Как работает ювенальная юстиция и как она могла бы работать

У ювенальной юстиции есть ярые противники и фанатичные защитники. Одни считают, что ювенальная юстиция отбирает детей у родителей. Другие утверждают, что только она может помочь решить проблему детской преступности. Но на самом деле мало кто знает, что это такое и зачем это нужно. В том, как работает ювенальная юстиция и как она могла бы работать, разбиралась Лена Краевская

«Ювенальная диктатура», «ювеналь­ная юстиция — саркастическая улыбка дьявола», «ювенальная юстиция — путь к фашизму», «ювенальная юстиция — легализация сатанизма», «ювенальные наследники Ирода» — статьи с такими заголовками можно найти по первым ссылкам в «Яндексе». Антиювенальная кампания в прессе началась стихийно примерно год назад. Докопаться до первоисточника уже не представляется возможным: православная общественность раскрутила протестную волну до массовой паранойи. Сотни сайтов, публикаций, брошюр, «документальных» фильмов, плакатов, «общественных» слушаний, митингов, всероссийских соборов, обращений к президенту, патриарху и Господу Богу посвящены рассказам о том, как ювенальная юстиция отбирает детей, лишает родителей прав только за то, что они не купили ребенку самокат или однажды дали подзатыльник.

В этом потоке довольно сложно понять, а что такое эта ювенальная юстиция.

Juvenile Justice в переводе с англий­ского буквально означает «правосудие в отношении несовершеннолетних». Но тогда «за или против ювенальной юстиции» — это все равно что «за или против педиатрии». Системы детского правосудия действуют во всем цивилизованном мире, потому что всем понятно, что подросток и взрослый не одно и то же. В России такая система уже есть, и неважно, как она называется. Вопрос в том, насколько эффективно она работает, какие технологии уменьшают преступность и лишение родительских прав, а какие, наоборот, увеличивают.

История Тани Н. и второй срок, которого может не быть

Я встречаю Таню Н. на Курском вокзале. Тане — 18 лет, из них два с половиной года она отсидела за кражу в воспитательной колонии для девочек и теперь едет домой в Варненский район Челябинской области. Из поезда выходит девушка в спортивном черном костюме, на каблуках, с двумя внушительными челноками: «Это два одеяла, я там их сшила, жалко было оставлять». Таня никогда не видела метро и зданий выше пятиэтажек, смутно представляет себе зоопарк и не знает, что такое «Макдоналдс». Поезд домой у Тани вечером с Казанского вокзала, мы оставляем сумки с одеялами в камере хранения и идем гулять по городу. Дома ее ждут две старшие сестры с мужьями, и Таня немного боится своего возвращения: до того как она попала в тюрьму, отношения с ними были напряженными.

5 лет назад у нее умер отец, мать стала сильно выпивать и бить Таню душевым шлангом. Тогда Таня стала уходить из дома и прогуливать школу. После смерти матери сестры отдали Таню в детдом: «С одной стороны, им трудно было меня тянуть — на себя бы заработать, а с другой — трудно было со мной справиться, я стала уходить в загулы на несколько дней, приходила пьяная — вот они меня и сдали». Первый раз в суд Таня попала за кражу постельного белья из детдома. Белье с подругами они продали на рынке, чтобы купить пива. Тогда дали полгода условно, но Таня так и не стала ходить в школу, к тому же не отмечалась в милиции — в итоге срок увеличили до года. А еще через полгода Таня украла у мужа одной из сестер 20 тысяч рублей, и тогда год условно пре­вратился в два с половиной подростко­вой колонии.

По идее, после первой кражи в жизни Тани что-то должно было измениться, чтобы не было второй. Иначе какой смысл в условном сроке, если преступник, хоть и несовершеннолетний, возвращается в ту же среду и в те же условия. Когда в семье ничего не меняется, случается повторное правонарушение. Статистика МВД говорит об уровне рецидива в 16%, но МВД считает только те случаи, когда подросток совершает повторное преступление, будучи еще в несовершеннолетнем возрасте. А какой рецидив с учетом взрослых преступников, кото­рые впервые попали суд в юном возрасте, — неизвестно. Эксперты называют цифры от 40 до 60%.

А иногда условный срок уже позже ­заменяют на реальный только за то, что подросток не доказал суду свою «положительность»: не устроился на работу или не отмечался в милиции. «Куда неблагополучного, ничего не умеющего ребенка могут взять на работу в каком-нибудь ­маленьком городке или селе, где и так без­работица? — удивляется Марина Поливанова, психолог Центра содействия реформе уголовного правосудия, которая много лет работает с несовершеннолетними в колониях. — Я знаю девочку, которая работала на рынке в то время, когда надо было отмечаться в милиции, поэтому ей изменили меру пресечения, и теперь она сидит».

Выходя из воспитательной колонии, подросток получает билет на поезд домой и справку об освобождении. С такой справкой на работу его берут неохотно и не всегда гостеприимно встречают дома. Ему сложно избегать в речи тюремного сленга и бороться с недоверием окружающих. ­Формально за него отвечает милиция, на деле — ее ресурсов хватает только на учет: государственной структуры, которая помогала бы недавнему заключенному, не существует. Есть несколько общественных и религиозных организаций, которые постоянно ездят в колонии. Но сложно в достаточной степени заниматься бывшими арестантами, когда, например, Центр содействия реформе уголовного правосудия находится в Москве, а освобожденные девочки из колонии разъезжаются по всей России.

Таня вернулась домой, пыталась устроиться на лето официанткой в местную забегаловку — не вышло, теперь пошла доучиваться в 11-й класс. С сестрами отношения не складываются: если в доме что-то пропадает, подозревают Таню. Впрочем, ситуация не такая уж и бесперспективная, бывает хуже.

История Полины Р. и преступление, которого может не быть

«Я не знаю, как это должно быть устрое­но, но правосудие должно предупреждать правонарушения, а не нака­зывать детей», — объясняет Марина Поливанова. С Полиной Р. Поливанова познакомилась в одну из своих поездок в Белгородскую колонию и потом долго с ней переписывалась. За год до этого Полинина семья бежала из Ташкента в Оренбургскую область к дедушке. Мать стала пить, ушла из дома, приходила раз в месяц, получала дедушкину пенсию и уходила. Отец, как Полина выражалась, все время чифирил и требовал, чтобы девочка ему доставала каждый день чайную заварку. Если она не приносила чай, то отец ее бил. Полине было тогда 15 лет, и на ней еще были две младшие сестры, которых надо было кормить. В конце концов Полина украла 40 тысяч рублей и собиралась купить лошадь, потому что иначе по деревне не проедешь, и поросенка, чтобы накормить младших.

Фактически задача государственной профилактики преступности — узнавать об этом ребенке до того, как он попадает в суд, и влиять на ситуацию. Сейчас эта система занимается контролем и административным реагированием: учет, выговоры, беседы.

«Мы встречаемся с семьями, которые стоят на разных учетах по 5 лет, по 10 лет, — рассказывает Вячеслав ­Москвичев, руководитель центра социально-психологической адаптации и развития подростков «Перекресток», в котором трудными детьми и семьями занимаются системно более десяти лет. — Мы спрашиваем, что с ними делали: выговаривали, прорабатывали, проверяли, иногда штрафовали, иногда угрожали. «У нас этот Иванов давно уже стоит на заметке!» — такое ощущение, что они выжидали, когда уже произойдет то, за что Иванов наконец-таки сядет. Или когда с его родителями произойдет что-нибудь, за что их можно будет лишить родительских прав».

Полину Р., собиравшуюся купить лошадь, посадили на три года и предъявили иск, по которому она должна была выплачивать украденные деньги: в колонии можно зарабатывать на производстве — несколько сотен рублей в неде­лю, которые обычно уходят на шампунь, мыло, носки. Но Полина заболела юно­шеским артритом, и у нее отнялась рука, поэтому работать она не могла. А поскольку болезнь прогрессирующая, когда она отсидела свои 3 года, у нее еще и нога плохо действовала. Инвалидность Полине не дали — никаких медицинских комиссий в колонии не было. «И вот она вышла из колонии и уехала в свою Оренбургскую область. И что с ней дальше может быть? Вот куда она вышла?» — подобными словами заканчиваются большинство историй Поливановой про освободившихся девушек. Судьбы молодых преступников вообще часто похожи: родители, если живы, сильно пьют, не работают, финансовое положение близко к нищете, вос­питание у ребенка отсутствует, если не считать таковым физические побои, а ребенку хочется чего-то, вот он и идет воровать.

При этом отчетности об уровне прес­тупности, беспризорности, наркомании часто отличаются от реальной ситуации: когда надо, зашкаливают, когда надо, резко снижаются. «В прошлом году Лужков очень удивился количеству лишений родительских прав в Москве, сказал «чтоб было меньше» — стало меньше. Представляете, сила мысли? — возмущается Москвичев. — Или когда Путин сказал «беспризорников с улиц изъять» — так ведь их же изъяли. Уровень внешнего ­репрессивного насилия со стороны милиции стал выше уровня опасности со стороны семьи — и подросткам оказалось безопасней быть дома». Но формальный контроль не решает проблемы: то, что ­ребенок живет на улице и не хочет воз­вращаться домой — это следствие. А причина — в семье и контексте, из которого ребенок выпадает и становится более чем потенциальным правонарушителем.

Деньги, которые можно ­сэкономить

Сторонники идеи, что причина преступности не в подростке, а в социуме, утверждают, что колонии Таня Н. и Полина Р. могли бы избежать, если бы на них обратили внимание до того, как они попали в суд. Но для этого эффективно должны работать целые сети социальных служб, институтов и реабилитационных программ. Когда речь заходит о сложносочиненной социальной работе, государственные чиновники обреченно вздыхают, что на это нужны большие деньги. Однако сколько это будет стоить, никто не считал. Как и то, во сколько ­сейчас обходится государству несовершеннолетняя преступность. Во сколько, например, обойдется работа соцслужбы вроде «Перекрестка» с неблагополучной семьей, ­чтобы эта семья перестала нуждаться в социальной помощи, родители стали меньше пить, больше ­работать, а у ребенка появилась перспектива стать не воспитанником пеницитарной системы, а гражданином, который будет приносить доход стране в виде налогов? А сколько потратит денег государство, занимаясь на протяжении нескольких лет курированием той же самой семьи, выделяя ей пособие по безработице, а потом платя за содержание ребенка в интернате или в колонии, куда с большой вероятностью попадут дети из таких семей? Для России таких цифр нет, и ни­кто эту разницу в расходах не пробовал сопоставить. Зато в мире эф­фективность социальной ­работы давно просчитали.

В 2003 году правительство Вашингтона заказало Институту общественного ­порядка (Washington State Institute for Public Policy) масштабное исследование об ­окупаемости государственных средств, выделенных на социальную работу. На правительственном сайте выложено 120-страничное исследование, в котором рас­считана стоимость каждой функции правоохранительной системы (полицейские, следователи, приставы, судьи…) и затраты, убытки и выгоды от всех социальных и правовых программ, действующих на территории штата. К России эти суммы неприменимы, и интересна даже не величина выделяемых бюджетов, а эффективность методов.

За предотвращение правонарушений с помощью семейных терапий налогоплательщики Вашингтона платят $2 140 в год на одного несовершеннолетнего. И экономят $14 315 в год на работе остальных ­правоохранительных служб, которые были бы необходимы, не будь этих семейных терапий. А технология по замене уголовного наказания для подростков другими мерами воздействия стоит — $1 777, а эко­номит — $22 290. А вот, к примеру, условно-досрочное освобождение подростка без реабилитационных программ стоит всего $2 098, но бюджет при этом теряет $12 478 — на повторном правонарушении. Или методы прямого запугива­ния (выговоры, учеты) — хотя они стоят всего $54, неэффективность очевидна: их использование позднее приводит к убытку в $11 056.

В США и Европе, прежде чем любая социальная программа начинает работать как система и оплачиваться из бюджета, она проходит конкурс среди других проектов. И на рынке социальных технологий конкуренцию выдерживают наиболее качественные и дешевые проекты. «Это правильная модель развития общественных инициатив. Если проект показал свою эффективность, то государство находит способ его интегрировать», — объясняет Москвичев.

«Перекресток» создавался как некоммерческая организация на западные гранты. Теперь он прикреплен к Московскому городскому психолого-педагогическому университету и финансируется государством. Но такой сценарий существования для социального проекта скорее удачное исключение. В России не существует даже такого понятия, как «рынок социальных технологий». И не потому, что в государстве нет на них спроса, а потому что вопроса об эффективности социальных институтов практически не ставится.

История Елены Вороновой и судья, которая можетвсе изменить

Я встречаюсь с судьей Ростовского областного суда Еленой Вороновой в гостинице «Президент-отель». Воронова считается главным подвижником современной ювенальной юстиции в России: с ее помощью в 2003 году в Ростовской области зара­ботали первые экспериментальные ювенальные суды, в которых делами несовершеннолетних занимаются отдельные судебные составы. Эти суды стали прецедентом в региональной статистике по детской преступности: уровень рецидива по области упал до 4—5%, а в Таганроге ­рецидивы вообще прекратились.

Она приехала в Москву на два дня на заседание Президиума Совета судей РФ и из гос­тиницы почти не выходит — каждый час какие-то встречи. «Про ваш ростовский опыт рассказывают много хорошего, но ведь в России действительно с каждым годом все больше лишений родительских…» — пытаюсь начать я разговор. Но Воронова тут же раздраженно перебивает: «Послушайте, я не могу комментировать, почему в России так много лишений родительских прав. Этим ­занимаются органы опеки и прокура­тура, а я уголовный судья и занимаюсь преступлениями несовершеннолетних». Воронова говорит, что произошла мощная информационная подмена: ювенальная юстиция действительно отвечает за уголовные и за гражданские дела с участием детей, но новые технологии развиваются сейчас только в уголовном праве и никакого отношения к отъему детей не имеют.

В 2002 году Воронова в компании ­других судей, а также депутатов и юри­стов пыталась внести словосочетание «ювенальный суд» в федеральное законодательство. Такая поправка продекларировала бы стратегию развития юстиции в отношении несовершеннолетних. Но законопроект прошел первое чтение и заглох.

В принципе российские законы считаются вполне либеральными в отношении несовершеннолетних. И хотя многие ювенальные механизмы остались нерегламентированными, закон позволяет назначить отдельного судью для подростков, собрать любую команду специалистов, применить любые меры воспитательного характера. То есть отдает это на откуп энтузиастов. Один из авторов законодательных поправок 2002 года Олег Зыков комментирует эту ситуацию так: «Эффективную систему невозможно создать, если в законодательстве нет даже формулировки ювенальной юстиции. Но разви­вается частная инициатива, которая использует и мобилизует существующий ресурс закона».

Идея Вороновой заключается в том, что для принятия умного решения судья должен понимать, что привело конкретного подростка к преступлению: «Нужна ­альтернатива в реагировании на преступление несовершеннолетних, а не формальное расследование. Открываем Уголовный кодекс, спектр наказаний — от обязательных работ до лишения свободы. Какая мера будет адекватна для подростка? Что именно его исправит? Это в наших интересах: нас волнует собственная безопасность, мы должны что-то сделать, чтобы он не представлял для нас угрозу. Как мы прочистим ему мозги, грубо говоря?»

Вообще, ювенальный суд (именно с таким названием) в России уже существовал — с 1910 по 1918 годы. Но после ­революции институт расформировали: в советской стране преступлений быть не может. В 1935-м выяснилось, что это не так — статистика зашкаливала, — и Сталин подписал указ «в целях бы­стрейшей ликвидации преступности ­среди ­несовершеннолетних» детей с 12 лет, уличенных в краже, причинении насилия, убийстве, привлекать к уголовному суду с применением всех мер наказания, включая высшую. Расстрел в каком-то смысле тоже ювенальная технология. После войны стало понятно, что и она не эф­фективна: страну захлестнула волна беспризорности и детской преступности, но карательно ориентированное правосудие просуществовало до конца 50-х годов.

Большинство современных судебных систем в мире построены согласно убеждению, что к несовершеннолетним должно применяться какое-то другое правосудие, чем ко взрослым. Во-первых, потому, что подросток не вполне способен осознавать свои поступки и нести за них взрослую ответственность. Во-вторых, если разобраться в истории конкретного ребенка, то можно в его ситуации что-то изменить так, чтобы он не вырос преступником. А в-третьих, государство таким образом признает ­возможность собственной социальной причастности к правонарушению подростка — при­знает, что оно виновато в отсутствии социальной поддержки или должного образования. Таким образом правона­рушитель становится важнее, чем само правонарушение.

«Советский опыт показал, что просто репрессиями ничего не добиться, — говорит Воронова. — Вот пожгли ребята машины, совершили кражу — что нам с ними делать? Отправить в колонию на 10 лет? И какими они оттуда выйдут, с каким просолом? Вернутся опять на свое постоянное место жительство?»

В ростовском суде работа направлена на реабилитацию малолетних правонарушителей. По сути, это координация уже существующих сил — комиссии по делам несовершеннолетних, работников суда, соцработников, милиции, инспекторов ФСИН, волонтеров. Поначалу ювенальные проекты финансировались программой развития ООН, потом их стали оплачивать из областного бюджета. После этого в область началось паломничество судей со всей России: приезжали перенимать опыт. Теперь таких судов в России уже 10, а ювенальные технологии в той или иной форме действуют в 30 регионах. В том числе в Брянске.

История Петра Б. и суд, ­который может работать

17-летний Петр Б. живет в Брянске в однокомнатной квартире с родителями и младшим братом. Доход семьи — пособие матери по инвалидности в 10 тысяч рублей. До болезни матери отец работал водителем на овощебазе и выпивал. Мать тоже выпивала, иногда дома случались драки. Детьми особо никто не занимался: Петр с грехом пополам учился в транспортном ПТУ на «коммерсанта на транспорте», а младший брат бросил вечер­нюю школу. В августе прошлого года Петр с двумя приятелями взломали гараж соседа и утащили из него мотоцикл, при­хватив сварочный аппарат и два электрических обогревателя. На следующий день подростки рассекали по городу на мотоцикле на глазах десятков свидетелей. Сосед написал на парней заявление в милицию.

Кража и грабеж — самые ходовые статьи среди несовершеннолетних, 60% всех преступлений. Наказание — от штрафа до лишения свободы на 5 лет. По закону и рекомендациям Конвенции ООН о правах ребенка судья должен изучить не только обстоятельства дела, но и личность правонарушителя. Рекомендации можно выполнить по-разному. В российских судах за описание личности ребенка обычно отвечает справка из прокуратуры в несколько строк: школьная успеваемость, пьет — не пьет, курит — не курит, состоит — не состоит на учете в милиции. Некоторые суды считают справку бестолковой, а изучение личности подсудимого подростка важным. Поэтому сначала помощник судьи или социаль­ный работник разговаривает с окружением подростка, приходит к нему домой, а психолог беседует с ним и родителями. Вся информация записывается и попадает на стол судьи вместе с уго­ловным делом. Это называется социальной картой.

«Петр мечтает о том, чтобы у него была хорошая работа, высокие заработки, чтобы было на что содержать семью. «Для этого мне нужно много работать и больше мозгов, раз я здесь — мозгов не хватает». Мать полагает, что сын совершил преступление отчасти и по ее вине: «Может, это и мое упущение, я была занята собой». Также она понимает, что Петр хочет финансово гораздо большего, чем она может дать, что сын хотел бы иметь свой мотоцикл, поэтому полез в чужой гараж. У них в семье есть машина, и отец обещал сыну, что когда ему исполнится 18 лет и он получит водительские права, то сможет на ней ездить» — социальную карту Петра Б. специалисты Володарского суда Брянска составляли два месяца. Описание семейных условий и объяснений преступления мальчиком и его близкими занимает пять страниц, психологический портрет плюс рекомендации от психолога — еще две: «В семье обстановка относительно благоприятная. Однако с раннего детства Петр мог наблюдать скандалы и драки. Воспитание юноши не было последовательным, отец предпочитал действовать жестко и авторитарно, а мать слишком демократично. Такая рассогласованность действий и требований родителей часто приводит к формированию негативных черт характера у ребенка».

Основательное исследование требует несколько месяцев, зато судья получает квалифицированный отчет о том, чью судьбу ему решать, а главное — контекст для оптимального решения. Социальная карта подростка — это как в медицине история болезни. Для того чтобы назначить правильное лечение, врач должен знать, чем человек был болен раньше, и провести диагностику. А еще хорошо, когда ребенку назначает лечение не терапевт, а педиатр.

Кабинет судьи Татьяны Гусаковой больше напоминает общественную прием­ную: не замолкают телефоны и постоян­но кто-то заходит с вопросами. Гусакова занимается всеми делами несовершеннолетних, которые поступают в Володарский суд Брянска. С учетом подробной подготовки и внимательного рассмотрения каждого — большая нагрузка. Она сетует, что ей сильно не хватает психо­логического образования, но времени на него тоже нет: «Это сложные дети, ­психолог в ювенальном суде просто необходим, но и профессиональный судья в каком-то смысле должен быть ­воспитателем».

В ювенальном зале заседаний размером с просторный кабинет свежий ремонт: пастельные стены, новые лавки и парты из светлого дерева, кондиционер и цветы на подоконниках. Если бы не российский флаг за судейской кафедрой, можно подумать, что это лекторий института. Социальная карта, специализированный судья, психолог, интерьер — так ­называемые ювенальные технологии действуют в трех судах Брянска с 2008 года. Судебная статистика рецидивов с каж­дым годом увеличивалась, и брянские судьи совместно с городским управле­нием создали Координационный совет по развитию ювенальных технологий, затем побывали в Ростове и решили ­работать по той же модели. «Тогда мы поняли, что у нас результат рассмотре­ния дел — нулевой, вроде как мы УПК соблюдаем, но это формализм по сути — рецидив-то остается, — объясняет Гуса­кова. — А на самом деле мы можем про­сто дать условный, выставив ребенка обратно на улицу, а мо­жем понять, кто виноват в том, что он к нам попал, и пы­таться влиять на социум. Кто — директор школы его выгнал или ему кто-то ­паспорт не дал, или кто-то на работу не взял, ­родители избивали? В процессе суда могут выясниться разные причины, ­которые привели ребенка на скамью ­подсудимых».

Петр Б. за кражу мотоцикла получил штраф 1 000 рублей, вместе с матерью прошел курс занятий с психологом, на летние каникулы устроился помощником в автосервис, а семья стала получать субсидии.

В общем-то, в обычном суде несовершеннолетнему подсудимому тоже бы рекомендовали вернуться в школу и найти работу. Только часто бывает, что он приходит после этого в школу, а его туда обратно не берут, а в службе занятости, узнав про судимость, отка­зываются даже разговаривать. Поэтому одновременно с приговором ювеналь­ный судья направляет в адрес комиссии по делам несовершеннолетних частное постановление об индивидуальной работе с подсудимым. И работа с этим подростком становится для соцструктур обя­зательной к исполнению. «Частное постановление — это такая дубина, ­которой суд может воспользоваться в адрес чиновников, которые не работают, — объясняет Татьяна Гусакова. — Когда у сотрудников уголовно-исполнительной инспекции есть указания суда, они не приходят в комиссию упрашивать помочь устроить ребенка на работу, а снимают трубку и говорят: «Так что там у вас с исполнением? Пацана на работу устроили?»

История Вадима Г. и люди, ­которые могут договориться

Сегодня в России действуют несколько ювенальных моделей. Где-то социальную карту на подсудимого составляет помощник судьи, где-то — социальный работник, в Брянске за исполнением предписаний суда следит уголовно-исполнительная инспекция, а в Ростове — сам судья: ежемесячно вызывает пред­ставителей всех служб на отчетность. ­Реабилитационные технологии в основном зависят от ресурсов области. В Ростовской — за десятилетие отлажена связь с психологическими центрами и разработаны специальные программы для трудных подростков. В Брянской — эти механизмы почти не работают: многие городские службы просто не идут на контакт с судом. И сотрудники уголовно-испол­нительной ­инспекции пробуют собствен­ные вос­питательные методы. Напри­мер, возят подростков, которым удалось избежать лишения свободы, в колонию на экскурсию. А где-то акцент сделан на досудебный процесс, и большинство конфликтов вообще разрешаются примирением сторон.

Вадиму Г. 15 лет, он учится в 10-м классе московской школы. Живет вдвоем с матерью, которая работает финансо­вым директором в консалтинговой компании и сутки проводит на работе. Пол­года назад Вадим, как обычно, пошел после школы с друзьями «попить пивка во дворе». После пива кто-то принес ­водки, а после водки компания встретила одноклассника Вадима Петю К., с которым он был не в ладах. Слово за слово, и Вадим решил продемонстрировать друзьям, «как надо по-настоящему решать конфликты»: он облил Петю ­бензином и поджег.

По статье 111 — умышленное причинение тяжкого вреда здоровью — уголовная ответственность наступает с 14 лет, и наказание — от 2 до 8 лет лишения свободы. Но дело ­Вадима Г. попало в Черемушкинский суд Москвы, и через некоторое время родителям обоих мальчиков позвонили сотрудники центра «Перекресток», предложили встретиться и обсудить конфликт до суда. Для судей Черемушкинского суда они составляют социальную карту подсудимых и дают психологическую оценку ситуации. Параллельно предлагают клиентам — так они называют подростков и их семьи — провести медиацию, процедуру по примирению сторон до суда.

Руководитель «Перекрестка» Вячеслав Москвичев считает такую систему самой адекватной: она подразумевает активное принятие подростком ответственности за преступление. «Существует пассивная ответственность и активная ответственность. Пассивная ответственность — условное уголовное наказание без реа­билитационных программ. Она гаран­тирует рецидив, — считает Москвичев. — Активная ответственность наступает, когда виновному дается возможность исправить вред и возместить ущерб пострадавшему. И когда создаются ­условия, которые позволяют ему это ­сделать. Второй важный момент — потерпевший. Из нашего уголовного процесса он традиционно выпадает и не полу­чает возмещения. Единственное, что он может, — потешить чувство мести, что кто-то посажен. У нас вообще культивируется полное совмещение ответственности с наказанием».

Первую встречу подсудимого с потерпевшим специалист-медиатор готовил ­несколько недель, разговаривая с подростками и родителями по отдельности. «Мы часто сталкиваемся с фра­зой пострадавших «мне бы в глаза ему посмотреть», — рассказывает Москвичев. — А это как раз в нашей уголовной системе практически невозможно, толь­ко на суде за решеткой. Но это не то, что они хотят, они хотят ему что-то сказать, они хотят услышать, что он им скажет в ответ».

В течение следующих месяцев стороны при участии медиатора договорились о финансовой компенсации морального ущерба и лечения Пети, о том, как Вадим будет помогать матери ее выплачивать, подрабатывая в летние каникулы. Потерпевшие в раскаяние Вадима поверили, он записался в спортивно-туристический клуб и по дворам больше не болтается. Все условия и обещания клиентов медиатор записал в договор, который вместе с прошением семьи потерпевшего о максимально мягком наказании Вадима был ­передан судье. Если медиация проходит успешно, суд может прекратить дело за примирением сторон. А если преступление тяжкое — учесть медиацию как смягчающее обстоятельство, как и произошло в случае Вадима: ему дали 2 года условно с выполнением конкретных обязательств перед одноклассником и своей матерью.

«Перекресток» сотрудничает с одним судом. Кроме него в Москве ювенальные технологии применяют еще два. По словам Москвичева, больше никуда пробиться не удалось: «Что мешает председателю выделить одного судью на все дела несовершеннолетних и организовать нормальный сбор информации или силами своих специалистов или соцработников со стороны? Не говоря уже о примирительных процедурах и социальной работе. То ли это профессиональная некомпетентность, то ли тупо лень, то ли выжидают сигна­ла сверху».

***

Мы гуляем с Таней по зоопарку, до поезда в Челябинск у нее еще час, она ест уже третий гамбургер и без умолку рассказывает мне про «девчонок в колонии». Я постоянно переспрашиваю, не всегда понимая тюремного слен­га, и Таня с трудом подбирает синонимы. «Хорошо, что ты меня встретила, — говорит Таня. — А то когда меня отпускали, сказали, что домой через Москву поеду, тут я вообще на коня села — как тут вокзалы искать, если я даже не знаю, куда метро едет».

Я иду провожать Таню на поезд. На платформе Казанского вокзала за нами увязывается худощавый мужчина с растрепанными волосами с просьбой поставить какую-то подпись. Таня останавливается: «Чего вы хотите, мы на поезд спешим?» «Спасите российские семьи, поставьте подпись против введения ювенального фашизма», — выдает скороговоркой мужчина. Таня неуверенно переспрашивает, что он имеет в виду, но вокзальное радио заглушает ответ. «А что такое ювенальная юстиция?» — спрашивает меня Таня, пока мы бежим к вагону в конец платформы. «Ну это то, что могло бы помочь тебе не попасть в колонию, например», — бормочу я. «А при чем тут фашизм?» — не унимается Таня. «Откуда я знаю», — пытаюсь отвязаться от длинных объяснений. «Наверное, он просто перепутал чего-то…», — рассуждает Таня. Наверное.