Бомж

Автор Александр Джад Дейч

Ночью прошёл мелкий колючий дождик. Холодно. Октябрь в средней полосе. Раннее утро. Раннее в том смысле, что только что начало рассветать, хотя часы уже показывали около восьми.
Невыспавшиеся прохожие спешили на свои работы, кутаясь кто в плащи, кто в лёгкие куртки. Студёная влага оседала на их разгорячённые от ходьбы лица, и лёгкий парок струился вверх, смешиваясь с дыханием людей и морозностью завершающегося утра, предваряющего наступающий осенний день.

Уныло переставляя ноги, Он брёл по покрытой капельками влаги, вылинявшей до желтизны траве. Видавшие виды потрёпанные кроссовки не могли сдержать идущего от земли холода. Пальцы в них, свободно перемещаясь, тёрлись о протёртую подкладку, пытаясь таким образом восстановить статус-кво недавнего лета, а стало быть, и тепла.
Тонкие спортивные штаны из гуттаперчевого материала не могли согреть. Они лишь слабо предохраняли от пронизывающего ветра давно не мытые тонкие ноги, покрытые мурашками от холода, да и, безусловно, от грязи.
Тело его слегка потрясывало. Но он знал, что это скоро пройдёт. Лишь солнышко пригреет, и озноб отступит, уступив место чувству голода, которое тоже вскоре пройдёт, оставив лишь заботу о грядущем дне.
В одной руке он держал помятый целлофановый пакет. В другой – палку, которой раздвигал траву, сгребая подозрительные бугорки опавшей листвы, как грибник, ищущий коварно спрятавшегося груздя.
Но искал он не грибы. Он собирал пустые бутылки, бумагу, тряпьё. Относя всё это в соответствующие приёмные пункты и обеспечивая себя таким образом тем минимумом необходимого, который позволял ему существовать. Существовать, потому что жизнью это можно было бы назвать с очень большой натяжкой.

Визжа тормозами, недалеко от него, на обочине проезжей части остановилась шикарная импортная машина. Он посмотрел на неё, впрочем, не прерывая своего занятия. Из неё бухами низких частот слышалась громкая современная музыка.
Дверца отворилась. Оттуда выпорхнуло совсем юное короткоюбочное создание.
Он прервал своё занятие и уже неотрывно стал следить за происходящим на дороге. А оно, создание, тем временем развернувшись, наклонилось, встав одной коленкой на мягкую кожу переднего сиденья, оголив при этом достаточно откровенно стройные ноги в тонких колготках.
Что уж оно там делало и говорило, он не видел и не слышал. Но только никак не мог оторвать своего взгляда от этой бежевой, дышащей, влекущей, терпкой и гладкой поверхности ноги, одетой в шершавый полупрозрачный кокон.
Тело его как-то странно задрожало. Он почувствовал, как стали мёрзнуть кончик носа и уши. Руки сделались влажными, и подушечки пальцев начало пощипывать.
Он с силой вдохнул холодный воздух. Тот, глубоко проникнув внутрь, выдавил оставшееся тепло, и посиневшие губы, скованные ознобом, шевельнулись и замерли...
Наконец процедура прощания в машине была закончена. Девушка хлопнула дверцей, помахала рукой. И автомобиль, взвизгнув напоследок резиной покрышек, оставил на асфальте две тёмные полоски и умчался вдаль.


А он всё так же стоял, не в силах отвести взгляда от гладких, ещё дышавших только что прошедшей встречей и не остывших от касания, покрытых мягким нейлоном ног.
Девушка ещё некоторое время смотрела вслед ушедшей машине. Затем повернулась к Нему лицом. Её взгляд скользнул по нему и, не задержавшись, пролетел дальше. Но, видимо, что-то почувствовав, она вернула его на место и встретилась взглядом с Ним. Оборванным. Грязным. Замёрзшим. И голодным.
Он сглотнул. Не отводя взгляда от неё, облизал пересохшие губы и замер. Как пёс, почувствовавший, что сейчас ему дадут огромную сахарную косточку.
Девушка тоже смотрела на него. И, видимо, у неё внутри что-то шевельнулось. Что-то, что заставило не отвести взгляда, не испугаться, а проникнуться жалостью к этому никчемному, чужому ей человеку.
Она открыла сумочку, сунула туда руку и взглядом подозвала его к себе.

Дважды повторять ему не пришлось. Он выпустил из рук палку, целлофановый пакет и через секунду был около неё.
Опять же взглядом она показала, чтобы он подставил руки. Он протянул к ней грязные, сморщенные и покрытые цыпками ладони.
Она вынула свою руку из сумочки, сжимая в кулаке денежные купюры, и высыпала их ему на ладони. Хрустящие, мятые бумажки распрямлялись, высвободившись из жарких объятий хозяйки.
На глаза у неё навернулись слёзы.


– Иди, – она молча кивнула ему головой, – иди!
Но он стоял, ошеломлённо глядя на неё, не в силах сдвинуться с места. Тогда она сама развернулась и пошла, на ходу смахивая слёзы. А он всё стоял и смотрел на её уходящие стройные ноги, не в силах отвести от неё взгляд.
И его иссохшиеся глаза тоже стали влажными. Нижняя губа затряслась, быстро-быстро касаясь верхней. Всё тело покрыла испарина. Его очерствевшее сердце вдруг смогло чувствовать. Его выцветшие глаза – видеть. Его ссохшийся мозг – думать.
Купюры лениво выпадали из его ладоней и плавно опускались в ароматную пожухлую траву.
– Васылынка, – тихий шёпот соскользнул с его губ, – Васылынка! – уже громче повторил он.
И девушка остановилась. Только один человек на свете так называл её. Только один. Она остановилась. Прислушалась: «Уж не чудится ли ей всё это?»
– Васылынка, – растворялось в воздухе её имя. Теперь он понял причину своего такого возбуждения, – Васылынка!
– Отец! – она развернулась и бросилась к нему. – Отец! Где ты столько лет пропадал? Мама искала тебя! Она умерла два года назад. Где ты был? Мне так не хватало тебя, отец. Почему ты ушёл? – слёзы градом катились из её глаз. – Отец!
Она взяла его за руки и почувствовала, как дрожит его озябшее дряблое тело.
– У меня были проблемы. Серьёзные проблемы. Боялся, что и вы могли бы пострадать... А потом вроде уже как и поздно стало. Считал, так для вас лучше. Я потерял всё. Что я вам мог дать, кроме лишних забот? Да и привык постепенно. Человек ко всему привыкает. Причём к худшему даже быстрее.
– Пойдём! Пойдём домой. Теперь всё будет хорошо. Отец! Пойдём домой, – она попыталась его увлечь за собой.
– Не, Васылынка, не! Я останусь. Я привык уже так, как есть. Старое дерево не пересаживают. Меня здесь любят.
– Отец! – слёзы не переставая текли у неё из глаз. – Отец, я тоже люблю тебя! Пойдём домой.
– Не, Васылынка, не. Я останусь. Мне здесь хорошо, – он еле слышно перебирал губами.
– Отец! Зачем ты так?! Почему?! – она отпустила его руки и попыталась обнять. – Ну что я могу хотя бы сделать для тебя?
– Будь счастлива, доченька! Будь счастлива! И береги очаг. Береги очаг. И будь счастлива! – немного путано, но вполне понятно изъяснился он.
Затем развернулся, подошёл к своим вещам. Поднял пакет и палку. И уныло побрёл, не спеша разгребая траву.
Деньги веером остались лежать на холодной, застылой земле. Но какое они имели значение для него? Что они для него могли сделать?
Они просто лишили бы его смысла существования. Его каждодневной заботы. Каждодневной борьбы за жизнь. Пусть даже и такую. Такую никчемную жизнь.
Но ведь кому-то это нужно? Кому-то нужно, чтобы на небосклоне каждый вечер зажигались звёзды и светила луна. Кому-то же это всё-таки нужно!
Его дочь смотрела ему вслед, не в силах что-либо изменить и исправить. Она смотрела на его сгорбленную, высохшую спину. Жалость и сострадание колючками подбирались к горлу, мешая дышать и чувствовать иначе.
Вдруг он резко развернулся. Посмотрел на неё.
– Папа! – она кинулась к нему. – Папа!
И неожиданно из его глаза скатилась горячая человеческая слеза.
– Дочь! – только и смог произнести он.
А вокруг зарождался пасмурный, холодный, осенний день.