03 - Заложник жёсткого диска

Слова падают

Так-так!.. Внимание!..

Мы поведаем Вам историю в лицах, где не будет единственного повествования.

История эта – вспять или навыворот – не могла быть никак написана одним человеком.

Прошу снисхождения, Господа!

Немыслимая затея

Слова эти будто сорвались с подшитого ДВП потолка, и строчками пали на пол. Единственным свидетелем этому (более лёгкому, чем шевеление воздуха) событию мог бы явиться молодой человек двадцати девяти лет, с умным и мужественным лицом, который едва ли не вздрогнул в тот самый момент, когда восклицательный знак от «Господ» коснулся писательской пыли.

Он находился во второй комнате «мёртвого дома» – и, заваленный бумагами, казался сам не в себе. Уже многое было прочтено – голова его шла не кругом, а как бы горела – и неведомая чувственная стихия завладевала им. С чего было начинать, он представить не мог. Написанные сцены валялись на полу, потому что молодой человек, прочтя очередной листок, оставлял его там, где заканчивал последнюю строчку. Сцены варьировались, странным образом вплетаясь друг в друга – и казалось, им не будет конца.

Очень скоро молодой человек понял, что всё его занятие совершенно бессмысленно, а теперь до одури соображал, как поступить. Так бы думал он долго и долго – до самых тех пор, пока под руки ему не легла изначальная «книга первая». Истязая и мучая текст, как мартышка очки, наш герой уяснил для се6я, что какой-то там брат со своей сестрой Анной, даже не зная друг друга, просто шагают рядом чуть ли не к собственной смерти. Однако никто там не умер – никто умирать не хотел – все, правда, падали, все исчезали, будто куклы живые, а может, и резина от них.

Ещё бы одно заблуждение – и шалые мысли этого человека зашли в совершенный тупик. Но тогда наш дальнейший сюжет вообще не имел бы значения.

Он готов был уже породниться с замарашкой восклицательным знаком, если бы деревянная линейка, со своим безупречным ГОСТом и ценой в четыре копейки, не завалялась на пыльном столе. Ею молодой персонаж произвёл измерения машинописного текста – и тут обнаружил, что одна из колонок более других привлекает его внимание.

По этому поводу господином Дворецким, проводившем собрание на диком холме, ему была предложена ванна. Но, вспомнив Архимеда с больною ногой, молодой человек отказался – и никакое озарение так и не пришло ему в голову.

Оставалось одно – убедиться, что живёт он в день марта тринадцатый – и события на пять дней вперёд его не касаются.

Копия героя

Известно однако нам и другое, Господа!.. Будто некая субстанция, вселившаяся в «мёртвый дом», реально заполняла собою пространство, и незримо присутствовала везде и во всём. Посвящённый же во все перипетии сюжета знаток допустил бы и то, будто эта субстанция могла являться и являлась, по сути своей, именно тем самым молодым человеком, который так бездумно отказался от предложенной мною ванны.

Однако это было не так или совсем даже не так... Хотя бы потому, что появление невидимого виртуального образа, занесённого нашей неуёмной фантазией в оперативную память – появление некоего фантастического спарринг-партнёра в нашем Романе – оказалось престранным творением явно не рук человеческих.

А поэтому согласимся с тем, что любой персонаж, пусть даже и самый невообразимый, рано или поздно может встретить своего двойника. И зачастую такое случается не по вине или прихоти Автора. Только кому захочется утяжелять форму или загромождать текст лишними объяснениями?

Скажем уж лучше, что немая субстанция не только оказалась вероятной вполне, но и управляла всеми событиями, которые и впрямь не касались героя.

Покои «мёртвого дома»

Дом, в котором пребывал молодой человек, был не очень высок, под «шубой»; и состоял из пяти больших кабинетов, расположенных глухим каре. По центру здания, как бы в вырезанном изнутри пространстве, расположилась огромная зала – даже нет, никакая не зала, а самый настоящий зрительный зал, типичный для множества провинциальных театров.

Особняк, как ни странно, не имел наружной двери и беден был окнами; а при нём, весьма похожим на поселковую баню, стоял прибитый к земле барак из выбеленного дикого камня, теряясь в ранних черешнях. Именно через него, этот низкий барак, минуя различные переходы, можно было попасть в центр основного строения, крышей которого служила остеклённая ротонда, нависшая над сценой. Там были крутые ступени, летящие серпантином вниз. Эти ступени, как оказалось, окольцовывали собой все помещения здания. Необходимо заметить также, что приземлённый барак, являлся таким образом не только арьерсценой нашего театра, но и входом для всего зрелищного комплекса...

Обследовав покои внутри и не обнаружив там никого, молодой человек прошёл через фойе к зрительному залу и оказался в задёрнутом плюшем мягком входном тамбуре, преодолев который, попал, наконец-то, в партер, где горел в люстрах свет, но не было окон. Напротив двери, в которую он входил, не было и фронтальной стены, а на её месте провисал тяжёлый плотный занавес из тёмно-красного бархата, за которым открывалось зеркало сцены. Перед занавесом, метрах в трёх от пожарной линии, ярким кровавым светом сочилась усечённая рампа... Она напоминала собой... Но нет, только не это...

Здесь же, одно за другим совпадения стали его поражать. Он спускался от заднего балкона вниз по центральному проходу и обнаруживал то, чего, казалось, прежде не видел. Однако предметы, разбросанные чуть ли не у него под ногами, уже где-то мелькали в его недалёком будущем – только память оказывалась бессильной, и потому он совершенно не понимал происхождение и назначение всей этой бутафории.

Валялся знакомый ему дипломат, стоял маленький гробик, а рядом, рукояткой вверх, торчала кувалда. На креслах лежали папки с речами, кассеты. Тут же, загромождая боковой проход, кучей громоздились весь реквизит и вся мебель спектакля, который предстояло сыграть. Видеомагнитофон с телевизором, по странной прихоти помрежа, утопали в пустой оркестровой яме на месте дирижёрского пульта, где лежала одинокая палочка.

Молодой наш герой закурил сигарету, и уселся у центрального прохода посередине зала... Однако не успело ещё кресло даже скрипнуть под ним, как повеяло сквозняком, и тут же раздался шум, похожий на вращение вентилятора. Усиленный многократно, этот шум вырывался из всех боковых и фронтальных колонок, сотрясая пространство.

Тут же, загасив сигарету, молодой человек мгновенно вскочил, и направился к авансцене. Шипение звуковых колонок усилилось, пугая его и вызывая неудержимый озноб.

По чьей-то, всё той же неведомой, прихоти ему захотелось увидеть и то, что находилось на сцене. Однако у самой рампы он вдруг неожиданно повернул в обратную сторону. Какая-то сила как бы удерживала его, а ноги не слушались, не давая проникнуть через тёмно-кровавый занавес.

И всё же перед его взором успело мгновением проскочить видение, которое взбудоражило его ещё более. Ему показалось, что за занавесом должна стоять где-то в глубине арьерсцены белёная русская печь, а возле неё, в красном свете...

Молодой человек попытался представить себе, что же там могло быть, но мелькнувшее видение сразу исчезло, оставив его вновь наедине с собой. Все фантазии его оборвались, и он возвратился на место.

По пути, он успел отметить, что не хочет более никуда идти, а хочет просто постоять, хочет остановиться.

И всё же его неодолимо тянуло назад к публике, этой привычной, пёстрой и шумящей толпе, которую он, конечно, нигде не обнаруживал.

Не успел он возвратиться на место, как мгновенно всё изменилось; тут же погасли люстры, а вместо шипения по залу разлилась музыка. Звучал Третий концерт Рахманинова, где так хотелось петь человеческим голосом.

И будто освещая мягкие звуки, свет люстр разлился снова по рядам – герой наш мало-помалу начинал приходить в себя, и совершенно успокоился.

Произошло и ещё одно событие, более странное, фантастичное даже, но это нисколько его не встревожило, не вызвало никакого недоумения. Он видоизменялся, этот молодой человек, буквально на наших глазах – и с каждый мгновением становился всё более и более безучастным зрителем всего того, что могло случиться в дальнейшем.

Всё происходящее он теперь как бы видел в проекции на большом экране. А там, между кресел, медленно двигалась фигура странника, так похожая на юного нашего героя.

Фигура взошла, ступила на авансцену, и остановилась у портала. По залу пробежали нервные блики света – и закачался кровавый занавес...

Вхождение в образ

И с этого самого момента, Господа, по самой сути и существу происходящих событий, молодой человек в зале, наконец-то, должен был догадаться, кто же он есть и как его зовут... Это просто необходимо было в данный момент, да только Никил не успел своечасно, как и предостерегала его Ксари, воплотиться в своём герое. А потому и имя молодого человека оставалось недоступным, было загашено...

Но так не бывает, Господа, скажете вы... И будете, конечно, правы. Как это вообще возможно, чтобы одна и та же роль, одна и та же нагрузка легла на четыре плеча?.. Зачем нам нужен дублёр?..

Мы в поиске, Господа!.. Мы, если хотите знать, пребываем в том же самом недоумении, что и вы. Но ведь Ксари предупреждала, что «будет очень трудно». Она так и сказала Никилу, что «он никого ждать не будет, даже тебя».

Так или иначе, Господа, но тут, наконец, совершилось то, что по здравому разумению вообще не могло иметь никакого места в нашем повествовании. Кровавая рампа стала мигать тем чаще, чем неотвратимее Никил воплощался в своём герое.

Правда, к тому времени он уже определённо знал, что рампа продублировала все замечательные свойства и признаки амулета Истхари. Никил вздрогнул, и ощутил себя в параллельном пространстве и времени, оттеснив вновь своего двойника за пределы сюжета... Так он, как и обещала Ксари, возвращался к себе...

Невыразимая сцена

Названный вторым, Владислав более не чувствовал себя одиноким... Он обретал своё истинное лицо – и отныне не был ограничен в этом огромном пространстве... Виртуальный же спарринг-партнёр, занесённый нами заблаговременно в оперативную память, был сохранён на нашем винчестере именно под таким именем.

И хотя он по-прежнему не мог знать, почему оказался именно в этом городе и в такой час, всё же успевал отметить, что с самого декабря 49-го прожил какие-то мгновения, которые так и не зафиксировались в его сознании. Вот и сейчас, поднимаясь по боковым ступеням к сцене, он заново повторял все эти годы в обратном порядке... Можно было бы удивиться тому, что такое уже было на кладбище, но на это не оставалось времени... Годы промчались, чередуя события, пока не остановились, наконец, в наглухо запертой четверти зимнего барака.

Владислав не ступил к декорациям, не сделал ни шага вовнутрь, и не коснулся руками белёной русской печи... Он остался стоять у зеркала сцены...

А за кулисами умирал декабрь 1949-го года...

Симбиоз

Словом, получилось так, что наши герои синтезировались, Господа!.. Слившись во второй раз в единое целое, они закрепились теперь в нашем сознании, будто на плоскости зеркала, совмещённые во всех штрихах и мимике одного и того же облика... И хотя наша фантазия раздваивалась и терялась между 96-ым и 49-ом годами, хотя мы вынуждены были пребывать в разных временах и разных пространствах, но демаркационная линия была проведена – она пролегла в точности по красной пожарной черте...

Понятно, что тот молодой человек, который, подобно мартышке, корпел над бумагами, не мог пребывать в далёком сорок девятом году – он попросту не родился ещё, а потому и не мог бы стать очевидцем основного события, которое и послужило причиной зарождения предстоящего спектакля...

Именно по этой причине, Господа, до поры, до времени, он и оставался лишним в зрительном в зале, не находя себе места.

Отброшенная голова

Наконец-то, претерпев все превращения, Владислав направился к передним рядам, где теперь уже сидели неподвижно актёры и невольные соглядатаи, как бы взирая туда, где минуты назад свисал экран, прикрывающий неприступный занавес.

И лишь, подойдя поближе, Владислав заметил, что актёры и зрители не просто не шевелились, а казались мертвы. Он тронул за плечо одного, другого – никто не вздрогнул, не смял даже мускула.

Всё было бесполезным – живых участников происходящего ни в ком обнаружить не удавалось.

В самом центре меж ними возвышалась фигура с отброшенной назад головой. По неизвестной для него причине Владислав её принял за главную. Общая же картина казалась зловещей и оставалась неподвижной.

Актёры и случайные зрители всё так же сидели по-прежнему, уставившись на пустую, непроглядную сцену...

Ещё одно обстоятельство странно поразило молодого человека. Все сидящие в зале смотрелись на одно лицо. Но лицо это множилось, рассыпалось по годам и событиям, будто один и тот же человек, отсидев весь свой стаж и все сроки в гримёрной, пережив на родимой сцене чуть ли не сто возрастов, так и не нашёл, не сыграл для себя одной-единственной роли.

Он был мёртв, человек этот, во всяком своём обособлении, перевоплощении, во всяком образе...

«Так вот с кем приходится мне иметь дело, — заключил Владислав, — вот кто живым предо мной не предстанет!»

Он поспешил закурить вторую сигарету, и снова уселся посреди зала. Музыка стихла, забарабанил тот же самый вентилятор, отдаваясь шипеньем в колонках.

Но в сей же миг, будто ждали только его, фигуры все ожили, а впереди занавеса тотчас выставился неприлично гладкий господин, и поместил себя у самого края оркестровой ямы. В руках он держал дирижёрскую палочку.

Ткнув ею туда, где маячила фигура с отброшенной назад головой, господин сей изобразил, наконец-то, на лоснящемся свисшем лице целую гамму притворной радости. Он обращался со сцены именно к этой отброшенной голове, будто никого рядом и быть не могло. «Вижу и я, недосужий, жданного лучшего друга!» — как бы говорило его всё обличье.

Это и был наш неподражаемый Галунов Гавриила Романович – будущий директор всех романов чужих и судеб! И с непобедимой улыбкой, расползавшейся в невыразимом восторге, он призывно возвестил о начале спектакля, взмахнув дирижёрской палочкой.

— А сейчас театр, Андрей Аркадьевич, сейчас театр! Вы вспомните, не так давно вы были в нём талантливым режиссёром. Вот отчего неподвижны вы предо мною сегодня. Но в новой, вашей лучшей пьесе, которую, я надеюсь, вы уже никогда не напишете, не я вас, а вы меня пригласите в тот самый театр, который вы неблагополучно оставили, о котором так неблагодарно забыли. Но о чём говорить, о чём говорить, Андрей Аркадьевич! Ах, театр! Наступит ли то время теперь, когда я приду в ученики к вам? Зачеркните же не вашу жизнь, умрите до второго рождения, дай вам Бог ещё дней! Мы в театре, в театре, Андрей Аркадьевич! Прошу занавес!

— Да ведь занавес всё время открыт, — раскатился по залу ужасающий шёпот. И все манекены закивали в такт только им понятным словам своими головами.

Вслед за концертом Рахманинова, шипение в колонках исчезло, и закадровый голос «вышвырнул» в зал четыре строки...

На премьере немого спектакля
У подворья, вдали от ворот,
Истекая последнею каплей,
Завершался трагический год...

— Знаем, знаем! – галдели из зала не занятые в спектакле актёры. Вон со сцены его!..

И Галунов мгновенно исчез, укрывшись в первой кулисе... Театральный световой пистолет, «выстрелив» ему вслед, пронёсся через всю сцену к огромному горизонту, обезобразив своим лучом белёную русскую печь...

Телеграмма сестре

И тут, наконец-то, Владислава осенило. Ему казалось совершенно некстати, что будь то какая, никому не нужная жизнь, превращается в его биографию.

И едва он об этом подумал, как зрители и актёры мгновенно исчезли: зрительный зал опустел – и превратился в его вторую комнату того же «мёртвого дома».

А там на полу всё лежали разбросанные листы – одно лишь зеркало сцены зияло по-прежнему вместо стены...

Ему была известна некая молоденькая женщина по одной единственной фотографии, что оставила мать. Она тогда рассказала сыну, что был и, наверное, есть у неё родной брат: а вот эта девушка – его дочь.

Путаный и сбивчивый, похожий на приступы, рассказ матери о брате своём он, конечно, не воспринял достойно. Но и мать ничего не могла объяснить. Он лишь помнит, что старательно слушал, а мать то плакала, то кричала, то вообще проваливалась в каком-то постыдном забытье.

... она наваливалась на него – и душила сына...

И что-то произошло с ним такое, что-то врезалось в сердце его, будто некое уверение или чувство, чему он никак не находил объяснений. И теперь, быть может, только теперь, всё начинало в нём связываться – на ощущении пока, на предчувствии – в целое повествование.

Он спешно оделся, сбежал по ступенькам вниз, проскочив переход за трубою – и вышел через нависший надо всем горизонт позади белёной печи.

Едва отряхнувшись и ступив на некрашеный пол, Владислав ощутил смятение: с серых стен на него прямо пялились «новые лица» без глаз. Их было пять, ровно пять!.. А на одном из портретов, будто вчера написанном, он узнавал себя.

Но что-то его торопило – он выскочил прочь, завёл «мотор», что стоял у калитки – и перво-наперво заехал на почту, чтобы дать сестре телеграмму: адрес той был указан на фото. Затем развозил пассажиров, и с удовольствием болтал с ними – а сам всё думал и решал возникшую перед ним задачу.

Так вообразилось ему, что начать можно с дядиной смерти. Но тут мысли его смешались, разбежались по всем направлениям. И неведомая чувственная стихия вновь овладевала им...