«А ведь мы жили тогда при коммунизме, только не осознавали этого…»

 

г.Фергана, памятник Ахмаду Аль-Фергани

(Пере)осмысление жителями бывшего СССР своего опыта жизни при социализме — относительно недавний и универсальный для постсоветского и пост-коммунистического мира феномен, привлекает все большее внимание учёных. Причём происходит это переосмысление преимущественно в позитивном контексте. Да-же в странах Балтии, где «память о советском» усилиями правящих элит решительно вытесняется из пространства официального дискурса, на уровне обыденного сознания позитивное обращение к недавнему прошлому является весьма распространённым. Это зафиксировано уже многими исследованиями (1). Важно отметить, что подобные ностальгические воспоминания свойственны не только русскоязычным жителям стран Балтии, но и представителям титульных групп.

Исследования автора этого эссе, которые проводятся с 2007 г. в рамках между-народного научного проекта «Города постсоветской Центральной Азии: идентичность и этно-культурные границы», подтверждают наличие данного тренда. Отсылки к (советскому) прошлому (в большинстве случае спонтанные, в качестве реакции на просьбу: «Расскажите, пожалуйста, о вашей жизни в…»), появляются в нарративах респондентов значительно чаще, чем в девяностые годы.

В связи с описанным явлением возникают непростые исследовательские во-просы. Первый из них — почему?

Несмотря на его кажущуюся простоту, такие распространённые объяснения, как: «Люди с теплотой думают о прошлом, когда их что-то не устраивает в настоящем», не могут считаться удовлетворительными хотя бы из-за того, что оставляют нас на уровне обыденного сознания. Чтобы облегчить себе поиск объяснений, на наш взгляд, следует задуматься и о вопросах: что (что из связанного с прошлым видится людям наиболее привлекательным; почему именно то, а не что-либо другое, и т.д.), и кто (кто эти люди; сообщества; этнические, культурные, профессиональные и пр. группы, вспоминающие эти наиболее привлекательные для них элементы прошлого).

Если воспользоваться уже достаточно многочисленными концептуальными наработками западных учёных, при обращении к вопросу «почему?» мне представляется весьма плодотворной идея о прагматизме различных интерпретаций прошлого: «Социальная память по своей природе инструментальна — индивиды и группы об-ращаются к прошлому не ради него самого, а в качестве средства достижения определённых целей и решения определённых задач» (2). Говоря другими словами, надо постараться понять, в каком социо-культурном и политическом контексте возникают воспоминания, у кого, для чего, против/за кого и т.д. Всё это приводит нас к важному выводу о контекстуальном и селективном характере социальной памяти.

При обращении к вопросу: «кто (вспоминает)?», весьма плодотворной нам видится идея видного исследователя социальной памяти Мориса Хальбвакса о необходимости учёта различных форм социального размежевания при изучении механизмов её возникновения и функционирования: «Разновидностей воспоминаний столь же много, сколько и социальных групп» (3).

Наконец, пытаясь ответить на вопрос: «что (вспоминают)?», необходимо сузить тему — она ведь безбрежна; воспоминания могут касаться великого множества аспектов социальности и материальности. Поскольку наши исследования последних лет, как отмечалось выше, связаны с восприятием жителями постсоветской Цен-тральной Азии изменений городской среды и городского пространства, остановимся на взаимосвязи памяти с пространством (space) и конкретными точками этого пространства (place). Мы рассмотрим две конкретные ситуации обращения к прошлому жителей изучаемых нами городов, что позволит, кроме всего прочего, ввести в науч-ный оборот понятия «локализованной» и «де-локализованной» памяти.

Первый кейс касается расхождения/противоречия/конфликта между тем, что нам велит «помнить» государство, и так называемой низовой, спонтанной памятью, которая пробуждается и воспроизводится на уровне отдельного человека или сообщества в противовес или параллельно «указаниям» государства.

По сути, мы затрагивает тут один из аспектов очень актуальной проблемы исследований постсоветского города. Речь идёт об общественной реакции на разнообразные проявления ресимволизации городской среды — неизбежного следствия смены исторических и политических ориентиров властями «национализирующихся» государств. Имеются в виду масштабные переименования улиц, площадей, а иногда и самих городов, а также снос памятников, идеологически-нагруженных зданий и пр., нередко сопровождающийся возведением новых «символических маяков», более отвечающих духу эпохи перемен.

Борьба за название или памятник — это борьба за то, кому «принадлежит» город или его части; позиция горожан, если она чем-то проявляется, демонстрирует их отношение к государству; показывает, в какой степени жители района, улицы и пр. считают их своим личным пространством, в рамках которого они могут действовать как активные социальные акторы. В постсоветских условиях в этой чувствительной сфере следовало бы ожидать также резкого расхождения позиций титульного и «русского» населения. Однако подобная схема, судя по всему, не работает — не проявляется (активность), не расходятся (позиции)…

Мне могут возразить: а как же перенос «Бронзового солдата» в Таллине в апреле 2007 г. и последовавшие массовые волнения, показавшие всему миру, сколь далеко может зайти противостояние между эстонским и неэстонским населением страны? Однако эти действительно драматические события (и подобные им менее громкие, но также касающиеся судьбы воинских мемориалов) «выпадают» из нашей темы, поскольку они слабо связаны с символическим обликом собственно города и «вписаны» в «большие нарративы» — в данном случае, интерпретирующие историю Второй мировой войны (4) .

Если же говорить о более массовидных и рутинных изменениях городской среды с политической подоплекой, то эта тема изучалась, в постсоветском и постсоциалистическом контексте, в основном на макроуровне (работы, посвященные тому, как поиски элитами новой национальной идентичности перекраивают символическое пространство города (5) . При всех их достоинствах, они являются взглядом «сверху» и потому практически не учитывают то, что думают по поводу всех наступивших и грядущих изменений обычные люди, как они к ним адаптируются.

Еще больше текстов (обычно публицистических), транслирующих точку зрения политически ангажированной части русскоязычных постсоветских стран — активистов «славянских организаций», журналистов, ученых-гуманитариев, которые выражают свое бурное несогласие с переименованиями, сопровождавшими в этих госу-дарствах расставание с «имперским» прошлым. А вот о позиции «русской улицы», как и рядовых представителей титульных групп, мне лично читать не приходилось (имеются в виду научные работы).

Естественно, задумывая «городской» проект, в центре которого — восприятие людьми изменений в жизни своей и своего города после распада СССР, мы не могли пройти мимо обсуждаемого сюжета. Однако результаты оказались несколько обескураживающими. Ну, неинтересно все это людям, редко вызывает живой отклик…

Например, общение в 2007 г. с рядовыми жителями Каракола, где переименования улиц продолжаются до сих пор, свидетельствовало о явном равнодушии к проблеме. Эта тема постоянно всплывала в общении с прохожими при поиске нужной улицы и нужного дома, и самой распространенной реакцией было: «Какая раз-ница, лучше бы эти деньги пустили на что-нибудь полезное для города». В Бишкеке (2008 г.), где население более политизировано, респонденты реагировали на вопросы живее (хотя сами нужную нам тему обычно не поднимали). Однако разговор обычно сводился к оценке отдельных новых названий, одни из которых нравились (или принимались как обоснованные), а другие — нет, причем явных различий в по-зициях «русских» и киргизов не отмечалось.

В подтверждение этих наблюдений позволю себе привести отрывок из разговора с русской женщиной, состоявшегося осенью 2008 г. в Бишкеке. Данный пример ценен тем, что интервью строилось как свободный обмен мнениями между старыми знакомыми. Все началось с того, что моя визави вспомнила об одной западной исследовательнице, работавшей в Бишкеке и тоже ожидавшей активной реакции людей на смену «символических маяков»:

«О. …она интересовалась ассоциациями… какие памятники символизируют в лучшей степени город Кыргызстана. Мы много это обсуждали, и поняли, что вообще памятники как символы каких-либо процессов в городе очень редко случаются. Чаще всего это связано с тем, что ты вырос в этом районе и прожил там свою жизнь возле “Вечного огня” или еще что-то, а вот символьных почти что нет смыслов. Есть какие-то бытовые привязанности… А вот для следующего поколения они вообще фактически отсутствуют.

Н. Да, знаете, у нас такое ощущение в России, что здесь все озабочены переименованиями, скажем, или памятниками… вот есть казахстанские ученые… там же все время идет борьба за переименование северных городов… Дело еще в том, что там действительно русское присутствие на северо-востоке Казахстана с XVII века, это очень важные струны затрагивает, и то выясняется, что это важно для активистов так называемой диаспоры, а сами люди… А здесь нет та-ких привязок к российскости этой, как мне кажется.

О. А здесь, кстати, выпустили постановление, запрещающее переименовывать и города, и улицы, и так далее.

Н. Да, я вырезала из газеты. Значит, Вас не напрягает или напрягает по поводу Абдрахманова [недавнее переименование части ул. Советской, одной из главных магистралей города, в улицу имени киргизского государственного деятеля. — Н.К.]?

О. Меня напрягает, когда есть знаковые улицы, которые на самом деле гораздо более собирающие для людей; а когда их переименовывают… Московскую и Киевскую если начнут переименовывать, окажется, что это очень… Это некоторая соотнесенность с другими территориями.

Н. Ну, Советская — это соотнесенность с неким прошлым, которое кем-то, скажем, воспринимается неоднозначно. Можно еще поспорить…

О. В большей степени позитивно воспринимается. Да, еще о ее проекте… и мы еще с архитекторами беседовали на эту тему… здесь символический слой как бы не имеет такого значения, или он в чем-то другом присутствует… Или здесь символика с другим… А они приехали [британские ученые. — Н.К.] с такими установками, что здесь существует символическое пространство (с иронией), что люди соотносят свою жизнь с какими-то…».

Причины «отсутствия искомого результата», на наш взгляд, во многом коренятся всё в том же (советском) прошлом.

Отношение к сегодняшним «божкам» (по выражению моей собеседницы) не может не быть проекцией восприятия табличек с названиями и «божков» ушедшей эпохи. Тут, однако, хотелось бы высказать и сле-дующую мысль: если городские объекты разного рода, призванные играть роль канонических «мест памяти» (6), на такую роль никак не «тянут», возможно, эта функция переходит к каким-то иным и по-иному значимым для людей точкам городского ландшафта?

Русские жители Ферганы могли с ироническим смешком называть новый памятник великому ученому средневековья Ахмаду Аль-Фергани в полностью обновленном за время независимости городском парке «дяденькой с полотенцем» (он держит на вытянутых руках развернутую рукопись в форме свитка). Но они же достаточно спокойно говорили о сносе местными властями части «русского» кладбища — чтобы разбить на этот месте сквер (правда, желающим была предоставлена возможность перенести прах близких на новое место). Однако и русские, и узбеки Ферганы (естественно, не недавние выходцы из кишлаков, а выросшие в городе) соответствующих возрастных групп с эмоционально приподнятой интонацией, ностальгически улыбаясь, рассказывали о… гастрономе, существовавшем в советское время. Уже снесённое здание, архитектурного или исторического интереса не представлявшее, благодаря своей функции снабжения горожан «дефицитом» и своему местоположению было излюбленным местом запланированных и неожиданных «встреч по интересам»: в очереди всегда можно было найти близких по духу людей, обсудить новости, а потом продолжить общение в близлежащем парке под куплен-ные тут же «водочку с закусочкой». Здание, судя по описаниям информантов, как раз и является тем, из чего «сочится» память о прошлом, до сих пор объединяющим разных людей, принадлежащих к обширному интернациональному сообществу фер-ганской интеллигенции — не столько по формально-профессиональному признаку, сколько по культуре (к которой приобщались и через родственные, дружеские связи), по городским привычкам, интересам, полуподпольным увлечениям и пр.

Еще одним примером является ныне существующий городской «объект» — бульвар в Бишкеке, заложенный еще в дореволюционное время (как улица Бульвар-ная); носивший до 1991 г. имя Дзержинского, а позже переименованный в бульвар Независимости (Эркиндик). Об этой вроде бы особо не примечательной улице (ну, зеленая; ну, тенистая, довольно ухоженная) старожилы, именующие её Дзержинкой, говорят с особыми чувствами. В рассказах одних — тех, кому довелось жить в рас-положенных вдоль бульвара «сталинках», где в 1950–1960-е гг. начали селиться но-менклатурные семьи разных национальностей (от народных поэтов и академиков до генералов и партийных чиновников), слышны отзвуки прежней благополучной жизни. Их свидетельствам, как бы демонстрирующим право на Дзержинку, на первый взгляд противоречат воспоминания людей, такое право активно оспаривавших: это бывшие сельские ребята, приехавшие в столицу учиться и привлеченные столичным обликом бульвара, где располагались единственные в городе приличные кафе и ки-нотеатр. «Аборигены» же частенько побивали «чужаков»… Сейчас те уличные драки забыты, и обе стороны объединяют ностальгические воспоминания о «прекрасном зелёном Фрунзе».

Возможно, в постсоветских условиях культурная память «кристаллизуется» в образе особых, деидеологизированных объектов, берущих на себя — на уровне малых (городских) сообществ ― функцию отвергаемых, забываемых, переоцениваемых «мест памяти», к символизации которых в той или иной мере приложило свою руку государство? (7)

Второй кейс привлекает наше внимание к ситуации, когда социальные вызовы и социальные трудности весьма велики (или же они по ряду причин особенно остро и/или специфическим образом ощущаются какой-то особой группой городского на-селения). Воспоминания о прошлом теряют тогда множественные, индивидуализи-рованные локальные «привязки» и переходят на уровень обобщённых образов горо-да — такого, каким он был в недавнем — читай: советском — прошлом. Рассмотрим этот кейс на примере старожилов Бишкека, вынужденных оценивать ситуацию в их быстро меняющемся (причём далеко не в лучшую сторону) городе сквозь призму восприятия всё более многочисленных мигрантов, с которыми давние жители Фрун-зе-Бишкека разных национальностей вынуждены «делить» город, считая его при этом «своим».

Пример столицы Киргизстана, которая с конца 1980-х гг. пытается «переварить» уже третью волну внутренней (сельско-городской) миграции, показывает «борьбу за город» как очень сложный, многоплановый процесс. Меж- и внутриэтни-ческое взаимодействие отходит здесь на задний план, а противостояние приезжих сельчан и старожилов скрывает целый клубок противоречий городского развития в постсоветский период, а также общесистемные трудности реформирования прежнего социального организма  (8)  (окрашенные, естественно, спецификой той или иной страны — в нашем случае Киргизстана).

В глазах старожилов уже весь город, а не его отдельные части, превратился под натиском приезжих в огромное оспариваемое, а скорее, даже «избегаемое про-странство». Но что скрывается за тем, что на первый взгляд выглядит столкновени-ем городского и сельского образа жизни? Негативизм киргизов-старожилов во многом вызван тем, что после «революционной» смены в 2005 г. «северного» президен-та на «южного» усилился приток в город «южан», живущих бок о бок с узбеками и сильно отличающихся от обрусевших киргизов севера своим менталитетом. Но и это не главное. В антимигрантском дискурсе фигура неудобного во всех отношениях сельчанина (кстати, далеко не все приезжие — «южане» и/или неотесанные сельча-не) на самом деле становится удобным «козлом отпущения», на которого «списыва-ют» все трудности современной жизни.

Жалобы по поводу «бескультурья» мигрантов (вот откуда «заплёванные лест-ницы», «ободранные скамейки», «перевёрнутые урны» и все то, чего не было «в на-шем прекрасном Фрунзе») скрывают общее падение культурного уровня населения в условиях деградации образовательных систем и вынужденной смены людьми жиз-ненных приоритетов. Демонстрируемый же старожилами эскапизм и жалобы на то, что «все мигранты —мелкие преступники», являются, по сути, претензиями к госу-дарству, не способному так отрегулировать развитие «дикого» рынка, чтобы он обеспечивал людей минимальными средствами выживания не только в крупных городах, но и в провинции. По сути, в нашем случае правильнее говорить не о «рурализации» городов, а о более широком процессе — их стихийной, «низовой» демодернизации.

Важным ресурсом самоутверждения старожилов («мы помним, как надо»; «мы знаем, как лучше»); способом их противодействия такой демодернизации становятся апелляции к «советскому прошлому». Неизбежные в описанных условиях изъяны в облике города, потери в уровне его благоустройства; обеднение досугового репертуара, трудности следования прежним паттернам бытовой культуры вызывают дружную ностальгию старожилов — и киргизов, и русских, по «советскому», которое выступает в нескольких ипостасях. Во-первых, это отсылки к советской городской эстетике, опирающейся на идеологию и потребительские практики того времени. Во-вторых, «советское» сегодня выступает и как синоним норм и правил наднационального индустриально-урбанистического «порядка». Наконец, воспоминания отражают усталость горожан от неконтролируемой рыночной стихии, которую слабое государство в лице местных властей не в состоянии подчинить «закону и порядку» — будь-то всё заполонившие киоски или снующие «без руля и без ветрил» «маршрутники».

Апелляции к «нашему зелёному (прекрасному, уютному, безопасному, чистому и т.д., и .т.п.) Фрунзе», в русло которых вполне укладывается и образ Дзержинки как воплощения этих качеств города, является примером де-локализованной, «размы-той» памяти. Это обращение конкретной группы городского населения (причём далеко не самой бедной и маргинализированной) к прошлому «как к целому», спровоцированное очевидной неудовлетворённостью настоящим «как целым» — в определённом социально-политическом и культурном контексте. Вопрос о жёсткости связи характера и силы воспоминаний с конкретным контекстом требует, безусловно, дальнейших исследований.

^{Постоянный адрес статьи - см. рубрику "Кыргызстан"}

Литература и авторские примечания

1.   См., напр.: Klumbytė N. Memory, Identity, and Citizenship in Lithuania // Journal of Baltic Stud-ies. 2010. DOI: 101080/01629778.2010498188; She Who Remembers Survives: Interpreting Es-tonian Women’s Post-Soviet Life Stories. Ed. by T. Kirss et al. Tartu, Tartu University Press, 2004.
2.   Hoelscher S., Alderman D. Memory and Place: Geographies of a Critical Relationship // Social and Cultural Geography. 2004. Vol. 5. № 3. P. 349.
3.   Цит. по: Nora P. Between Memory and History: Les Lieux de Mémoire // Representations. 1989. Vol. 26. Spring 1989. P. 9.
4.   Cм., напр.: Полещук В. «Апрельский кризис» 2007 г. в Эстонии. Вызовы истории и неэстон-ское население // Диаспоры. М., 2009. №. 2.
5.   Михалёв А. Советские мемориалы в Монголии: коллективная память и борьба за символи-ческое пространство // Диаспоры. 2009. №. 2; Vukov N., Toncheva S. Town Squares and Socialist Heritage: the Reworking of Memorial Landscapes in Post-Socialist Bulgaria // The Politics of Heritage and Regional Development Strategies. Доклад, представленный на одноименной кон-ференции, состоявшейся в Софии 9–10 июня 2006 г.
6. См.: www.swkk.de/hermes/research/...Band_2/HERMES_vol2_13Vukov.pdf.
7.   Понятие «место памяти» (site of memory, lieu de mémoire) было введено в научный оборот французским учёным Пьером Нора в приложении к таким объектам, предметам и практикам, как архивы, музеи, соборы, площади, кладбища, мемориалы; учебники, эмблемы, базовые тексты; ритуалы, связанные с празднованием важнейших исторических дат. По определе-нию П. Нора, «место памяти — это любой значимый объект (entity), материальный или нематериальный, который, желанием человеческой воли или усилиями времени, становится символической меткой в памяти какого-либо сообщества (в нашем случае — французской нации)». См.: Nora P. From Lieux de Mémoire to Realms of Memory // P. Nora and L.D. Kritzman (eds.) Realms of Memory: Rethinking the French Past. Vol. 1. N.Y. & Chichester, 1996. P. XVII. Иными словами, речь идет о местах, являющихся «кристаллизацией [культурной] памяти; о местах, которые как бы сочатся ею (memory secrets itself)». См.: Nora P. Between Memory and History... P. 7.
8. Это относится практически ко всем объектам и практикам, перечисленным П. Нора.
9. Подр. о взаимоотношениях старожилов и мигрантов в Бишкеке см.: Космарская Н. «Пона-ехали тут…» по-бишкекски. Мигранты и старожилы в городе как зеркало «киргизской революции» // Антропология социальных перемен. Сборник статей к 70-летию В. Тишкова. Под ред. Э. Гучиновой и Г. Комаровой. М., РОССПЭН, 2011.