Февраль наоборот

  Всякое историческое событие существует во многих ипостасях: как реальная часть прошлого, как его эмоциональный отпечаток в ненадежной исторической памяти и как способ политических манипуляций современностью. В особой степени это относится к революциям. В современной России вновь востребован образ Февральской революции 1917 года. Нечто подобное произошло и 21 год назад.

В феврале 1991 года Февральской революцией восхищались. Теперь от нее шарахаются. И то и другое — памятник историческому невежеству и политической близорукости. Подлинная история мало кого устраивает.

Февральская революция произошла неожиданно, хотя ее предпосылки вызревали десятилетиями. Активизация элементов гражданского общества неумолимо влекла за собой десакрализацию самодержавия. Бюрократическое окостенение вертикали власти в условиях резкого уплотнения информационного пространства провоцировало общественность.

Демографический бум при неразвитой агротехнике вел к обезземеливанию крестьянства, составлявшего свыше 80% населения. К этому добавилось разрастание массы маргиналов, недовольство «непонятной» войной и страхи перед продовольственной катастрофой. Невозможность «релаксации» из-за «сухого закона» обостряла социальное напряжение. Даже нарушение половозрастного равновесия сыграло свою роль. Революция, произошедшая в последние дни (23—27) февраля (по старому стилю) 1917 года, не случайно началась с волнений женщин. В основе их протеста лежало подобие социальной истерии, к нему добавлялось хулиганство безотцовствующих подростков. В столице империи Петрограде текстильные фабрики так тесно соседствовали с металлообрабатывающими заводами, что женщины с легкостью увлекли за собой мужчин. В Кронштадте, по имеющимся свидетельствам, роковую роль в жестоких расправах с офицерами сыграли работницы порта.

Эмоциональный перегрев — обычное явление для начального этапа модернизации традиционных обществ, болезненно переживающих невозможность «жить по-старому». Повальная шпиономания верхов соседствовала с усиливающейся национальной нетерпимостью и антисемитизмом низов. Бравые солдатики суеверно шарахались от Георгиевских крестов, получаемых из рук царицы-немки. Из всего этого вырастал чудовищный сплав нетерпения и ненависти.

То же самое происходило в ходе «цветных» и ближневосточных революций, которые упорно связывают со всевозможными «внешними влияниями». Во все времена невежество ссылается на различные происки — от нечистой силы до заговорщиков и шпионов.

Россия не выдержала напряжения мировой войны, которая вместо того, чтобы сплотить людей перед лицом общей угрозы, усилила общественный раскол. Но главным «виновником» предстал человек, неспособный использовать сосредоточенную в его руках громадную власть. Историческая память формирует «свое» прошлое, сотканное из неостывших эмоций, деформированных преданий, а не из подлинных реалий. Пересуды о ничтожном «Николашке» держались несколько десятилетий — до тех пор, пока их не вытеснили образы еще более «дурных» правителей.

Все слои общества в большей или меньшей степени разуверились в Николае II, «пленённом», как говорили, негодным окружением. Говорили даже о «шпионской деятельности» императрицы, якобы спаивающей собственного супруга, и об «измене» военного министра Сухомлинова. Домыслы росли как снежный ком.

1 ноября 1916 года лидер либералов историк Павел Милюков задавался вопросом в адрес власти: «Что это: глупость или измена?» Ему вторил «хулиган справа» Владимир Пуришкевич, будущий убийца Григория Распутина: «Дезорганизация тыла» — дело рук «немецкой партии» и «банков, которые работают в России на немецкие капиталы». Вскоре Государственная дума приняла резолюцию с требованием пресечения «влияния темных безответственных сил» на власть. Сходным образом высказались съезд Объединенного дворянства и Государственный совет.

Политический психоз обостряли тяготы быта: всех дико раздражали «хвосты» (очереди) за хлебом и нормированными товарами — в этом обвинялись «спекулянты», якобы манипулирующие администрацией. В таких условиях даже курсистки заговорили о том, что война «выгодна одной буржуазии».

Перед началом войны историк А.Н. Савин записывал в своем дневнике, «что положение становится неустойчивым и что смута идет гораздо больше справа, чем слева», что «становится так нестерпимо душно, что даже очень робкие люди начинают желать свежего, грозного ветра, громких раскатов возмездия насильникам», и «даже умеренные люди начинают бояться «обвала». Война привела к тому, что «обвала» перестали бояться.

К началу 1917 года власть и оппозиция занялись безудержным провоцированием друг друга, что, разумеется, подталкивало рост антиправительственных настроений. Сложилось представление, что все беды России связаны с самодержавием. «Выродившаяся среда — это только слабый термин для определения того действительно невыразимого смрада, который окутывал монархию последних лет… Ведь это сплошной ужас, какая-то мерзость запустения, в которой пребывали придворная челядь и чиновничьи сферы…» — писал Сергей Мельгунов, ставший позднее не менее пылким обличителем большевизма.

Так думали многие. И этого оказалось достаточно, чтобы беспомощная власть «повисла в воздухе». Что бы ни говорили верхи, им не верили. «Синод врет, и царь врет, и Россию-то всю продал» — такие крестьянские представления разрушали священное тело империи. В период династической немощи великие царства надежнее всего подтачиваются нелепыми слухами, а не коварством заговорщиков.

После убийства Распутина общество наводнили домыслы о заговорах. В инсургенты записывали высший генералитет, шептались о сочувствии им британского и французского послов. В январе 1917 года в столичных кругах заговорили о покушении на царицу, рассказывали, что она была ранена, а стрелявший в нее гвардейский офицер то ли убит на месте, то ли застрелился. Повальная шпиономания и германофобия стали сливаться с антисемитизмом.

Немалая роль в околовластных интригах отводилась лидеру октябристов (умеренных либералов) Александру Гучкову, человеку импульсивному и говорливому. Тот открещивался: «Этот переворот был подготовлен не теми, кто его сделал, а теми, против которых он был направлен. Заговорщиками… были представители самой власти». Впрочем, в эмиграции он же напустил туману в пользу «заговорщической» версии. Гучков был эмоционален и склонен к фантазиям. Среди настоящих заговорщиков таких типажей обычно не наблюдается.

Человечество скучает без «гениев и злодеев». Люди склонны судить о прошлом, исходя из собственного опыта, рожденного совсем другим историческим временем. Политические фантазии — удел политически беспомощного населения. Люди, лишенные возможности легально влиять на власть, привыкают тешить себя иллюзиями.

Монархию подвели к последней черте снежные заносы на железных дорогах, поставившие под угрозу продовольственное снабжение столицы, — вопреки тому, что не столь далеко от нее скопились громадные запасы продовольствия. Никакие заговорщики не могли бы предусмотреть этого. Остальное доделали слухи о том, что правительство, состоящее из «предателей», поощряет евреев-спекулянтов. Они переросли в уверенность, что власть неспособна накормить народ в лихую годину. Такого не прощают. Вопли «Хлеба!» со стороны голодных работниц сделали то, чего не дано было немногим представителям левых партий, — раскрутить механизм русской смуты.

Столица была невиданным средоточием пролетариата. Даже те, кто не собирался бастовать, под влиянием отчаявшихся женщин вынуждены были выйти на улицу. Людская масса распаляла себя россказнями о злодействах власти, число забастовщиков росло как снежный ком. Десятки тысяч людей двинулись в центр столицы, солдаты отказались в них стрелять, а затем присоединились к восставшим. 27 февраля Петроград оказался в руках народа. В толпах было немало «темных элементов». 27—28 февраля, пока путиловские рабочие занимались выборами депутатов в Совет, они арестовали директора завода генерала Дубницкого, его помощника генерала Бордель фон Борделиуса, еще двоих заводских «буржуев» и, расправившись с ними, сбросили тела в Обводной канал.

«Праведный» гнев толпы заставил забыть о присяге не только солдат, но и низших офицеров. Столичный гарнизон был непомерно раздут — до 300 тысяч новобранцев, запасных, дезертиров, мечтающих «откосить» от фронта. За императора, стоящего во главе далеко не сломленной армии, не вступился никто. Петроградский переворот был поддержан высшим генералитетом, армией и провинцией.

Даже члены Синода 26 февраля отказались выступить с осуждением революционного насилия, мотивируя это тем, что еще неизвестно, «откуда идет измена». Несомненно, Николая II, подспудно тяготившегося бременем власти, настроение верхов окончательно сломило — он повсюду увидел измену.

Забавно, что некоторые современные историки, не говоря уже о легковерных читателях, восприняв его заявление буквально, уверовали в легенду о «генеральском заговоре». Между тем куда страшнее для судеб страны оказались антивоенные настроения солдат — семена большевистского переворота были посеяны уже в феврале.

Перейти грань, отделяющую привычную стабильность от шага в неизвестное, бывает непросто. В России власть редко любят, но упорно терпят. Накануне Февраля ждали худшего: на случай крупных забастовок кое-кто запасался водой и свечками. Смятение коснулось и верхов: министр финансов сообщал, что цены в России поднялись в 4-5 раз — намного больше, чем в других воюющих странах, и если курс рубля не будет поддержан, «возможна катастрофа, как во время Французской революции».

«Свободу», пришедшую с революцией, встретили ликованием и митинговой стихией. Но скоро образ революции изменился. «И целый день, своих пугаясь стонов, в тоске смертельной мечется толпа» — так воспринимала происходившее Анна Ахматова. Так и было: толпы имеют обыкновение распалять себя всевозможными страхами. Этим воспользовались маргиналы — их было предостаточно.

В многочисленных случаях хулиганства, грабежа магазинов, провокаций были замечены не только фабричные подростки и «темные элементы», но и гимназисты. Толпы с восторгом жгли полицейские участки, как бы предавая ритуальному огню скверну старой власти. Распространилось убеждение, что полиция палила по мирным людям из пулеметов с крыш домов: сообщали о стрельбе на Большом проспекте и даже с чердаков Зимнего дворца [Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ). Ф. 3348. Оп. 1. Д. 128. Л. 3, 13]. Уверяли, что восставшие «сняли 11 человек с двумя пулеметами»: эти юнкера якобы «стреляли из дома Кшесинской и мечети» [Там же. Д. 132. Л. 4]. А полицейские пулеметов в глаза не видели: тащить «максимы» и «льюисы» на чердаки было проблематично. Одиночные выстрелы с крыш (с чьей стороны?) имели место. Но за слухами о пулеметах стояло желание придать свергнутой власти черты изощренной репрессивности — позднее эту легенду подхватили большевики, подпиравшие свою «легитимность» ссылками на героическую жертвенность народа. Даже в Саратове, где переворот совершился относительно спокойно, пронесся слух о пулеметах.

В периоды общественных нестроений реальное и воображаемое легко меняются местами. Столичные солдаты хвастались перед барышнями, что собственноручно сбрасывали с крыш пятиэтажных домов пулеметчиков, от которых якобы оставалось «мокрое пятно». Революция открывает путь фантазиям. Чего же ожидать от людской памяти, склонной более чем избирательно относиться к прошлому?

После расправы с полицейскими последовали захваты тюрем и освобождение заключенных под видом «политических». Говорили, что здание Окружного суда в столице было подожжено выпущенными на волю сидельцами из близлежащего дома предварительного заключения. 3 марта в Москве вышло вовсе нескладно — на воле оказалось около 2000 уголовников, осужденных преимущественно за разбои. Многие из них тут же превратились в «революционеров».

«Идея справедливости — самая жестокая и самая цепкая из всех идей, овладевавших когда-либо человеческим мозгом», — писал М. Волошин за 11 лет до Февраля. Теперь эта идея получала извращенное толкование. Через два месяца после расправ над морскими офицерами в Гельсингфорсе попытка политических лидеров добиться назначения пенсий «всем без исключения» семействам лиц, погибших в ходе переворота, была отвергнута. Матросы и солдаты не желали, чтобы вспомоществование получали родственники убитых офицеров [Национальный архив Финляндии. Venalaisia sotilasiakirjoja. VA: n luettelo 342:2, n. 3896. Л. 14].

В большинстве случаев смена власти все же протекала бескровно. Орловский губернатор граф П.В. Гендриков заявил о готовности сотрудничать с новообразовавшимся комитетом общественной безопасности, а местные либералы решили не трогать полицейских до получения указаний из центра [Государственный архив Орловской области (ГА ОО). Ф. 3396. Оп. 1. Д. 4. Л. 18]. Они же приветствовали заявление генерала Р.К. Лютера о верности Временному правительству и слова жандармского подполковника, обещавшего служить ему не менее честно, чем старой власти. Арестовывать Гендрикова никто не собирался, однако 3 марта толпа все же разгромила полицейский участок.

В сущности, старая власть развалилась в силу собственной недееспособности. Революционные массы лишь добивали ее. Царило наивное убеждение: без дурного правителя и его продажного окружения всё утрясется само собой.

Революцию сразу же объявили бескровной, хотя 23 марта при миллионном стечении народа в могилы на Марсовом поле были опущены останки 184 «жертв самодержавия», включая неопознанных. Это была лишь часть погибших — по всей стране их насчитывалось не менее 300.

В столице расправы над полицейскими поражали своей жестокостью. Агент охранного отделения погиб от огнестрельных ран груди и лица, 65-летнему городовому нанесли рубленые раны головы, один околоточный надзиратель (73-х лет) получил «огнестрельные раны головы», у другого было «раздробление лицевой кости». Обычно убивали либо выстрелами из револьверов, либо холодным оружием. Жертвами легко становились «люди подозрительные». Газеты сообщали, что у себя на квартире был убит 64-летний генерал-лейтенант граф Г.Э. Штакельберг, инспектор столичных госпиталей, якобы оказавший вооруженное сопротивление. На деле, матросы задержали его на Миллионной улице и расстреляли на набережной.

В Кронштадте «куча разъяренных баб, угорелых от крови и убийства», с воплями: «Бей его!.. Одним меньше будет!» — растерзала «совсем им незнакомого, не сделавшего им ни малейшего зла» арестованного матросами капитана 1-го ранга Степанова. В Гельсингфорсе матросы, явившиеся на похороны убитого ими флотского офицера, в присутствии его вдовы трижды выкидывали тело из гроба. Остается только ужасаться, до какой степени оказалась покорежена психика народа.

Сразу же заговорили о том, что убийства офицеров в Гельсингфорсе были организованы немецкими шпионами. Трудно, однако, поверить, что именно они столь рьяно уничтожали соплеменников — обладатели немецких фамилий повсюду оказывались первыми кандидатами на заклание. Позднее некоторые солдатские комитеты предлагали расстрелять всех начальников с немецкими фамилиями. Простые люди попросту воспользовались подсказками думских лидеров, наговоривших массу слов о германизации России. Теперь политики уже не могли предотвратить расправы.

В Твери солдаты убили губернатора Н. фон Бюнтинга, потомственного дворянина, гофмейстера, православного. Его вели впереди колонны торжествующих демонстрантов, возле гауптвахты ему выстрелили в спину, а затем добили штыками [Тверской центр документации новейшей истории (ТЦДНИ). Ф. 114. Оп. 2. Д. 2. Л. 15]. «Толпа требовала смерти, — вспоминал очевидец этой расправы митрополит Вениамин (Федченков). — Губернатор спросил: «Я что сделал вам дурного?» «А что ты сделал нам хорошего?» — передразнила его женщина из толпы. Толпа глумилась над губернатором, избивала его, потом кто-то выстрелил ему в голову из пистолета, и труп еще долго топтали ногами. Так открылся первый день революции в нашей Твери…»

Сегодня кто-то надеется на новый Февраль, кто-то пугает его призраком. Но уместно ли исходить из формальных аналогий?

В отличие от 1917 года мы живем в мирное время в урбанизированной стране. О голоде никто не вспоминает. Население России постарело, что само по себе снижает уровень социальной агрессивности.

Тем не менее между сегодняшним днем и событиями 95-летней давности существует нечто общее. В своем отношении к власти россияне неизменны: все надежды и ожидания концентрируются на высшей фигуре. Власть этим пользуется, записывая в свой актив чужие заслуги, стращая многочисленными «врагами», разбрасывая обещания и подачки.

В известном смысле это «Февраль наоборот» — власть держится с помощью тех самых страшилок, которые развалили ее 95 лет назад. Для большинства, безвольно требующего стабильности, любые мнимые — внутренние и внешние — «возмутители спокойствия» кажутся более опасными, нежели бюрократы, коррупционеры, жулики и их высокие покровители.

Между тем власть, которая признала мздоимство естественным состоянием государства, исторически безнадежна.

В прежнем виде Февраль не повторится — нечто подобное уже случилось в 1991 году. Но авторитарная власть всегда самоубийственна. Сгребая всё под себя, блокируя общественную самодеятельность, она пилит сук, на котором сидит. И на фоне саморазрушения такого монстра любая оранжевая революция останется невинным детским рисунком на пугающем холсте российской истории.

Владимир Прохорович Булдаков, 1944 г.р., доктор исторических наук, окончил МГУ в 1967 году. С 1976 года работает в Институте российской истории РАН. Сфера научных интересов: кризисные ситуации в истории России, массовая психология, этнические конфликты, политическое лидерство. Автор около 350 работ различного жанра. Наиболее крупные исследования: «Красная смута: природа и последствия революционного насилия» (2010, РОССПЭН) и «Хаос и этнос: этнические конфликты в России, 1917—1918 гг.» (2010, «Новый хронограф»).

Февраль 1917-го. Революционер сбрасывает двуглавого орла со здания в Петрограде