Про часы и патриарха

Самые мои первые наручные часы назывались «Юность». Купили мы их так: мама, уступая моим настойчивым просьбам, стала откладывать от зарплаты по рублю.

А также мы договорились, что, если будут попадаться в сдаче рубли металлические (их тогда только выпускать стали), и они пойдут в копилку. Сверх плана. Сказать, что мы не могли поднять семейным бюджетом покупку часов за 15 рублей, я не могу. Но мать хитрила, считала, что рано. Ещё хулиганы отберут. И вообще ей не хотелось, чтобы я быстро взрослел. Но это я позже понял.

А бабушка говорила: не печалься, Бог поможет. Бог? А Пушкин-то вот что про Бога пишет! Я читал ей вслух по толстенному советскому однотомнику «Гаврилиаду». Она вздыхала, улыбалась и подсовывала мне «Детей капитана Гранта»: говорила, что ей больше нравится.

Конечно, началась охота за металлическими рублями, которые попадались, но нечасто. Это добавляло скорости накоплению, но было ясно, что около года придется подождать. В классе у некоторых уже были часы. Старые отцовские. Или подаренные к случаю. Или просто без случая. У брутального второгодника (назовем его Жигалкин) были «Командирские», и происхождение их лучше было не прояснять, ибо Жигалкин все равно переводился в другую школу, и педагоги готовились дружно выдохнуть.

Когда рублей накопилось 12, мать сжалилась, добавила трешку, и мы купили их в магазине «Часы» на улице, которая называлась Китайской. Но часы там продавались отечественные. Они служили мне много лет. На них не позарились хулиганы. Я сменил эти часы не потому, что они остановились. Я сменил их, когда мне открылся новый, холодно блистающий мир материальных соответствий: оказалось, что в этом мире носить такие часы уже нельзя. «Ты чё, босяк?» – сказали мне однажды, указывая на мою «Юность».

Потом были «Ракета», «Восход», «Сэйко», какие-то симпатичные немецкие, плоские, подаренные на работе, марку которых я, увы, запамятовал, а потом были даренные ведомствами, с крупно обозначенной принадлежностью, иногда вполне устрашающей, потом довольно дорогие и хорошей марки, потом их сперли – и я ношу сейчас часы, которые долго лежали как НЗ в ящике стола. На них памятная гравировка – и это реально дорогие мне часы, потому что за словами на нижнем ободке часть моей жизни. Моей биографии. Недавно поменял в них батарейку, мастер сказал, что лет пять будут тикать. Потом опять придете.

Конец формы

А крестился я в абсолютно сознательном возрасте, в церкви по соседству, куда, по легенде, на лошади въехал Наполеон – пришлось заново освящать. Был у меня в жизни период, когда надо было решить одну важную проблему, а складывалось всё так паршиво, что просто отчаяние брало. И я сказал однажды: Господи, помоги мне, а? Первый ведь раз прошу, не обременял каждодневно. А я покрещусь, сделаю то, что так долго откладывал, будучи этническим православным, испытывая к тому времени, несмотря на испытание вольнолюбивой лирикой Пушкина, волнение под церковным сводом, посылая в пропасть надежд и сомнений неумелые молитвы за дорогих и близких людей...

Он помог. И я выиграл с его помощью несколько лет жизни для тех самых людей. Крестил меня батюшка, от которого пахло вином. Над купелью жужжала надоедливая муха. И чудное слово «отрекахося» звучало едино с этим жужжанием – но всё это ничуть не мешало мне, потому что я никогда не предполагал в церемониях надмирного, а в обрядах – просветления. Больше того – земные и будничные черты моего крещения (рядом, к примеру, едва остановили от излишнего растелешения отроковицу, взявшуюся за край сорочки; «Довольно уже, – сверкнул очками батюшка, – более не требуется») верно обрамляли то, что творилось у меня в душе, даже составляли выгодный контраст, изменяли во мне какие-то важные масштабы. Меня беспокоило, что мое отречение от диавола мотивировано эгоизмом и обусловлено задачами, которые я поставил перед Богом – и он их выполнил. Но другой священник, тогдашний сан которого был высок, а ныне возвысился еще более, меня успокоил: ничего удивительного. Так поступают многие. А неясные укоры совести лишь приближают к Богу, а уж никак от него не отдаляют: Бог милостив. Я с готовностью успокоился. И формулой этой пользовался и пользуюсь часто и, наверное, не к месту.

С некоторыми-то пожеланиями даже к милостивому Богу не обратишься: я бы помолился в ночной тиши – только к Богу с этаким не с руки. Но это к слову.

Может, именно поэтому мне никогда не мешали мирские черты в облике церковников. Святейший патриарх, к примеру, катался на горных лыжах; мне представлялось это как-то неканонически, но очень симпатично: летит вниз, борода по ветру, снег вихрится. И его вокабуляр, наполненный обиходными словами, и прежние должности выдавали в нем человека, в котором мир земной и мир небесный соседствуют, уживаются, – и это не было для меня никогда препятствием уважению и принятию духовной высоты.

Я верю, что на запястье у святейшего патриарха ровно те часы, о которых он говорит, – дорогой ему подарок. Но если бы это было не так – это ничего бы не изменило для меня.

Не боюсь я зримых черт человеческой природы в ком бы то ни было. Боюсь я недостижимых высот. Несопоставим с ними, а значит, пусты они для меня. Бывает, слушаю чистого как снег борца с беззаконием – и лезет мне в голову тот конвертик, что, уклоняясь от  налогов, брали и он, и я. Идеальные меры по воцарению силы закона, сколь бы жестко и громогласно ни формулировались, бессмысленны и лицемерны, если не проходят проверку житейской мудростью. Больше того, вызывают подозрение, что неспроста предлагающий их такой велеречивый и такой жесткий.

А уж когда речь идет о морали... Кто в современном мире неоспоримый авторитет? Кто образец? Где лучом лазера прочерченный нулевой меридиан, от которого вести отсчет? Дело по нынешним временам темное – ни лампада не просветлит, ни кремлевских рубинов лучи. Но уж точно не в Гринвиче, откуда патриарху письменно намекали, чтоб путинскую власть не поддерживал, а то хуже будет.

По мне – забежали в храм молодые дурочки, спели глупую песенку... Ну, коль так – пожурить и отпустить. Но забежали-то в храм мерзкие девки, кадровые политскоморохи, подготовившись и пригласив тех журналистов, кому ни храм не дорог, ни вера. И, осквернив прежде всего самих себя, и не в первый раз, сознательно загнали лично мне – миллионам людей – в сердце занозу. Единственное, что я могу сказать сейчас: обратиться с ними надо по закону. Прочее зависит от твоего устройства, твоих глубоко личных взаимоотношений с Богом и церковью: у кого в душе карамазовские аргументы, да сразу чтобы и Иван, и Алексей – тем кискобунтарки не указ, там огонь горит музычке не чета, там кровь вскипает. Там марионетки телесной клоунады неуместны. Кому подобное неведомо... Тому и промолчать не грех в глобальном споре – что и кому дозволено, кто тварь, кто человек и чем за то платит. А в остальном – вольному воля. Хоть расцелует их пусть в уста сахарные.

Когда я вижу, что, прежде оскорбив, во мне глумливо и политтехнологично пытаются пробудить христианское смирение и воззвать к моему состраданию, я не хочу поддаваться. Мне и без наставлений ваших жаль участниц «панк-молебна»: жаль, когда запустение душ заходит так далеко. Хоть бы поначалу «Забавную библию» Лео Таксиля почитали – узнали, каким талантливым оружием безуспешно сверлили камень этот, какой мозговой кислотой безуспешно жгли.

Или не совсем безуспешно?

На первый взгляд современному человеку подлинно верить мешает всё: от жужжащей над купелью мухи до изощренных информационных войн. От марки часов до пушкинских «Балды» с «Гаврилиадой», которые в «умах ни в чем не твердых» ну никак не помещаются. От популярных романов до научных нанооткрытий. Но я вспоминаю мягкую улыбку бабушки, которую пыталась распропагандировать шумливая соседка, выставлявшая такой аргумент: «Попы твои, Алексеевна, врут. Гагарин-то летал? Летал? Летал, Алексеевна, летал. И Бога твоего не видал». «А может, у него телескопа с собой не было», – отшучивалась бабушка. И выменяв у соседки её железный рубль на свой бумажный с кульком горячих пирожков в придачу, незаметно подкладывала его в коробку из-под ордена Красной Звезды, которая служила копилкой: Бог держал обещание. А я делал вид, что не замечал. Бабушка, кстати, те часы потом и донашивала. Хорошие оказались часы. На 15 советских рубиновых камнях.

У нее вовсе до того часов не было.