Туманные истины Ледового побоища

Нет темы в нашем историческом сознании более иррационально-болезненной, нежели Ледовой побоище, и, в целом, победа Александра Невского над немецкими рыцарями в 1242 году.

Всякое ее критическое обсуждение мгновенно порождает характерный публичный отклик – в котором оппоненты спорят не со сказанным даже, а с тем, что они сами вкладывают в уста и мысли сказавшему. Причем, события 770–летней давности воспринимаются ими исключительно в терминах современных, а точнее – как бы современных отношений и реалий. Пожалуй, более "современных", нежели позднейшие и тоже довольно "болезненные" исторические сюжеты вроде деятельности генерала Власова, реформ Петра Великого и даже революции 1917 года. Видимо, и в самом деле к "победе на Чудском озере" накрепко принайтованы основания каких-то базовых представлений наших соотечественников о войне, о врагах, о немцах, об иностранной угрозе вообще, о роли лидера и так далее (мы даже оставляем в стороне те из них, что связаны с религиозными моментами – а именно всегдашней католической угрозой русской идентичности и, напротив, спасительности для этой самой идентичности православия). Какие-то ментально-словесные штампы, маски, мешающие взглянуть на вещи так, как эти вещи в действительности того заслуживают.

Пожалуй, самая простая из этих масок, состоит в массовой убежденности в том, что судьба военной компании, а точнее – военно-политического противостояния обычно решается на поле боя. Понятно, что это – результат предельного и некорректного упрощения: крупные сражения всегда на виду – в отличие от всего остального – а потому, сильно искушение приписать весь смысл тому, что видишь глазами, в ущерб того, что требует исследований. К тому же, в полевых битвах ясно видна Божия длань – а пойди, угляди ее, допустим, в особенностях логистики или технологиях сельскохозяйственного производства! В общем, так и повелось со времен античных и до нынешних школьных учебников…

При том, что в действительности роль крупных полевых сражений далеко не так определяюща.

Ну, в самом деле: уж, на что Полтавский разгром был терминальным – уничтожившим основную войсковую группировку шведов начисто и выбившим Карла из игры на пятилетие – а и то война потом продолжалась еще двенадцать лет. А, скажем, прямые результаты Грюнвальдской битвы, к которым популярные книжки относят прекращение существования Тевтонского ордена были, в действительности, совсем скромными: войска Ягайло-Витовта, победившие под Грюнвальдом, не решились затем даже взять штурмом осажденную столицу ордена: Торуньский мир 1411 года обошелся крестоносцам лишь в небольшие территориальные потери. Полная же ликвидация Тевтонского ордена произошла только в 1466 году, после так называемой Тринадцатилетней войны.

Или тот же русский поход Наполеона: главное его сражение – на Бородинском поле – было французами скорее выиграно, чем наоборот, однако кампанию Наполеон проиграл вчистую. Да и право: стоит представить, что бы было, не дай Кутузов тогда этого сражения вовсе, а продолжи отступать – а, в сущности, ничего принципиально иного. И Москву бы сдали, и Великую Армию бы все равно победили. Чуть позже, может быть, пропустив супостата до Владимира или даже Нижнего – но с тем же общим итогом.

Просто, мы не вполне осознаем, что серьезная война – дело крайне сложное организационно, трудоемкое, разорительное и непредсказуемое для любой из  участвующих сторон. Особенность же бытия в давние времена состояла в том, что, с одной стороны, ресурсов воевать долго и до победного конца почти никогда ни у кого не было. С другой же – малоприбыльная и примитивная крестьянская экономика обладала, тем не менее, поразительной устойчивостью: даже очень сильный удар по ней не в состоянии был стереть ее с лица земли на сколько-нибудь заметной территории.

В общем, к чему я веду: к тому, что в эти самые давние времена лишь в редчайших случаях ставились масштабные военно-политические задачи – тогда как в 99.9% случаев цель военных действий в отношении суверенного противника состояла в разорении той или иной пограничной округи соседа, уничтожении каких-нибудь его наспех построенных (капитальные-то хрен сломаешь) укреплений и совсем редко – в установлении постоянного контроля над какой-нибудь небольшой спорной областью, опять-таки, вблизи границы. Иначе говоря, серьезные изменения политической карты возникали как результат довольно долгих, многочисленных и растянутых по времени усилий, каждое из которых не "решало вопрос", а лишь добавляло некоторую гирьку на весы.

Таким образом,  утверждение, что, например, "этой крупнейшей битвой раннего средневековья впервые в международной истории был положен предел немецкому грабительскому продвижению на восток, которое немецкие правители непрерывно осуществляли в течение нескольких столетий" неверно уже в силу вышеприведенной причины – бывали подобные сражения и до Ледового Побоища, и после, и говорить о его каком-то особом влиянии на международную обстановку едва ли можно.

Неверно это и по нескольким иным, независимым друг от друга, причинам. Прежде всего, потому, что сама картина политического размежевания в то время в тех местах была весьма далека от хрестоматийного противостояния "наши – немцы".

В самом деле, вот грубый (то есть, не вполне даже полный) список тогдашних политических игроков. Итак, главные акторы: Ливонская конфедерация, языческая Литва, Дания, контролировавшая Северную Эстонию с 1238 года (земли переданы Ливонским орденом по вынужденному договору), Русские Земли и, наконец, населяющие Прибалтику племена эстов, латгаллов и пр., имевших свои интересы, собственные вооруженные силы и т.д. (Исключим для простоты картины Швецию и татар.) Среди всех этих действующих лиц царил, в общем, закон джунглей – всякий был врагом всякому, что не исключало временные тактические союзы.

Но это – действительно очень грубый абрис, ибо каждый из упомянутых игроков вполне виртуален – поскольку расслаивается на группу достаточно самостоятельных игроков более мелкого разряда, также находящихся между собой в предельно конфликтных отношениях. Скажем, наиболее гомогенный из них – Ливонская конфедерация – представляла собой военно-политическое объединение так называемого Ливонского рыцарского ордена (в строгих терминах с 1237 года – Ливонской провинции Тевтонского ордена, а до того – ордена Меченосцев) с четырьмя епархиями – Рижским архиепископством, а также епископствами Дерптским, Эзель-Викским и Курляндским.

Причем, нельзя сказать, что политические интересы у них у всех в полной мере совпадали. Более того, интересы, например, Рижского архиепископа порой входили в разительное противоречие с интересами города Риги – что приводило даже к вооруженному противостоянию: стороны оказывались в составе враждующих военных союзов.

Отношения Ливонской конфедерации с Датским королевством тоже были весьма непросты, причем на все эти межкатолические трения сильным образом накладывалась очень непростая ситуация в Риме, где Папа в открытую конфликтовал с императором Священной Римской Империи Фридрихом Вторым Гогенштауфеном. А члены Ливонской конфедерации находились в довольно сложно организованных вассальных отношениях и к Риму, и к императору. В общем, доходило дело до боевых действий между крестоносцами с одной стороны и силами папского легата – с другой. Попутно отметим, что основными направлениями крестовых походов в то время были отнюдь не Прибалтийские – что сильным образом ограничивало приток крестоносцев и, соответственно, военные возможности Ливонского ордена. В самые лучшие времена количество братьев-рыцарей в Ливонии не превышало сотни.

Еще более пестрой была ситуация с балтийскими племенами, на которые была нацелена колонизаторская интенция крестоносцев, а также грабительские интенции их же и, равно, всех прочих игроков. Часть этих племен обратилась в христианство – часть нет, часть признала себя чьими-то вассалами – другие не признали. Кто-то потом передумал. Кто-то потом передумал второй (третий, пятый) раз…

Столь же сложную структуру представляло то, что принято называть Литвой: в интересующий нас период там как раз происходило формировании того, что можно было бы назвать единой центральной властью. Впрочем, даже эта власть князя Миндовга не особенно распространялась на Жемайтию, вожди которой имели собственные взгляды на внешнюю политику и, что важнее, собственные средства эти взгляды воплощать. Как бы то ни было, литовцы в то время были, пожалуй, наиболее агрессивной стороной – их хватало на то, чтобы наносить удары соседям чуть ли  по всему периметру границ одновременно. А также успешно отбивать контратаки. К 1240 году под их влиянием в значительной степени оказался Полоцк – точнее, власть в Полоцке оспаривалась литовцами и смоленскими Ростиславовичами, причем литовцы были более удачливы.

Еще более извилиста была ситуация в Русских Землях. Игроков здесь тоже было вдоволь. Прежде всего это Новгород и Псков – причем, Псков тогда был формально новгородским "пригородом", однако в значительной степени самостоятельным, проводившим свою политику, подчас противоречащую новгородским интересам. Вообще, Псков триста с лишним лет боролся за независимость от города на Волхове, постепенно получая ее по кусочкам, однако не полностью – полностью так и не успел до своего присоединения к Москве. Любопытно же здесь то, что Новгород вовсе не спешил душить псковский сепаратизм – особенно, если это требовало каких-то заметных усилий. Похоже, Новгород эта псковская самостоятельность во многом даже устраивала – и, как оборотная сторона, не спешил Новгород и помогать Пскову в его конфликтах с третьими лицами. Вообще новгородско-псковские отношения – это крайне тонкая субстанция, основанная на типологической схожести этих государственных образований. Возникает ощущение, что само это взаимопонимание, умение говорить на одном языке уже гарантировало высокую степень взаимного уважения, взаимного  признания интересов. Тем не менее, бывали и конфликты – все-таки конкуренцию никто не отменял. Так, в 1228 году Псков заключает с Ригой оборонительный союз, направленный именно против Новгорода!

Надо сказать, что и тот и другой город имел обыкновение приглашать князя со стороны – каковой обязан был использовать для защиты города и свою собственную дружину. Видимо, работать таким приглашенным князем в Пскове или Новгороде было делом довольно выгодным – ибо, за это велась нешуточная борьба. А благодаря  приглашению внешнего князя, эти республики, в свою очередь, вовлекались во всевозможные внутрирусские разборки, коими полнилось то время.

Важно, однако, понимать, что для новгородцев или псковичей эти самые "суждальцы" и прочие "низовские люди" были достаточно чужими, во многом менее понятными, нежели какие-нибудь соседи с Запада. Как бы то ни было, не раз новгородцам приходилось гасить инициативы приглашенного князя, имевшие целью очередной налет на Ливонию: уже одно присутствие низовских полков на новгородской земле порой способно было вызвать гуманитарный кризис за счет роста цен на продовольствие и фураж. А разрыв мирного договора с орденом и последующие с его стороны акции возмездия уж точно не казались адекватной платой за желание суздальского князя в очередной раз пограбить эстов или даже  округу Риги. Добавим еще, что внутри самих республик – псковской и новгородской – тоже имела место жесткая борьба за власть между влиятельными группировками, принимавшая формы лоббирования приглашения того или иного князя.

Значительным политическим игроком было не тронутое татарами Смоленское княжество и его династия Ростиславовичей, а также Владимиро-Суздальская система. В рассматриваемое нами время владимирским князем был Ярослав Всеволодович – бывавший прежде (неоднократно, с разной степенью успешности) и новгородским князем. Этот человек сразу же после батыева разорения развил нешуточную активность на западном направлении – что было понятно: только здесь оставались не задетые монголами города и земли, то есть, только здесь можно было обрести материальные ресурсы. В 1239 году Ярослав Всеволодович совершает поход на Смоленск, захватывает город, сажает там зависимого от себя князя и затем женит своего сына – того самого Александра Ярославича, ставшего через два с половиной века Невским – на полоцкой княжне. В том же году он в качестве новгородского князя строит оборонительные сооружения вдоль новгородско-псковской границы. Вообще, есть версия, что основной целью экспансии Ярослава Всеволодовича был именно Полоцк, который надо было отнять у Литвы и у Смоленска. Мы видим, что немцы в этих раскладах вообще отсутствуют – и неспроста.