2010) и «1986» (2012), документальных книг «Эмо» (2007), «Фанаты» (2008) и «Реальная культура» (2009). Сценарист фильма «Игры мотыльков» (2004). Проза опубликована во Франции и США.
«Поздний «совок» — это была такая задница!»Писатель Владимир Козлов, ставший в начале нулевых популярным автором благодаря своей трилогии «Гопники», «Школа», «Варшава» и книгам о молодежных субкультурах, выпустил новый роман — «1986». Нуар в советских декорациях: расследование серии убийств в индустриальном белорусском городке. «Секс, насилие и социализм» — так бук-трейлер анонсирует «1986». The New Times расспросил писателя о жанровых экспериментах, двух перестройках и ситуации в Белоруссии
 
Роман «1986» во многом похож на ваши предыдущие книги: поздний «совок», окраина, главный герой, чувствующий себя чужим. Тем не менее формально вы написали детектив.
 
Я долго вообще избегал жанровой литературы, но в какой-то момент меня заинтересовал нуар, это довольно интересный пласт в западной литературе и кино 40–50-х. У нас он не очень хорошо известен, к тем книгам, которые доходили, относились довольно пренебрежительно: дескать, это детектив, несерьезный жанр. Всем же хочется серьезной литературы. Этот термин употребляют, не совсем понимая, что он означает. Стало интересно разобраться, я прочитал каких-то авторов в оригинале, какие-то исследования, сейчас даже готовлюсь к лекции по литературе нуара. Мне показалось, есть много пересечений между книгами об Америке после Великой депрессии и той реальностью, которая в моих текстах. В «1986» я умышленно взял какие-то черты этого жанра и применил к середине 80-х — времени, которое у нас называют «чернушным». Получилось интересное сопоставление слов — «нуар» ведь значит «черный».
 
Что для вас важно в 1986 году?
 
Впервые прозвучало слово «перестройка», случилась катастрофа в Чернобыле. Думаю, именно 1986 год — низшая точка советской системы, после которой начался ее окончательный распад. Тот «совок» был уже обречен. И это очень интересный фон для моей истории.
 
Почему снова обратились к перестроечному времени?
 
Меня недавно спросили в этом духе: «И не надоело копаться в советской помойке?» Но «советская помойка», как к ней ни относись, обширный источник материала. Хотя в моем следующем романе, который должен выйти в этом году, действие происходит уже во второй половине 90-х в Москве. Это время, о котором я практически не писал, а там корни многого из того, что происходит сейчас. Люди, которые сейчас во власти, рулят бизнесом, — формировались именно в 80-е, а в 90-е подступались к позициям, которые теперь заняли. Поэтому интересно оглянуться туда, что-то переосмыслить, подумать над тем, как мы распорядились свободой и почему потом обменяли ее на колбасу.
 
Большая разница
 
Сейчас в оборот вошел термин «перестройка-2». Могли бы провести какие-то параллели?
 
Параллели вполне понятны, но я вижу и довольно большую разницу. Неплохо помню середину 80-х, когда перестройка началась, и помню, что тогда абсолютно все были недовольны существующей системой — от простых людей до коммунистических функционеров. А сейчас слишком много людей, которых всё в той или иной степени устраивает, которые более или менее удовлетворены. И в этом принципиальная разница.
 
Вы не ходили на протестные акции последнего времени?
 
Нет. Я не очень верю в уличную политику. Хотя не может не радовать, что люди очнулись, вышли и попытались выразить свое мнение. Я в своих текстах еще в середине нулевых довольно однозначно высказался о нашей реальности и не чувствую, что надо идти на улицу, чтобы это повторить. А использовать участие в акциях для самопиара — не хотел бы.
 
Как вы восприняли «контрольную прогулку», организованную вашими коллегами?
 
У меня неоднозначное отношение. Кто-то из коллег, возможно, делал это вполне искренне, а для других это возможность напомнить о себе.
 
Чем похожи (и непохожи) ваши герои, люди позднего СССР, на тех, кого не устраивает нынешняя ситуация?
 
Тогда нельзя было жить вне системы. Насколько бы ты ни был другим, существовать за ее пределами было невозможно. В «1986» речь идет в том числе и об этом. А сейчас система это позволяет. В Москве да и вообще в городах довольно много людей, которые как бы и не живут в России. Они живут в своем мире, слушают свою музыку, смотрят какое-то кино, по большому счету никак не соприкасаясь ни с государством, ни с официальной культурой. И конечно, это еще одна причина, почему люди не торопятся выходить на митинги.
 
Но почему вы не ищете героев в настоящем?
 
Нет, например, герой книги «Плацкарт» 2004 года — это как раз типичный современный «посторонний». Человек, плывущий против течения — не только и не столько против политики как таковой, но против идеологии потребительства, которая в нулевые стала у нас единственной идеологией.
Думаю, сейчас огромное количество таких «посторонних». И это, с одной стороны, хорошо, когда государство дает тебе шанс существовать вне его. А с другой — это люди, вынужденные в той или иной степени изолировать себя от общества. И они останутся вне, даже если там возникнет какая-то положительная энергетика. И вот это, наверное, уже не очень хорошо.
„  
 
Сейчас эстетизацией «совка» занимается то самое поколение, которое росло в 80-е, а потребляют те, кто родился уже в 90-е. Для одних это ностальгия, для других — прикол     
 
 
” 
 
50-02.jpg
Реальный Чернобыль (вверху) сегодня представляется в гротескных формах (внизу)
50-03.jpg

Жесткач для Европы
 
Несколько лет назад возник тренд на эстетизацию советского, в том числе атрибутов позднего «совка», но в ваших книгах от этих атрибутов отдает полнейшей безнадегой.
 
Ну, есть люди, которые пытаются эстетизировать абсолютно все. Тем более сейчас этим занимается то самое поколение, которое росло в 80-е, а потребляют те, кто родился уже в 90-е. Для одних это ностальгия, для других — прикол. Поздний «совок» — это была такая задница! Я его наблюдал в довольно типичном виде, поскольку рос в среднего размера индустриальном городе в Белоруссии. Вспоминая, мне решительно ничего не хочется приукрасить. Но у тех, кто этого не видел, конечно, другая картинка. Мне довольно часто пишут молодые ребята: «Ой, неужели все на самом деле было так плохо, жестко, безнадежно, как ты пишешь?!» Да, именно так и было.
 
«1986» вышел в серии «Русский роман для Европы», две ваши книги были изданы во Франции. Как там воспринимают вашу прозу?
 
В основном отношение как к экзотике, к чуждой реальности. «Гопники» — это такой жесткач о 80-х. Роман «Домой» — тоже жесткий портрет современной России, с криминальной линией и всякими экзотическими для европейца деталями вроде рейдерских захватов. Но я это трезво воспринимаю и особо не надеюсь, что западный читатель поймет нашу реальность.
 
А в целом к современным русским авторам есть интерес?
 
Практически нет. Надо это признать. Какой-то интерес есть к самым массовым авторам, которые хорошо продаются здесь. Плюс специфика рынка. Во Франции, скажем, считается, что такие жанры, как детектив, должны быть обязательно переводными. Там довольно хорошо знают Акунина, его книги продаются…
„  
 
В Москве, да и вообще в городах довольно много людей, которые как бы и не живут в России. Они живут в своем мире, слушают свою музыку, смотрят какое-то кино, по большому счету никак не соприкасаясь ни с государством, ни с официальной культурой     
 
 
” 
 
Просто уезжают
 
Из благополучной Европы — в вашу родную Белоруссию. Бываете ли там и читают ли вас там?
 
Перебравшись в Москву, я во многих отношениях сжег мосты, но время от времени приезжаю туда. Да, меня там читают… Если вы про проблемы с властями, то мои книги, я считаю, для них все-таки довольно безобидны. Ну, в одном рассказе у меня есть фраза: «Лукашенко в жопу!» — но не думаю, что это известно людям наверху. Во всяком случае, я даже выступал в госуниверситете, и никто препятствий не чинил.
 
То есть все не так плохо?
 
Внешне — да. У людей, приезжающих из той же Москвы, первым делом возникает ощущение «порядка». Чистые ухоженные улицы, хорошие автомобили — первое, что бросается в глаза. Но там все сейчас очень грустно. С начала 2000-х был рост благосостояния, построенный на умении Лукашенко играть в какие-то игры с Россией и Западом, шантажировать. В результате было некое «белорусское экономическое чудо». Там в огромных масштабах выпускали товары — пусть «совкового» качества, но и не самого плохого, был рост ВВП. А после выборов-2010 все рухнуло, чудо быстро закончилось. Мне кажется, те, кто находится у власти тут, слегка посматривали на тех, кто там. Многое происходило в Белоруссии еще в 90-е годы, а потом я второй раз наблюдал то же самое здесь, в Москве. Странное ощущение. Думаю, белорусское общество раньше российского заключило с властью тот же самый договор «свобода в обмен на колбасу».
 
Вы наверняка общаетесь с белорусской молодежью. У них такой же запрос на перемены, как здесь?
 
По моим ощущениям, как раз сейчас там период значительной апатии. Да, после президентских выборов был всплеск, но потом все сошло на нет. И я не вижу никаких признаков того, что там, допустим, будут подхвачены московские протесты. Вообще люди, особенно молодые, предпочитают просто уезжать оттуда — в Россию, Литву, Польшу. Там уже сейчас большие белорусские диаспоры. Боюсь, что раньше следующих выборов ситуация там не изменится. Ну и встречаю много людей, которым Лукашенко не нравится, но они за него голосуют. Хотят стабильности, боятся катаклизмов, потому что система держится на одном человеке…