Кутятники

К У Т Я Т Н И К И

Несмотря на старания Евгении Петровны, классного руководителя, тщательно готовившейся к беседе с учениками о том, что религиозные праздники — пережиток прошлого, Рождество оставалось для детей всегда желанным долгожданным днём. Мы внимательно слушали ботаничку, честно глядя ей в глаза, согласно кивали головами. Ванька Николаев, первый ученик в классе и первый подлиза, с нетерпением тянул подрагивающую руку с растопыренными пальцами, чуть не вываливаясь из-за парты. Все подумали, что Ваньке приспичило и ждать перемены ему уже невмоготу. Получив разрешение сказать, вытянувшись в струнку, с вытаращенными глазами, дескать Ванька выкрикнул: «Религия — опиум для народа!!!» Губы Дрантузки (фамилия учительницы была нерусская, не похожая ни на какое наше слово, - Дрантуз) растянулись в умильной улыбке: «Правильно, Ваня, молодец, знаешь, что сказал Владимир Ильич Ленин о вере в бога». Никто не хотел ударить в грязь лицом перед приезжим кацапом, часто употреблявшим непривычное для нашей местности слово «дескать», и спросить, что такое «опиум». Пошушукавшись, решили, что оно обозначает «опиваются», то есть много пьют. Конечно же, пьянство — дело постыдное и вредное для народа, и с ним, как и с религией, надо бороться. В нашем селе с этим самым «опиумом» боролись только бабы: ругали мужиков на чём свет стоит, а которые посмелее да понапористее, пускали в ход рогачи и сковородки, ну, конечно, если мужик от «опиума» валялся в бесчувствии, такие, придя в себя, долго думали, откуда синяки на теле появились.

Наступили зимние каникулы, и мы жили в преддверии Рождества. Носить кутью по дворам — праздник души и желудка. Кутья в те времена была показателем достатка людей. У самых бедных — из кукурузной крупы со щепоткой сахарина. Хозяева среднего уровня варили праздничное кушанье из пшеничной или ячменной перловки - недроблёной очищенной крупы. Её замачивали на несколько часов в воде, потом заливали кипятком и ставили в русскую раскалённую печь. Каша вырастала в объёме раза в два, зёрнышко к зёрнышку, мягкая, хоть губами ешь. Остудив, вливали сахарный сироп, сладкий-пресладкий. Зернинки словно дрожали, нежно прикасаясь одна к другой. Сверху хозяйка бросала горсть изюма или несколько конфеток — подушечки, начинённые повидлом, карамельки или киевскую помадку. Кутья из риса была редкостью, её варили в зажиточных семьях. Но дети из дворов побогаче к бедным с кутьёй не заходили, так что мы только по разговорам знали, что бывает и такое угощенье.

Кутью наливали в чашку поглубже и ставили на расстеленный новый белый платок или марлю, завязывали крест-накрест мягкими узлами и торжественно несли родственникам или крёстным отцу-матери. В дом заходили со словами: «Мамка и папанька прислали вам вечерю». У нас на Кубани ещё живёт это слово, не обозначенное в современных словарях. Оно образовано от глагола «вечерять», то есть ужинать. Потому-то вечерю носили только после захода солнца. Хозяева аккуратно развязывали узлы, ласково приговаривая: «Ну-ка, ну-ка попробуем, что за вечерю прислали нам ваши родители». Кашки набирали неполную ложку, клали в рот бережно, как в церкви во время причастия. Смаковали, покачивая головой из стороны в сторону, охая и ахая в похвале. После такого действа полагалось одаривать детишек. Девочкам дарили отрез на платье или кофточку, подшальнички, атласные ленты и роговые гребешки. Мальчикам — деньги. Бывало, вопреки наказу родителей, заходили кутятники к чужим. И тогда они получали орехи или деньги — 20 копеек, и сверху конфетка в обёртке. Дети, разохотившись, толпами бродили по хутору, сообщая друг другу, где и чем угощают. Иные хозяева, поистратившись, закрывали на засов калитку или отпускали по двору злого кобеля. Окна чернели без света — всё, манна небесная закончилась, идите дальше.

Собравшись гурьбой человек семь-восемь, мы, обуреваемые стадным чувством, решили испытать самые бедные семьи, хорошо зная, что дать там нечего. Бедных во все времена меньше жалели, но больше презирали, называя их лодырями и голодранцами. Богатый всегда найдёт нелицеприятное определение бедному: ледащий, в нашем понимании ленивый; многодетных тоже не жаловали, мол, нарожала их, как свинья поросят, вот и сидят теперь, жрать нечего; какой из него хозяин, коли рот гомённый — не то пьёт, что жажду утоляет, а чего больше всего хочется (о пьяницах); бездельник, руки не оттуда растут. К горькому сожалению, в большинстве случаев такие суждения были весьма недалеки от истины.

Потехи ради мы решили посетить семью Мироненковых, где в саманной завалюхе сидели зимой на печи шестеро босоногих детишек, половина из которых страдала от рахита и слабоумия. Ни забора, ни плетня вокруг не было, и мы ввалились через незапертые сени прямо в хату. Глаза Дашки, узко посаженные на её рябом лице, округлились, как у птички, рот приоткрылся в недоумении. Немая сцена... Первым очнулся хозяин, небольшого роста мужичок с раскосыми глазами.

- Ну, чего стоишь рот раскрыла, принимай гостей. Дети, слазьте пробовать кутью.

Ребятишки мал мала меньше горохом ссыпались с печи и уселись рядком на лавке. Дашка стала развязывать узелки с кутьёй. С одной чашки наберёт шесть ложек, поочерёдно выливая в раскрытые, как у галчат, рты, с другой, с третьей... Чья-то посудина опорожнилась полностью, в чашках побольше осталось по пол-ложки. Закончив кормление голодных птиченят, Дашка развела руками.

• Чем же вас угощать, не придумаю даже...

• Дай им по ложке самогонки, - нашёлся Васька, - а я пока сыграю для гостей гопака.

Гармонь привычно легла на грудь, зацепившись одним ремнём за плечо, голова Васьки непроизвольно повернулась в сторону, глаза неестественно вывернулись в обратном направлении.

Легко и весело полилась музыка: трам-там , тида-рида, а-таам-та, рита-тида - отбивали толстые заскорузлые Васькины пальцы по рядам чёрно-белых пуговок гармони. Вдруг старший, Коля, сорвался с лавки и пошёл вприсядку по кругу. Глупое лицо было счастливым и радостным, наверное, оттого, что Коля наелся сладкой кашки. С уголка рта струйкой прямо на рубаху стекала слюна. Танцор быстро устал и, запыхавшийся, снова уселся на лавку.

А Дашка тем временем, взяв с заваленного грязного стола оловянную ложку, уже подносила сивуху впереди стоящим пацанам. Проглотили. Подошла очередь девчонкам, и те, скривившись, выпили. Следующий, следующий... Кто-то из стоящих сзади, не дожидаясь угощения, толкнул дверь, и вся толпа, спотыкаясь о пустые вёдра, вывалила во двор. Остановились, растерянные и будто удручённые глупым поступком, но, странно, сладостное чувство сотворить что-либо пакостное бередило дух и толкало на дальнейшие подвиги.

• Надо снегу пожевать, а то дома сразу услышат, чем пахнет.

А пахло, если не сказать воняло, противным бурачным паром. Подбежал опоздавший кутятник с полной чашкой.

• Ещё куда пойдём?

• Так не с чем идти, Мироненкова орава всё слопала.

• Давайте поделим мою, у меня много.

• Пойдёмте к Лыну, - предложил кто-то.

Надо сказать, что бедно жили иногда люди достойные, не скатываясь до нищеты. К таким относилась семья Линниковых. Длинную трёхсложную фамилию на селе сократили до одного слога — Лын. Хозяин был грамотным человеком, работал на МТФ приёмщиком молока. Лицо у Гаврыла Лына было неприглядным, если не сказать безобразным: неудачно сросшийся шрам пересекал около угла рта губу по всему подбородку. Говорил он неотчётливо, но голос был басовитым и как будто с угрозой для собеседника. Его побаивались на работе. Жена Гашка болела тяжёлым диабетом, говорили, что она очень много ела, но внешне была худой, как щепка. На лице с нездоровой желтизной болезненно блестели чёрные голодные глаза. Из того, что она готовила, надо было сразу отобрать на троих — двух пацанов-подростков и самого хозяина, ибо через час больная, не владевшая своим аппетитом, всё съест. На хуторе её звали Гашечка, то ли из жалости, то ли из неприязни. Русского человека иногда не поймёшь: воровку на селе могут называть ласково — Лидочка, Манечка, а рачительного хозяина, наверное, из зависти, - Алёха, Мытро.

Сыновья Лына, Толик и Шурка, с разницей в возрасте в два года, росли обозлёнными неуправляемыми детьми.

Прошлое лето, хорошо помним, выдалось засушливым, и на проезжей дороге ноги утопали в горячей пыли по щиколотку. Дети — великие выдумщики. Мы сгребали руками пыль в небольшие кучки, посередине делали углубление и, простите, писали в него. Девчонки, присев на корточки, заглядывали под себя, чтобы струя не пролилась мимо. Мальчишкам, отошедшим в сторону шагов на пять, было намного удобнее заливать ямочки. Влага растекалась и впитывалась так, что получалась чашка, у девочек несколько кривоватая, у пацанов — почти правильно круглая. Эти «чашки» мы собирали и относили в сторонку, выставив сбок дорожки в тени акаций. Посуда высыхала, становилась крепкой; взрослые умильно улыбались и радовались гончарным способностям детей, никогда не слышавших о способах изготовления посуды. У нас был свой метод.

Так вот, зловредные Толик и Шурка часто, не дождавшись, пока просохнут поделки, с каким-то дикарским наслаждением растаптывали босыми ногами изделия девчонок, а то и всё подряд. Мы кричали, стараясь оттолкнуть набежавших вредителей, но всё было напрасно: Лыны были постарше и сильнее нас.

Наверное, обида сидела в нас ещё с лета, и мы решили понести кутью именно к ним, представляя себе, как будут лупать глазками жившие впроголодь пацаны, оттого что кутятникам дать нечего.

Мы, бесцеремонно загнав окриками в будку рыжего кобелька, ввалились в первую комнату Лыновой хаты, приспособленной под кухню. Кособородый Гаврыло привстал из-за стола, стукнул костяшками пальцев в дверь второй комнаты. Узкая половинка двустворчатой двери открылась внутрь, и в неё легко проскользнула худая, как жердь, Гашечка. Она тупо смотрела на нас блестящими, в чёрных кругах глазами. Хозяева в растерянности даже не попытались попробовать нашу кутью. Пацаны сидели на печи смурые, Шурка показал нам кулак, а Толик из-за плеча брата выставил выразительную, с длинным большим пальцем дулю.

• Маты, - нашёлся наконец дядько Гаврыло, - подывысь, там в макитре ещё остались пирожки, раздай детям...

Пирожки нас никак не устраивали, в праздничные дни объевшаяся детвора смотреть на них не могла, не то что их есть. И снова так же бесцеремонно, как вошли, кто-то задний толкнул дверь, и вся ватага под надрывный собачий лай поспешила к открытой калитке.

Остановились на улице уже за две хаты от Лыновой. Все молчали. Чувства довольства от мести зловредным пацанам не появилось, а праздник словно покинул нас в наказание за то, что натворили. Сразу захотелось домой, там всё забудется, разговор пойдёт о том, какие гостинцы передали мамке и папаньке крёстные, чем одаривали детей другие родственники. О том, что носили кутью к бедным людям, никто не скажет.

До самого дома на нас смотрели голодные блестящие Гашечкины глаза. Колдовка она, что ли?

Август, 2012 г.