Уж семь лет прошло, как мы поженились. Нормальная сложилась семья, благополучная. И жена моя отзывчивая, добрая – научный сотрудник НИИ... Хотя, к предлагаемому повествованию это не имеет никакого отношения.
Я знаю то, чего знать не должен. И моё воображение непрестанно, во все эти семь лет, раскручивает один и тот же сюжет, который я никак не могу прожить, и который не даёт мне никакого покоя.
Все эти семь лет я ничего не говорю жене, пытаясь раскусить плод моего же воображения.
***
Я сейчас только смог представить, как этот неопрятный человек подходит к улице, на которой не был семь лет.
Почему он блуждает там, и почему через семь лет?
Как он выглядит? Нечёсаные волосы, мятые брюки, несвежая рубашка, грязные туфли. Хотя ему, этому неопрятному человеку, кажется, на всё наплевать.
Я составляю этот портрет вовсе не из того, что мне рассказывала жена. Просто я хочу его таким видеть; представляю его себе, как и все люди, ожидающие маниакально какую-нибудь важную встречу или знакомство.
Я цепляюсь за эту ниточку, и повествую далее.
Вот, смотрите, он спускается вниз от проспекта Революции, сворачивает направо, на Никитинскую улицу – и вместо двух старинных купеческих домов видит горы свалок...
Да, только-только снесли эти два двухэтажных дома, деревянный и каменный – летний и зимний... И в одном из них, каменном, он и ночевал чуть ли не месяц все те же самые семь лет назад.
— Никитинская ли это улица? — переспрашивает он у проходящей женщины, хотя, как я и предполагаю, прекрасно и без того знает, что Никитинская.
Таким образом, я открываю в этом человеке дополнительную черту. Пожалуй, такие люди любят морочить головы. Ах, как некстати. Что же ждёт меня?
***
Дома, где жила Вера, не было... Придётся обращаться в горсправку.
Ну и что особенного в том, что не увидел он её? Зачем теперь нужна она Дувалову? Вопросы вовсе не праздные занимали его...
В очередной и в который уж раз уходил, бежал от себя самого в надежде и поиске... Мгновенное изменение обстоятельств, страсть сиюминутно перекроить судьбу свою, гнали Илью прочь...
Минуты назад, спускаясь к Никитинской, а теперь, особенно, когда возвращался к проспекту, он всматривался в лица женщин, надеясь чудом встретить её...
В горсправке, без минутной задержки, ему дали новый адрес. Фамилия Веры оказалась другой, как и нужно было ожидать.
Возле почты он натолкнулся сразу же на дом 45, стоящий на пересечении проспекта Революции и улицы 25 октября. Со стороны улицы ворота во двор были закрыты на цепь с замком.
Илья возвратился на проспект – входа и тут не обнаружил. Расспросил киоскёра, ещё и прохожего... Наконец, нашёл неприметный, непривычный для себя, арочный вход со стороны проспекта.
Ожидаемого волнения уже не было. Может быть, оно осталось там, на Никитинской, вместе с грудами снесённых домов...
***
«Дверь мне открывал молодой мужчина лет тридцати пяти, в очках, одетый не по-домашнему, но довольно легко и аккуратно, – темноволосый, с ровным, мужественным подбородком, он вызывал согласное уважение.
— Здравствуйте. Простите меня, я хотел бы увидеть Веру Дмитриевну... Она здесь живёт?
— Да, она дома, проходите, пожалуйста.
Через порог ванной выходит навстречу Вера...
Мне бы ещё хотелось узнавать её, быть узнанным и желанным самому, но она предстала теперь пополневшей, почти забытой знакомой.
А ещё... Моё самовлюблённое воображение хотело бы увидеть, как Вера Дмитриевна почти замирает от волнения, приостанавливается...»
***
И подходит теперь он как-то в смятении – медленно, скованно – проходит в длинные семь секунд, будто воскрешает в моей памяти все наши семь, прожитых с Верой лет...
Я чувствую, как теряю самообладание и всякую выдержку... Семь лет сейчас, вот, исчезнут – и вновь воскреснут в ней её терпеливые, мягкие чувства...
Реальность успокаивает моё воображение...
Вера выходит, вполне узнавая прежнего Илью Дувалова...
***
«Если бы я мог только догадываться, почему оказался здесь.
С тех пор, как Юлия поступила учиться, я уже не мог понимать, что со мной происходит. И нынешняя моя поездка с Денискиным вовсе не означала то, будто я и впрямь решил писать свою книгу в Синих Липягах.
Я как бы совсем утратил форму своего существования – и теперь не оставалось мне ничего другого, как говорить только о том, что ещё имело смысл. Оставалось говорить только о своей работе...»
***
— Здравствуйте, узнаёте?
— Ну, конечно, здравствуй...
Что было говорить мне?..
— Заходи. Познакомьтесь, это мой муж...
— Я случайно оказался у вас...
Обмениваемся дежурными любезностями: «приятно – очень приятно»...
Нет большей истины, чем разговор один на один: его хотят и его боятся...
Если бы Вера Дмитриевна могла отвечать не только глазами...
— Видите ли, — начинаю я сбивчиво, — мне трудно объяснить, почему я здесь. Дела вроде...
— Какие дела? — интересуется муж Веры...
***
«Чёрт возьми, кажется, начинается сплошное «враньё», — обеспокоился я, — и что за надобность! Ведь не дурнее меня. И не злее он меня, этот разумный человек».
***
— Андрюша, — обращается Вера Дмитриевна к мужу, — нужно как-то всё объяснить. Мы с Ильёй встречались, не помню, в каком году...
— В семьдесят первом, — подсказываю я.
По-моему, я и не вру вовсе, но последовавшее объяснение для меня оказывается и нескромным, и неуместным.
— Да ты проходи, садись. Извини, ремонт тут у нас, сам видишь.
— Спасибо... Понимаете, командировка у меня... Недели на две. Затем нужно будет съездить в Донецк, а уж потом вновь к вам, в область... Думаю, где-то на полгода.
— Что за командировка, если не секрет? — не удержался от вопроса муж Веры. В интонации его прозвучало что-то вроде: «Какой же командир прислал тебя к нам?»
Мне становится не по себе: «В наше-то время, простор-то какой, — забавно думается, — а у меня подозрительные, стыдно сказать, личные командировки»...
— Андрюша, — помогает Вера, — я же рассказывала тебе...
— Помню, очень хорошо помню, ты приносила мне в редакцию письма своего молодого человека. Совета и помощи искала. Помню...
— Простите, — прерываю я Андрея, — как-то неловко получается. Но я не простил бы себе того, чтобы не повидать Веру Дмитриевну. Так что, в общем, ничего иного я преследовать не могу. Разве что, наверное, мне нужно уединиться... Командировка у меня, как бы это сказать, творческая, что ли... Я сам её сделал.
— Мы люди простые, — проговорила Вера, — выражайся яснее.
— Причём тут простые, — возразил Андрюша, — дело вовсе не в этом. Интересно, конечно...
Уж лучше бы Андрюша сказал другое что-нибудь — «Какая наглость», например. Как облегчённо я продолжил бы тогда разговор. Возможно, стал бы утверждать, будто для меня личная жизнь человека более интересна, чем его дела... Что право на жизнь – нелёгкое право... И что дела превращают нас в одиночек... Да мало бы чего наговорил я ещё.
— Я всё понимаю, — вновь начинаю свои объяснения, — мне, конечно, нужно работать – материал я собрал, но, повторю ещё, я не простил бы себе того, чтобы не повидать Веру Дмитриевну. Она права передо мною, а я – нет.
— Я уж думала, честно говоря, что из тебя ничего не выйдет.
— Тогда бы и не вышло, — обрадовался я...
***
«А что могло не выйти? Семь лет назад я не захотел жениться на Вере, хотя она дважды приезжала ко мне, чтобы я, наконец-то, согласился. Но всё так получалось, что я был совершенно не готов к такому шагу. Зато Андрей не только готов, но и любит...
У Веры всё было очень серьёзно тогда, и портить ей жизнь, обманывать как-то её я не мог. Тогда я остался у Клавдии Кирилловны, пока не сошёлся с Зиной. Правильно ли я тогда поступил? Наверняка этого никто теперь не скажет. А теперь Зина для меня потеряна, хотя признаваться в этом всё ещё боязно как-то...»
***
— Теперь и вы меня простите, но насколько я помню, у вас не было определённого рода занятий. Здесь вы говорите о какой-то своей работе...
— Я же рассказывала тебе, — вновь поправила мужа Вера Дмитриевна.
— Помню, очень хорошо помню. Но не получится ли так, что и эта ваша работа – литература, так сказать, окажется для вас проходным двором?
— Не думаю, — растерялся я, — кажется, что этому отдано не так уж мало. Не это главное...
Я чуть было не сказал, что за этим – люди, судьбы, страдания, но благоразумно промолчал.
— Если вы правы, Андрюша, то я не просто негодяй... Нет, поверьте, это преступно. Даже за проходным двором есть остановка. Удачи земной может и не быть, но предел и итог неминуемы.
Андрей ничего не возражал, давая понять, что разговор здесь подобный продолжать не стоит...
***
«Я часто думаю, а что проку от моего незнания вполне простых вещей, что проку от моего стремления выражать себя в строчках, взглядах, любви? Кому и насколько это нужно? Какое смятение понуждает не верить в себя, и упорно стремиться к самовыражению?»
***
«Я размышлял про себя, а разговор, тем временем, зашёл о жилье для предстоящей работы. Я чувствовал, что Андрей недоволен моим визитом и связываться особо не желает, хотя и заговорил о дачах в Сомово.
Обстановка однако разряжалась.
Мало-помалу Вера свыкалась с ситуацией и держалась непринуждённей. Несколько раз она поднимала на меня свои тёмные добрые глаза – и тогда я всё более узнавал в ней прежнюю, любящую меня, женщину. Какая-то полумысль витала во мне:»
***
«Странно, она так любила меня, а сейчас?.. Кого вы любите сейчас, Вера Дмитриевна? Или же вы, как и все женщины мира, не можете жить без любви? Конечно, не можете, конечно же, вам это не дано...
Да и кто я для неё теперь? Увы, каждая женщина привыкает к самому лучшему мужу, а потребность в любви её не оставит никогда в покое... Добрая, добрая Вера Дмитриевна!.. Я так и остался перед тобой виноватым.»
***
«Правда, я и думать не хотел ни о каком предпочтении, но полумысль не оставляла меня. Пусть себе, в своём мужском самолюбии, мечтал я, воображал о той женщине, которая любила бы меня вечно, несмотря ни на что. Пусть этого не случалось никогда прежде и не случится теперь...
Я всё же вернулся сюда через семь лет, чтобы что-то понять, во что-то поверить заново...»
***
«Юлия предала меня – в этом я был уверен... Предал и я жену свою по цепочке... Меня не захотели понять, мне не могли поверить– так же поступил и я...
А теперь мне нужна была чья-то любовь и хоть какой-нибудь тыл, чтобы можно было и работать, и любить... Увы, таково свойство мужской природы. Всё же хорошее или, как любят говорить, порядочное – это всё терпение и примирение – это труд, в котором только и возможны все проявления нашей человеческой природы. Это, наконец, фантазия, без которой любой наш труд превращается в рабство, а человек обесчеловечивается, как всякая прочая крайность его сущности...»
***
«Мне вдруг захотелось поговорить с Верой наедине, но Андрюша и не подумывал оставлять нас – и две их дочки тут же, в захламлённой от ремонта комнате, в этом обязательном присутствии двух девочек нет и не может быть никакого сомнения...
И коль скоро не сбывались ожидания и желания всех нас троих, разговор становился уклончивым, а речь всё более натянутой...
Андрей попытался было добиться хоть какой-то определённости, но мне хотелось говорить только с Верой.
Всем ещё более становилось неловко, и все молчали... Хотя внутренние слова, все и всякие, будто лузга, сыпались на пол...
Вера Дмитриевна предлагала варианты один неопределённее другого, но муж верно и мягко обрывал её.»
***
Наконец, я собрался уходить. Я ещё что-то вяло пробубнил, что не мог, дескать, не повидать Веру Дмитриевну...
— Вы меня не поняли, — пытался сказать хоть что-нибудь примирительное Андрей.
— Да нет, почему же? Всё понятно, всё так и должно быть...
***
«Я зашнуровал туфли и вышел из квартиры.
Всё осталось незаполненным... На проспекте я закурил «Приму», задумался...»
***
«Что должно было бы произойти, чтобы не оставалось никакой пустоты, никакой неудовлетворённости? Что, наконец, могло случиться такое, чтобы осталось у меня ощущение жизни, движение?.. Что должна была сделать Вера, как принять меня? Вновь поверить, полюбить меня, оттолкнуть мужа, забыть девочек своих?..
Это нужно было мне? Или всё-таки я должен был бы хоть что-то понять, чего никогда не допускал даже в бесконечных мыслях своих?»
***
«Я отнимаю, я ворую чужую жизнь... Все добиваются всего, что им так кажется необходимым, даже и меня подталкивают к этому... Я же ни мирюсь ни с чем, не примиряю себя и с людьми... Потому что сужу их, оцениваю, потому что не хочу так же – я хочу готового, но и я не хочу, не умею быть злым...»
***
«Так долго и бесконечно могу размышлять я; так, не оправдывая себя, стараюсь понимать людей в их извечной борьбе за существование. И всё же я никогда не сумею смириться ни с людьми, ни с самим собою. Я могу этого только хотеть.
Что это – безволие, неверие, лень?.. Бессмыслие...
Мысли перескочили:»
***
«И впрямь, как это люди, не понимая друг друга, спешат с выводами? И кем же я выгляжу в глазах Веры, мужа её?
Как это он так «проходной двор»?.. Скверно...»
***
— Не понимаю, — проговариваю я вслух, — не понимаю, какой «проходной двор»? Да что я, в потёмках всю жизнь блуждаю? Или ложью мы из страха все ослеплены?.. Чёрт знает что!
***
Подошёл Андрей...
— Вы простите, могли помочь, а не помогли.
— Ерунда, зачем же вам это надо? — сожалеюще ответил я, — да и кому это может быть нужно? Как говорится, по одёжке... А результата нет – разговора хорошего не будет. Так что моё это дело, и ничьё более...
— Вам же ночевать негде.
— Ничего, я не ребёнок.
— Как-то нехорошо получилось. Недоговорили...
— Ничего, сам виноват.
Вышла Вера. Мне казалась она ещё ближе. Спохватившись, вдруг принялась расспрашивать о жизни... Потом заторопилась, ушла. Вскоре возвратилась на проспект с дочерьми...
***
«Вот, никогда не смог бы быть таким, как он... Человек всё же, эх!..»
***
— Вы что, — вырвалась у меня невольная резкость, — детей простудить захотели?
— Останься, А?.. Андрюша, скажи ему.
— Нет, Вера, спасибо. Не могу.
— Вы не обижайтесь, — извинился Андрей, — но начали вы разговор как-то криво, неловко стало.
— Я ни в чём не соврал.
— Нет, я не скажу, что вы были неискренни. Просто вокруг да около как-то...
— Меня, наверное, нелегко понимать, вернее, соглашаться... Ничего, я давно привык к тому, что меня не понимают, не верят.
— Трудно оказаться в вашем положении...
— Я прошу вас, — предложила Вера, — пойдёмте в дом, там поговорим.
— Нет, я поеду. Спасибо.
— Пойдёмте всё-таки...
— Нет, ребята. Если сразу не прилегло, не надо. Спасибо вам. Всего вам... И, простите меня...
***
«Я уходил... На проспекте задержались и оставались стоять ещё Андрюша и Вера Дмитриевна со своими девочками...»
***
«Часа в два ночи, на автовокзале, я проснулся. Кроме меня, в привокзальной комнате-гостинице, спали ещё десять человек.
Мне снова казалось, будто я по-прежнему продолжаю любить Веру какой-то общечеловеческой любовью – может быть, и лёгкой, и малополезной, если только потребности и мечты таких людей, как я, и впрямь совершенно бесплодны...»
***
«Всякое неутолённое сердце никогда не наполнится благодатной влагой чужой крови – оно рано или поздно лишь иссушит себя... Такое сердце не знает ни источника своей жизнедеятельности, ни прощения чужим и своим грехам. Способное само сочиться, оно ждёт и требует того же ото всех сердец.»
***
— И это называют любовью, — продолжал я вслух после записи в блокноте, — что же это?..
Я сидел на подоконнике в коридоре, блокнот лежал там же... А я курил и размышлял...
***
«Может ли знать человек, когда он бывает счастлив? Что это за особенное состояние жизни – счастье?..
Я был именно теперь воистину счастливым человеком: я чувствовал всё, что только могло быть мне дано. Я понимал всё вокруг и принимал, что тоже было дано мне... Я вбирал в себя жизнь...»
***
«Так или иначе, но я всегда буду любить всех, не умея ни остановить себя, ни сдержать других. Только к чьей чести сказать, что так редко выпадает всем нам – любить человека?..»
***
«А Юлия? Она ведь тоже любима мною подобно – только неизмеримо больше...
Только это не любовь, так казалось мне, это жуткая боль...
Да ведь всё равно и всё-таки из того же разряда дурацкой общечеловеческой любви.
А вообще, способен ли я полюбить другой любовью? Способен ли? Нет, я так не могу, я так не умею...»
***
«Я человека «читаю»... А потому и люблю... Разве это и есть любовь общечеловеческая, разве это любовь?.. Разве этого от меня всегда ждали?
Этой любви моей не хотела и Юлия. Может быть, даже более всех. Потому что любила сама...
Но что, что я могу?.. На что же иное способен?..
Нет, не решить мне такую проблему... Никогда никому и ничего не ответить...
И я горько тогда усмехнулся: «Как же, «общечеловеческая» любовь! Гордись тем, в чём никто не нуждается... Дурак же ты, батенька, счастливый дурак...»
***
«Но все тени сбежали с лица – я был действительно счастлив. И путаться более мне ни в чём не хотелось. Жизнь торопила, звала меня дальше.
И ранним, ещё тёмным утром, уезжал я в Синие Липяги.»
Комментарии
"«Может ли знать человек, когда он бывает счастлив? Что это за особенное состояние жизни – счастье?..
Я был именно теперь воистину счастливым человеком: я чувствовал всё, что только могло быть мне дано. Я понимал всё вокруг и принимал, что тоже было дано мне... Я вбирал в себя жизнь...»
Спасибо, Ггеннадий.