Станислав Рассадин — это без малого четыре десятка книг. «О стихах последних лет» (1961), «Драматург Пушкин» (1977), «Фонвизин» (1980) — без счету раз переизданный и дополненный, «Гений и Злодейство. Или Дело Сухово-Кобылина» (1989), «Я выбираю свободу (Александр Галич)» (1990), «Очень простой Мандельштам» (1994). И совершенно другой ряд томов — полуэссе, полумемуары, гомерические страницы горькой и непутевой литературной жизни Страны Советов: «Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали» (2002, 2007), «Книга прощаний. Воспоминания» (2004, 2009). И примыкающая к ним книга публицистики, авторских колонок в «Новой газете» «Дневник Стародума» (2008). И книги для детей о русской литературе, совместные со старым другом, Бенедиктом Сарновым, выросшие из радиопередач 1970-х, — «В стране литературных героев», «Новые приключения в стране литературных героев». (И радиосценарии 1970-х копируют по всему Рунету: эти книги все делают свое упрямое дело просвещения.)
«Русские, или Из дворян в интеллигенты» Рассадина — сборник портретных эссе, от Фонвизина до Чехова. «Розы в снегу» — антология русской поэзии, отобранные Рассадиным любимейшие стихи с краткими портретными очерками (он любил этот поздний том — НЗ, оставленный стране, где стихи не читают).
Рецензенты последних лет дозрели до мысли: это не критика — а высокого качества философская проза.
Рассадин — легендарный боевой критик 1960-х. (Само слово «шестидесятники» нечаянно пошло от его статьи в журнале «Юность», № 12 за 1960 год.) Рассадин — первый, вообразите, слушатель Окуджавы: они вместе работали редакторами в «Молодой гвардии», в дальнем углу казенного захламленного советского коридора Булат Шалвович читал Станиславу Борисовичу «Неистов и упрям, гори огонь, гори…» (Впрочем, в конце 1950-х они, натурально, обходились без отчеств.)
— А я, — рассказывал (впрочем, и писал) Рассадин, — помню, что все время смотрел на его войлочные боты. Мы все тогда такие носили.
Рассадин — москвич. Родился 4 марта 1935 года. Рос в послевоенных Сокольниках. Отец, джазовый музыкант, погиб на войне (давние стихи Окуджавы «Джазисты уходили в ополченье…» не случайно посвящены Рассадину — выросли из его рассказа об отце). Вскоре умерла мать. Его растила бабушка, берясь за любую стирку-глажку.
«Мне встречались люди, которые / вырастали в одной комнате с родителями, братьями, сестрами, / занимались на кухне, / заткнув уши пальцами, / выходили в люди, / становились красивыми, / настоящими людьми с осанкой графинь, / душевно легкими и работящими, как Навсикая, / с лицами, светлыми, как у ангелов». Верлибр выдающегося немецкого поэта Готфрида Бенна (1886—1956), и как похоже — и не похоже — на нас.
«Мне встречались» — лично мне-то в моей юности попросту почти не встречались другие», — писал он в «Новой» о своем поколении.
Как подходят эти строки ему самому — мы так и не решились сказать.
Шестью годами ранее Станислава Борисовича умерла его жена. Алину Егоровну мы видели уже седой, голубоглазой, иногда с черным шелковым бантом на затылке (он ей удивительно шел!), с той ласковостью ко всем, какую с возрастом обретают настоящие дамы. Кажется: русская словесность и Аля были для него единым целым. Она словно вышла из книг, о которых он писал.
Алина Егоровна болела. Долго и тяжело. Живой классик ухаживал — честно и грозно. Не снижая своей фантастической продуктивности: лучшие его книги выходили именно «на рубеже веков». Однажды он (в 1970—1980-х — и блестящий театральный критик) сказал потихонечку в коридоре редакции:
— Не могу больше ходить в театр. Тридцать лет я чувствовал плечом Алю в соседнем кресле. Сейчас… не могу смотреть спектакль. Тоскую, как собака.
В жизни Рассадин — седой, ежиком стриженный, вечно идущий лбом вперед, точно бодая воздух, — исповедовал то же, о чем писал.
В «Новую газету» он пришел в 1996-м. Колонки «Стародум» жили злобой дня и воздухом времени — и упрямым, твердо сбереженным кодексом чести. Он то был колюч и до ужаса точен в диагнозах — то задумчив, почти вязок в длинных комментариях к цитатам. Он поминал иногда в текстах мальчика из рассказа «Честное слово», которого никто не снимал с поста. Или часового XVIII века, стоящего в Летнем саду навытяжку возле давно увядшего подснежника. Он называл своими именами нашу фельетонную эпоху — и «креативный класс», больной нравственной анемией. Он был боец: колючий, трезвомыслящий, очень по-мужски готовый назвать невеселый диагноз. Он был лишен сантиментов на письме. Он предлагал готовиться к долгой зиме и держать оборону. Эту оборону он в газете и держал. Упорно транслировал смыслы и ценности.
Умер он 20 марта. В канун Всемирного дня поэзии.
«Новая газета»
Колонку «Стародума» — одну из десятков, одну из лучших — читайте ниже
НЕВЫСКАЗАННОЕ
Сказать, что люблю, все же успел, а вот как высоко ставлю — постеснялся
«Нету их — и все разрешено», — писал Давид Самойлов, имея в виду поколение Ахматовой и Пастернака… Но все-таки не все было разрешено, пока еще существовало как раз самойловское фронтовое поколение писателей. Ушло и оно. За старших остались шестидесятники. Термин придумал один из них — Станислав Рассадин. В те годы, когда придумал, — громкий и яркий критик и литературовед. Но потом он очень скоро перерос эти цеховые принадлежности.
Как определить рассадинский жанр? Писатель о писателях? Писатель о литературе? Наверное, не так уж важно. Важнее, что он в одном ряду с Юрием Тыняновым, Иннокентием Анненским («Книги отражений») и Владиславом Ходасевичем. Причем с Ходасевичем Рассадина можно сравнивать впрямую: у того «Некрополь», у этого «Книга прощаний», у того «Державин», у этого книги о Фонвизине и о Сухово-Кобылине.
Теперь надо писать книгу о самом Станиславе Борисовиче. Он человек, который сам себя сделал. Абсолютный интеллигент, вышедший из простой, бедной семьи. Самородок. Это про литературоведа как-то трудно представить. Совершенно не конъюнктурный. А это уже с критиком как-то не вяжется. И — Друг. Именно так, с большой буквы.
Благодаря тому, что Станислав Борисович умел дружить на полную катушку, он не был одиноким. А одиночество после смерти самого близкого ему человека — жены Али — казалось для него неизбежным. Детей у них не было. Аля осталась для Станислава Борисовича единственной. Все последние годы его спасала только дружба.
Но и друзья уходили.
Он очень тяжело пережил смерти Михаила Козакова, Юрия Черниченко, Лазаря Лазарева… И все же друзья еще оставались. Близкие, как редко бывают даже родственники. Потому что Станислав Борисович не вникал в проблемы друзей — сопереживал их переживаниям. Это очень хорошо знаю и по себе. Теплый, искренний, добрый человек…
Мне будет его страшно не хватать, «Новой газете», куда он пришел пятнадцать лет назад, его будет тоже страшно не хватать. Его колонка «Стародум» ставила ту планку, которая не позволяла другим авторам газеты писать на плохом русском. Но даже не это главное. Он задавал тот необходимый «высокий уровень нравственных претензий» (цитата из самого Рассадина), которому нельзя, стыдно как-то, не соответствовать.
И вот теперь снова — «Нету их — и все разрешено»?
Он бы очень расстроился. Давайте не будем огорчать одного из самых достойных людей пока еще общего, нашего с ним времени.
Олег ХЛЕБНИКОВ
Прощание состоится 22 марта в 13.30 в зале № 3 Николо-Архангельского крематория
Станислав РАССАДИН. Народ к разврату готов
ПРОШЛОЕ ЧАСТЕНЬКО РИФМУЕТСЯ С ТЕМ, ЧТО БРОСАЕТ В КРАСКУ НАС, НЫНЕШНИХ
Перечитывая Баратынского, вдруг, как впервые, остолбенел перед строками: «А ваша муза площадная, / Тоской заемною мечтая / Родить участие в сердцах, / Подобна нищей развращенной, / Молящей лепты незаконной / С чужим ребенком на руках». Стихотворение «Подражателям» на тему, так сказать, внутрилитературную. А кажется, будто «Гамлет Баратынский», как назвал его Пушкин, катался в нашем метро, ездил на электричках, там и зафиксировав постыднейшую примету постсоветского времени.
То есть и тут — традиция. Понятие, как правило, произносимое с придыханием, ностальгически. «Россия, которую мы потеряли». Но — которую именно? Что потеряли, что, к сожалению, сохранили и, уже к стыду, приумножили?
Злюсь и по-своему обижаюсь на прошлое, слыша, что, дескать, некий милицейский или армейский вельможа, выгораживающий очередного «оборотня» или истязателя нижних чинов, защищает честь мундира. Честь?! Да, когда-то офицеры стрелялись, попав под подозрение в неисполнении долга чести; из полка выгоняли, дабы не марал ее же, не говорю за растрату казенных денег, но за уклонение от дуэли.
Когда-то… Впору зарыдать от тотальной помянутой ностальгии, но рыдается не всегда. Потому что и прошлое частенько рифмуется с тем, что бросает в краску нас, нынешних.
Немало сарказма потрачено нехолуйскими СМИ насчет, скажем, почетнейшего, как замышлялось, звания Героя России, оскорбительно для нас — если вдуматься, и для них, — врученного тайно, как из-под полы, словно сама власть, все сознавая, не хочет срамиться публично. Или, пуще того, высокие ордена, украсившие грудь тех, кого логичнее было бы видеть на скамье подсудимых. Во всяком случае, достойных общественного презрения.
Но и тут — традиция, подчас шокирующая даже привычных: многому перестав изумляться, я был потрясен, прочитав недавно, что организатор да и исполнитель убийства Михоэлса (заодно и приставленного «агента», театрального критика Голубова-Потапова) полковник-бериевец Шубников получил за палачество не что-нибудь, но орден Отечественной войны I степени. А подручные — тоже сплошь боевые награды. Глупо спрашивать: можно ли больше унизить ордена, присуждавшиеся за героизм, нередко посмертно?
Попробую быть показательно, демонстративно циничным, приняв чуждые мне резоны: если такой власти нужны именно такие исполнители такой ее воли, не пристойнее ли было бы вознаграждать их каким-то иным образом?
Хотя один из моих любимейших персонажей русской истории, князь Петр Андреевич Вяземский, возможно, и не углядел бы особенного цинизма, ну не в буквально подобном (до Берии далеко недотягивал никакой Бенкендорф, никакой Дубельт), но все же однопородном.
«Не одобряю этого», — в 1826 году сдержанно заносил он в записную книжку, впоследствии столь знаменитую, имея в виду «указ о Шервуде». А именно то, что новоиспеченный император повелел за «отличный подвиг» — за донос на декабристов — возвести стукача в дворянство, составить особый герб и впредь всему потомству носить фамилию Шервуд-Верный.
«Шервуд-Скверный», — тут же скаламбурил острослов Вяземский, и кличка приклеилась.
Но почему «не одобряю»? И здесь суждения Петра Андреевича, не слишком сочувствовавшего декабристскому делу, почти граничат с хладнокровным цинизмом: «Правительство может и должно (!) вознаграждать такие политические добродетели деньгами, но не похвалами, подобающими одним нравственным деяниям. По рассудку оно обязано признательностью за такую услугу, но по совести не может уважать услужника».
Трудно удержаться, чтобы не цитировать далее:
«Довольно и того, что выгоды правительства часто основаны на нравственных непристойностях, чтобы не сказать хуже, но, по крайней мере, пользуйтесь ими во мраке тайной полиции…»
Правда, наши, вручающие свои награды именно тайно, не последовали ли интуитивно этому пожеланию? Правда и то, что сам Вяземский достаточно противоречив.
Государственник своей жесткой эпохи, постепенно избавлявшийся от оппозиционерства, признававший, что «могут быть две пользы, два образа суждения», частных и государственных, он мог при этом сказать, вернее, не мог не сказать слова поистине замечательные:
«Правительство и наемная сволочь его по существу своему должны походить на Сганареля, который думал, что семейство его сыто, когда он отобедал».
Вот вам и «две пользы», одна из которых, государственная, будто бы имеет право на отдельное существование. То есть государство это право обычно берет, не спросясь, но тогда уж — горе стране. Рано, поздно, но горе. Распад. Разврат. Потому что (опять, разумеется, Вяземский): «Двух нравственностей быть не может…»
Как образовать и утвердить одну-единственную? И кто на это способен?
Нравственные авторитеты, какими были еще недавно Сахаров, Лихачев? Не говоря о том, что сегодня таких не только нет, но, возникни они неким чудом, были бы не востребованы, — да не стоит преувеличивать: и прежде были таковыми не для всех, не для толпы, не для жлобья… Хотя зачем обзываться? Попросту не для тех, чья единственная забота — выжить, с кого иного и спрашивать нечестно.
Даже в красивой — слишком красивой — сказке-притче про Данко его пылающее сердце, отсветив свое людям, выходящим из мрака, растоптано одним из спасенных, при молчании — не одобрительном ли? — остальных. И ницшеанец Горький воспримет это как подтверждение вечных отношений героя и толпы…
Так кто же? И как? Ответ скучный. Все, кто обязан и кто способен: от власти, политической и духовной (что почти утопично), до интеллигентов (тоже, хотя по другой причине) — будничным, ежедневным напоминанием о человеческом образе. Как ежедневным процессом было превращение тех, кого называем «народом», в массу, соглашающуюся воспринимать как норму существование «двух польз» (только ли двух — при многоступенчатой социальной иерархии?). «Двух нравственностей».
«Народ для разврата собрался» — смешная фраза из «Калины красной» способна явить многосмысленность, совсем не смешную, как было и не могло не быть в империи, неравноправно-несправедливой по сути и структуре своей («первые среди равных» — ведь издевательская формула произносилась всерьез), как бы нам ни внушали обратное телевизионные Шевкунов и Нарочницкая, как бы ни надрывался Проханов, предсказуемый до скуки пополам с тошнотворностью.
Ведь, между прочим, и Баратынский называл преступную лжемать не «развратной» (что за дело до ее частного неблагонравия), а «развращенной». Кого развращало и развратило… Опять же — что? Кто?
Странным образом вспомнилась давняя телебеседа Эльдара Рязанова с Ельциным, еще молодым президентом. Рязанов рискнул спросить: вот вы, Б.Н., выступали против привилегий, а теперь живете на такой даче, — как это понимать? И Ельцин ответил сумрачно: да, власть развращает.
Тогда откровенный ответ вызвал приступ симпатии (гляди, понимает!!!), как теперь догадываюсь, обидный, делающий для представителя высшей власти нравственную скидку. Сейчас вспомнил это, задавшись совсем другим вопросом: да, развращает, но кто кого? Сама власть человека при власти? Или он — ее? Неиссякающий спор о курице и яйце.
Возвращаясь в эпоху Вяземского и Баратынского: «Развратная государыня развратила свое государство», — сказал их гениальный друг, молодой Пушкин (позже во многом смягчивший отношение к Екатерине II). Полагаю, однако, как раз наоборот. Государство и его население с их традиционным неуважением к свободе развратили свою государыню, начинавшую с сочиненного ей «Наказа», по-европейски почти либерального, с попытки создать первый российский парламент. Но затем ощутившую беспрепятственный соблазн властного своеволия, переставшую сдерживать законом свои страсти. И финал правления замечательной женщины вышел, без преувеличения, страшным, нашенским — с репрессиями и разгулом фаворитизма.
В нашей истории дело, к несчастью, обыкновенное — и до Екатерины, и после, независимо от характера страстей и пристрастий.
Комментарии