Для общего развития. Часть I

На модерации Отложенный И вот я в первом киббуце. Он называется Саад и расположен в Северном Негеве.

У въезда в усадьбу я увидел несколько рабочих в синих комбинезонах, которые что-то делали на площадке, уставленной тракторами и комбайнами. Пока мой спутник, привезший меня сюда, выяснял, в какую сторону нам следует ехать, я с удивлением заметил, что все рабочие носят ермолки – маленькие белые шапочки, пришпиленные к волосам булавками. Я знал, что ермолка, или, как ее еще называют, «кипа», – это верный признак, отличающий человека не только верующего, но и «практикующего» иудейскую религию. Мое удивление, видимо, отразилось на моем лице, так как мой спутник вдруг сказал:

– Не удивляйтесь, киббуц Саад – религиозный киббуц.

– Но ведь киббуцы – социалистические или даже коммунистические общины. Ветхозаветный иудейский Бог уживается с социализмом?

– Это Израиль. Здесь многое смешалось, переплелось, в том числе и самые противоположные вещи. Впрочем, религиозных киббуцев в Израиле мало, кажется, всего пятнадцать из общего числа в примерно двести пятьдесят поселений. Во всех остальных киббуцах живут сторонники левых идей и левых партий, и они, как правило, атеисты.

Однако члены киббуца Саад, с которыми я разговаривал в тот же день, рассуждали об этом вопросе несколько иначе, чем мой спутник.

– Разве то, что принято считать социалистическим идеалом – равенство и социальная справедливость, древнее иудаизма? – спросил меня пожилой человек, один из основателей религиозного киббуца. – В ТАНАХе, в речах иудейских пророков содержится и социализм. Уже Иосиф, правивший Египтом, был в некотором роде социалистом, и проблему продовольствия в голодные годы разрешил методами государственного социализма. Так что нет никакого противоречия между организацией коммуны, в которой все равны, и строгим исполнением предписаний еврейской религии. Мы здесь все люди разные, но в своем отношении к Богу мы единомышленники. От других киббуцев нас отличает именно это. Ведение хозяйства и принципы управления во всех киббуцах одинаковы, но вот у нас построена синагога, а в других местах строят клубы, театры, спортивные залы. В синагоге мы не только молимся, но и ведем дискуссии о РАШИ и РАМБАМе, о спорных вопросах в толковании Библии и Талмуда, а в левых и ультралевых киббуцах вы услышите лекции об учении Маркса, о Ленине, о современных проблемах социализма. Все это Израиль, удивляться не нужно.

Но мог ли я не удивляться? Поводов для удивления было слишком много. Я побывал в семи разных киббуцах в разных районах страны. В одном из них – Эйн Ха-хорэш – на севере Израиля, я прожил несколько дней. Что же я увидел? В какой бы киббуц я ни приезжал, мне показывали одно и то же. Прежде всего просторный цветущий сад с экзотическими деревьями и растениями с зелеными полянами, застроенными маленькими уютными домиками по три или четыре в ряд, перед каждым из них небольшая терраса и свой крохотный садик, засаженный кактусами и цветами. В этих домиках живут члены киббуца, у каждого свой домик, точнее, своя отдельная квартирка, как правило, небольшая, чаще всего двухкомнатная, обставленная по вкусу хозяина. Квартирки все современные, с ванными и санузлами, но без кухонь – их заменяют небольшие газовые или электрические плиты, установленные в прихожей, в нише коридора. Необходимости в своей кухне, как мне объяснили, не ощущается, во-первых, потому, что киббуцники обычно питаются в столовой киббуца, где пища не отличается от домашней, а во-вторых, еще и потому, что дети не живут в этих квартирках вместе с родителями, а в отдельных, прекрасно оборудованных домах-интернатах, расположенных поблизости в том же общем саду. Каждый из этих интернатов рассчитан на определенный возраст, год за годом дети переходят из одного дома в другой, и так вплоть до своего совершеннолетия.

Потом мне показывали общественные постройки – столовые, библиотеки, мастерские, площадки для игр и спортивных занятий, клубы с просторными зрительными залами, вертящимися сценами и другим современным оборудованием. Эти постройки поражали иногда своими размерами, ультрасовременной архитектурой, фресками и скульптурами, созданными местными художниками-любителями. Следующими объектами для осмотра обычно были небольшие фабрики, мастерские, лаборатории, существующие в каждом киббуце и производящие самые различные изделия, – от бочкотары и мебели до электронных схем и фармацевтических товаров. Индустриальный сектор в киббуцах стал необходимым после того, как сельскохозяйственное производство себя исчерпало, оно давно ведется интенсивным способом; и так как земельных резервов нет, появилась индустрия, которая развивается вполне успешно, хотя и создает множество проблем.

Все это, а также сильное впечатление, которое производили высокий уровень техники, используемой в киббуцах, рациональная организация всех работ и достигнутые результаты, особенно в сельхозпроизводстве – надой молока с коровы доведен здесь до десяти и даже одиннадцати тысяч литров в год, – условия коллективного быта, качество пищи в столовых и многое другое делали поездки в киббуцы несколько похожими на футурологические экскурсии. И первая мысль была: вот оно простое и ясное доказательство правильности коммунистической идеи, ее полной осуществимости. Эти поселения очень похожи на то, что описано в социалистических утопиях. Выходит, что эти утопии осуществились в легендарной Стране Обетованной, о которой в Библии говорится, что она уже в древности «текла молоком и медом»?

Я, конечно, понимал, что нужно не только видеть киббуцные сады, дышащие благовониями и похожие на оазисы, уцелевшие после исчезновения с лица земли библейского Эдема, но и понять, какая в них идет жизнь, каковы их обитатели. Создав эти сады и завидное сельское хозяйство, киббуцники сумели поднять и человеческие отношения на новую ступень и добиться истинного равенства?

Вместе с этими вопросами возникли у меня и первые сомнения. Сомневаться я стал как раз после того, как убедился в материальных успехах киббуцев, в том, что каждый член этих поселений, не обладая личной собственностью и имуществом, обеспечен до конца своих дней всем необходимым на приличном уровне, зачастую на более высоком, чем многие жители Израиля, проживающие в городах. Основой моих сомнений была одна-единственная статистическая цифра, о которой я узнал, знакомясь уже с первым киббуцем: израильские киббуцы охватывают не больше трех процентов населения Израиля, в них живут всего лишь около ста тысяч человек, и это число давно не растет. Тут сразу же возникал вопрос: почему такой малый процент после столь больших успехов? Это ведь не какой-нибудь единичный эксперимент типа Нью-Ланарка, учрежденного Робертом Оуэном в Англии на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого столетий? Не похоже это и на пестрые, хаотичные коммуны, возникшие в России после Октябрьской революции. Киббуцное движение – массовое движение, существующее уже свыше семи десятилетий. Оно хорошо организовано, имеет свои школы, свою печать и даже свои университеты. Труд киббуцников лежит в основе современного Израиля в первые десятилетия существования государства, выходцы из киббуцев часто занимали в нем высшие должности. Почему же все это не получило дальнейшего развития, почему только три процента, почему пример поселений равных не заразил все сердца?

Уже при знакомстве с первым киббуцем я убедился, что это действительно коммуна, в которой все равны. Система управления очень проста: раз в году на общем собрании избираются комиссии, управляющие разными секторами – производством, вопросами труда, финансами, бытом, отдыхом. Избираются координаторы комиссий, а также координатор всего киббуца. Но и каждую неделю происходят общие собрания, на которых обсуждаются все мало-мальски важные вопросы и принимаются решения. Основной принцип управления – абсолютное равенство всех членов коммуны.

Все это говорили мне в каждом киббуце. Но разве мог я забыть опыт и практику «реального социализма»? И потому я стал, конечно, расспрашивать своих собеседников, в чем заключаются привилегии координаторов и других «руководящих» лиц киббуца. К стыду своему, я вскоре убедился, что мои собеседники чаще всего даже не понимают, о чем я говорю; миру, в котором они жили, было чуждо понятие «привилегия».

– Какие тут могут быть привилегии? – спрашивали меня. – Руководителям комиссий приходится работать лишние часы и даже, если кто-нибудь из них временно освобожден от своей основной работы, это его не радует – работа в комиссиях требует больше сил и времени, чем любая другая, никто не соглашается состоять в комиссии больше года.

Мне пришлось отказаться от всяких аналогий и признать, что мир киббуцев не похож на миры, которые я знал. Отличался он прежде всего тем, что был основан на строгой добровольности, на возможности покинуть его в любой момент; дети, рожденные и воспитанные в киббуце, по достижении совершеннолетия свободно решают, остаются ли они в нем или уходят в другую жизнь. Все это было просто и понятно, но еще не давало ответа на вопрос: каков, в сущности, этот мир? Ответ надо было, по-видимому, искать в конкретных людях. И я стал присматриваться к людям. Очень помогло мне то, что я всюду встречал людей, еще не забывших русский язык, хотя они и покинули Россию много десятилетий тому назад. Все, что я видел, узнавал в киббуцах, то и дело уводило к мыслям о России, к русскому революционному движению, а также к мыслям Толстого, которые тоже сыграли не последнюю роль в киббуцном движении. Но, Боже, какими извилистыми путями шел израильский социалистический эксперимент. И каким мучительным было постижение израильскими киббуцниками всего того, что произошло в Мекке их социалистической веры.

Когда Шауль – маленький, седой, с уже согнутыми плечами киббуцник, привел меня в свою чистенькую квартирку, то он первым делом показал мне свою русскую библиотечку, в которой выделялись красные томики третьего Собрания сочинений Ленина. Шауль родился в Одессе, и, хотя его вывезли оттуда еще ребенком, он не забыл русский язык, усовершенствовался в нем в зрелые годы и всю жизнь читал русские книги, особенно политическую литературу на марксистские темы, потому что всю жизнь оставался сторонником социалистических идей и активистом левой фракции израильской партии труда. Он, однако, не закрывал глаза на действительность, на все то, что случилось на его веку как в России, так и в Израиле, и, разумеется, в родном киббуце, к которому он принадлежал с самого его основания.

Шауль показал мне все, что полагается показывать приезжему, великолепную новую столовую поселения и еще более великолепный, лишь недавно законченный театр, в котором в тот час, когда мы в него заглянули, шла репетиция оперы, готовящейся к постановке певцами и музыкантами-любителями из ближайших двух киббуцев. Потом мы осмотрели археологический музей киббуца, где на полках были выставлены обломки статуй, амфор и строений, найденных в окрестностях, вещественные доказательства хорошо известного археологам факта: стоит копнуть землю Израиля в любом месте, как можно обнаружить следы богов, демонов, культур пятидесяти народов, которые по очереди приходили завоевывать эту землю. Осмотрели мы и художественную мастерскую, которой пользуются и молодые, и старые киббуцники, ощущающие тягу к живописи, скульптуре, керамике. Мы побывали и в собачьей лечебнице, а также на ферме животных, за которыми ухаживают дети киббуца, учась жалости к младшим братьям человека и ответственности за порученное им дело. Заходили мы с Шаульом и в компьютерную комнату киббуца, куда стекаются и регистрируются все сведения о производимых работах и ведется вся бухгалтерия хозяйства.

Мы гуляли по киббуцу в тот субботний послеобеденный час, когда дети и внуки приходят к своим родителям и дедам; из открытых окон и веранд, из садиков, прилегающих к каждому жилому домику, доносились веселые голоса и смех. История всего того, что я видел, начиналась в изложении моего спутника с воспоминаний, которые я слышал и в других местах: основатели киббуца начинали с нуля, жили в палатках на голом песке, рыли первые колодцы, сажали первые деревья. Все начиналось с упорного, фанатичного, многолетнего труда, который в конце концов превратил песчаные дюны в цитрусовые сады, исторг из песка и камней хлеб, фрукты, овощи. Когда в начале века, рассказал Шауль, в Палестину прибыли люди так называемой «второй алии», то есть второй волны иммиграции, эта земля была турецкой провинцией, она была нищей, веками запущенной, почти бесплодной, и господствовали на ней феодальные порядки. «Вторая алия» прибыла из России, это были юноши и девушки из «черты оседлости» Российской империи, среди них много учащихся старших классов и студентов, подвергавшихся гонениям со стороны царских властей за свои симпатии к революционному движению России. Они не были приучены к тяжелому физическому труду, и это тоже стало одной из причин, почему они избрали для себя путь коллективного труда. В свое время русские интеллигенты шли «в народ». Еврейские интеллигенты начала двадцатого века поставили себе задачу создать трудовой народ, причем свободный от эксплуатации и объединенный в коллективных общинах. В 1910 году десять парней и две девушки, выходцы из России, положили основу сельскохозяйственной коллективной общины в долине Иордана, на берегу Галилейского озера. Это была «Дгания» – первое киббуцное поселение, «мать киббуцев». Тогда же вышел перевод с русского книги о толстовских коммунах «Криница».

Затем Шауль заговорил о принципах организации киббуцев и повторил то, что я уже знал об отсутствии денег и личного имущества, о строгой добровольности, о доверии и поочередном занятии всех должностных мест. Коллективная воля тоже никому не навязывается, каждое решение дебатируется так долго, пока с ним не соглашаются все. Шауль не упрощал и не скрывал проблемы киббуца. Он сказал, что добровольности недостаточно, если бы дело ограничивалось восемью часами ежедневного труда, не было бы киббуцев. Нужна полная отдача, нужна любовь к киббуцу, преданность его идеям.

– Проблема киббуца, – сказал он, – это проблема одной большой семьи. Интересы семьи тоже не всегда совпадают с интересами отдельных ее членов, но в дружной семье это преодолевается. Если киббуцники не будут вести себя, как члены одной семьи, поселение развалится.

– А это получается? – спросил я.

– Вы же видите: многое получилось, мы многого достигли. Но в последнее время парадокс развития киббуцев в том, что интересы маленькой семьи иногда подтачивают большую...

– То есть как это?

– Очень просто. Все чаще во многих киббуцах ведутся жаркие дискуссии о том, следует ли держать маленьких детей отдельно от родителей. Матери, хоть и живут рядом и всегда имеют доступ к своим детям, все же хотели бы, чтобы дети были дома. Замечено, что после десяти лет дети прекрасно адаптируются к условиям интерната и вырастают более здоровыми и спокойными, чем в домашних условиях. Но с маленькими детьми есть проблемы. С большими людьми тоже есть проблемы, – добавил Шауль улыбаясь. – У нас существует даже должность секретаря по неблагополучию, занимающегося личными проблемами киббуцников, которые к нему обращаются за помощью. Случаи, проблемы бывают самые разные, человеческая натура сложна.

В этом месте рассказа я спросил:

– Значит, не удалось создать особый тип человека, способного жить гармонично в коммуне?

– У нас была не одна, а две цели. Во-первых, создать страну, в которой мы могли бы себя чувствовать дома, ведь нам давно надоело вечно раздваиваться, ощущать, что ты не такой, как окружающие. Не забывайте, что основатели первых киббуцев приехали из царской России с ее погромами и «черной сотней». Они не верили, что социалистическая революция сможет в обозримом будущем разрешить еврейский вопрос. И вот одну идею, одну цель мы осуществили – родной дом есть, он принял уже многих гонимых, двери его раскрыты. Да, это осуществилось...

– А социализм?

– Тут все оказалось сложнее. Киббуц – это, конечно же, социалистическая, даже коммунистическая ячейка, почти такая, как она была описана в социалистических утопиях. Помните сны Веры Павловны в романе Чернышевского «Что делать?»? Мы их осуществили. И у нас более интенсивное земледелие, чем даже в Соединенных Штатах. И с каждым годом мы становимся богаче. Но оказалось, что и тут кроется опасность.

– Благосостояние опасно?

– Во всяком случае, оно создает неожиданные проблемы. Поскольку каждый дунам нашей земли дает практически все, что мы желаем, отпадает необходимость, чтобы все члены киббуца занимались земледелием. Надо им подыскать другие занятия, создать в киббуцах промышленные цеха. В нашем киббуце уже есть две такие маленькие фабрики: одна производит пластмассовые изделия, другая – медикаменты. Но современная промышленность требует высокой квалификации. Нужны специалисты, и мы вынуждены нанимать их на стороне. Между собой мы все равны, польза всех совпадает с пользой каждого, но по отношению к рабочим и специалистам, приезжающим сюда только работать, киббуц – работодатель со всеми вытекающими из этого последствиями: спорами о зарплате и условиях труда, наличием прибавочной стоимости и эксплуатации. Совместимо ли это с социализмом? Мы уже и так превратились в некие островки благосостояния, киббуцники живут сегодня лучше, чем многие жители Израиля. Но это нас не радует. Мы чувствовали себя лучше, когда у нас ничего не было, кроме веры в свое дело. Она согревала сердца. В первые годы киббуцники не имели даже своей одежды, своего личного белья и брали это, как пищу, из общего котла, после стирки и починки. Выходит, что это и был настоящий коммунизм? Вы видели наши квартиры. Есть уже киббуцы, где поговаривают о покупке личных автомашин. Заграничные поездки за счет киббуца практикуются уже давно и никого больше не удивляют. А в первые годы – тяжелый сон после изнурительного десяти- и двенадцатичасового трудового дня под палящим солнцем, вот и весь отдых.

На лице Шауля блуждала какая-то странная улыбка. Томила ли его грусть воспоминаний или мучили сомнения, присущие, как я уже понял, многим киббуцникам?

После паузы он продолжал:

– Когда мы начинали, мы надеялись, что покажем пример, и вся страна станет социалистической. Этого не случилось. Киббуцы давно перестали расти. Одни говорят, что прекращение роста есть признак совершеннолетия. Другие, что это всего лишь признак успокоения, насыщения. Кто прав? Молодые люди, родившиеся и воспитанные в киббуце, нередко от нас уходят, как только достигают совершеннолетия; наша жизнь их больше не удовлетворяет, у них другие желания и потребности. Потому ли это, что жизнь наша стала благополучной и веру неизбежно затягивает илом? Или это связано с тем, что произошло во всем мире с социалистической идеей?

Еще один старый киббуцник из другого поселения. Совсем другой тип, чем Шауль, хотя между ними было и много общего. Имя второго киббуцника – Шломо. Он сочетает свою принадлежность к киббуцу с политической и дипломатической работой и дважды уже был послом Израиля в двух разных странах. В перерывах между своими дипломатическими командировками он возвращался в свой родной киббуц, надевал рабочий комбинезон и снова становился таким же киббуцником, как и все остальные. В последний раз он вернулся сюда после того, как партия, к которой он принадлежит, потерпела поражение на всеобщих выборах и должна была уступить бразды правления другой.

Шломо был довольно типичен для этой особой категории киббуцников, которая сыграла большую роль не столько в израильском земледелии, сколько в становлении израильского государства. Один из основателей государства, Давид Бен-Гурион, тоже был киббуцником. Когда плавание по бурным водам маленького, израильского политического моря, в котором ураганы и штормы возникают чаще, чем в океане, вынуждало его передавать штурвал государства в другие руки, Бен-Гурион тоже возвращался в свой киббуц в Негев. Мне об этом рассказывали все мои добровольные гиды в киббуцах. Никто, однако, ничего не сказал мне о другом: рабочий комбинезон киббуцников, исполняющих время от времени роли министров, полномочных послов и генералов, выражает их глубокий демократизм или он сродни простоте монашеской рясы, облегчавшей в известные времена путь к власти? Политики, члены киббуцев, истинные товарищи и единомышленники тех, кто в застиранных штанах, взятых из «общего котла», обливаясь семью потами, исторгал из песчаных дюн первый израильский хлеб, или главное в их жизни – это волнение и суета политической карьеры, участие в правительственной власти? Каков бы ни был ответ на этот вопрос, тут налицо одно неожиданное последствие членства в киббуце: в течение ряда лет оно означало в Израиле принадлежность к некой аристократии; политические деятели из киббуцев как бы принадлежали к незримой израильской «палате лордов».

И это не единственный парадокс. В последние годы обнажились и другие. Оказалось, например, что, как бы успешно ни шли дела внутри киббуцев, их конечное благополучие зависит от общего положения дел в стране, от ее финансового равновесия и даже от биржевой игры. Во время последнего кризиса, когда в Израиле развилась бешеная инфляция, киббуцы потеряли много денег и залезли в долги. Один из законов капитализма – банки никогда не должны оставаться в проигрыше – нанес удар и по экономике киббуцев, им пришлось платить высокие проценты, выпрашивать правительственные пособия. Рассказывая об этом, один старый киббуцник, ветеран движения, горестно говорил:

– Киббуцы ведь нельзя уподобить отшельникам, которых было так много в горах и долах Палестины. Мы органически связаны с остальной страной, и у нас не может быть своей, особой судьбы. Но израильский киббуцник все же особый тип. В его характере и поведении, в его психологии выражены и сила, и слабость всего движения. А в биографиях киббуцников больше истины о социализме, чем во многих книгах, написанных учеными. Хотите, я дам вам несколько примеров? На первый взгляд они парадоксальны, но ведь сама истина тоже парадоксальна.

Слыхали ли вы о Мордехае Орене? – продолжал мой собеседник. – Благодаря некоторым печальным обстоятельствам его имя в свое время обошло всю мировую печать. Он был одним из самых воинствующих израильских сталинистов и свято верил в возможность сочетать сталинизм с израильским патриотизмом. Формально он принадлежал к МАПАМ – левой фракции в израильском рабочем движении. Наш киббуц тоже был создан по инициативе этой фракции, до сих пор на выборах здесь голосуют за МАПАМ. Но вернемся к М. Орену. В сорок восьмом году он поехал в Чехословакию по приглашению чешских коммунистов и приехал туда как раз к началу сталинской кампании против космополитизма, титоизма, сионизма и других привидений, борясь с которыми Сталин и утверждал свою единоличную тиранию. И вот Орена, фанатичного сталиниста, объявили шпионом и приобщили к делу Р. Сланского, который тоже был, конечно, не врагом Сталина, а его послушным орудием. Р. Сланского повесили, а М. Орена осудили на много лет каторги, но после смерти его московского кумира освободили, и он вернулся в Израиль. И оказалось, что даже личный опыт не изменил его взглядов, все пережитое в сталинских застенках сошло с него как с гуся вода, он еще потом долго пописывал статейки в старом духе, как будто ничего не произошло. Почему? Это проблема, которую можно дебатировать, но важно другое: в сердцах большинства израильских левых соединение большевизма, сталинизма с сионизмом дало трещину только после смерти Сталина, и она уже не зарубцевалась. В первые годы она кровоточила на глазах у всех. Дело принимало иногда анекдотический оборот. Смерть Сталина в марте пятьдесят третьего совпала с веселым еврейским праздником Пурим, но в киббуцах отменили гулянья и пуримские карнавалы и отметили кончину современного Амана примерно так, как религиозные евреи отмечают Тиша-бэав – день уничтожения Иерусалимского храма.

Рассказал мне тот же ветеран киббуца и о другом, ныне уже покойном, но еще не забытом в левых кругах Израиля человеке, которого звали Иосиф Бергер-Барзилай, что означает «железный». В двадцать девятом году Иосиф Бергер, секретарь компартии, солидаризировался с тогдашним иерусалимским муфтием и призвал евреев-коммунистов покинуть Палестину. Несколько сот человек последовали этому призыву и отправились в Советский Союз. Все они позднее погибли. Их родственники ездили в Москву после смерти Сталина и нашли только двух-трех вдов, остальных поглотил ГУЛАГ. А с самим «железным» Иосифом Бергером случилось следующее. В тридцать первом году он тоже уехал из Палестины в свою мекку. В Москве он сначала закономерно занял высокую должность главы Средне-Восточного отдела Коминтерна, а четыре года спустя столь же закономерно был объявлен шпионом и врагом народа, после чего провел двадцать лет в тюрьмах и лагерях, дважды приговаривался к расстрелу. Однако в сумасшедшем мире ГУЛАГа тоже случались чудеса, Бергер не был расстрелян. Он пережил Сталина, вышел на свободу, вернулся в Польшу, а оттуда в Израиль.

– Я видел его после возвращения с того света, – сказал мой собеседник с какой-то не свойственной ему усмешкой. – Меня, как и других людей, знавших Бергера, поразило, что «железный» вернулся старичком с бородкой клинышком, без всякого железа в сердце; вернулся мягкий, добрый старик, который отстранился от всякой партийной деятельности и только писал иногда статьи, опубликовал также две книги, в которых утверждал, что он остался марксистом, но марксизм не в состоянии объяснить того, что произошло в первой в мире марксистской стране. Расскажу вам и эпилог этой истории. Под конец жизни «железный» стал религиозным, его часто видели в одной из тель-авивских синагог. Объясняли это тем, что в России в ожидании расстрела он будто бы дал обет, что если останется жив, то будет поститься и ходить в синагогу. Не знаю, так ли это было на самом деле, но фактом остается то, что Иосиф Бергер, скончавшийся год тому назад, умер как правоверный еврей. Его даже называли «набожный ленинец». Надо ли было сидеть двадцать лет в тюрьмах и лагерях, чтобы вернуться в синагогу?

Мой собеседник сделал паузу, потом неожиданно сказал:

– Надо! Надо!

После новой паузы он продолжал:

– Проблем, как видите, много, даже слишком много. В этой стране все не так, как у других. Но, может быть, это и хорошо. Таковы мы. Надо это не только понять, но и принять. Есть у нас еще проблема Гистадрута – так называется наша Всеобщая федерация профсоюзов, мощная организация, управляющая не только профсоюзами, но целой сетью фабрик и заводов. Гистадруту удалось потеснить частный капитал, но не удалось сделать так, чтобы на принадлежащих ему предприятиях труженик чувствовал бы себя иначе, чем на частной фабрике, ощутил себя подлинным хозяином. Рабочие, занятые на фабриках Гистадрута, несколько лучше обеспечены, вот и вся разница, ничего другого сделать не удалось. Разве это социализм?

– А почему не удалось?

– Эту проблему члены профсоюзов часто дебатируют и множество раз ставили ее перед руководством Гистадрута. Однако там относятся к этому с полным безразличием. Руководство рассуждает по-своему...

– Значит, у вас есть «руководство», обособленная группа чиновников? Так ведь это одна из характеристик «реального социализма».

– Нет, нет! – запротестовал мой собеседник. – У нас все же не так, как было в Советском Союзе. Совсем не так.

– Почему? Только потому, что ваше «руководство» еще не имеет пока власти над всеми предприятиями?

– И никогда ее не получит! – сказал мой собеседник.

В этом он, вероятно, был прав. Политические позиции и влияние израильской Партии труда, а также Гистадрута пошатнулись в последние годы. Что же касается киббуцев, то, разговаривая о них с израильтянами, которые в них не живут, я не раз видел скептические улыбки на лицах своих собеседников. Все признавали материальные успехи киббуцев – вместо первоначальной бедности в них царит теперь довольство, вместо изнурительного ручного труда там теперь самая лучшая техника, вместо строгой уравниловки свобода придерживаться личных вкусов в быту. И все же эта жизнь мало кого прельщает. Кое у кого она вызывает даже неприязнь. Одни называют киббуцы новым гетто или «гетто богачей», другие обвиняют их в том, что они изолировали себя от остального Израиля, третьи говорили, что эти новые богачи – эксплуататоры и живут за счет государственных субсидий. Соответствует ли все это истине?

В киббуце Эйн Ха-хорэш, где я провел несколько дней, я почти все время находился в обществе стариков. Тип киббуцника-старика тоже совсем особый тип. Как правило, он продолжает работать, несмотря на возраст, иногда лишь несколько часов в день и обычно ту работу, которую выбирает сам, но без дела он не сидит. Уже после пятидесяти лет киббуцники имеют право сокращать свой рабочий день, что отнюдь не ведет к безделью. Здесь господствует убеждение, что всякая активность, как физическая, так и духовная, лучшее средство для продления жизни, действующее эффективнее, чем любые медикаменты современной геронтологии. Нигде в Израиле не видел я столь бодрых и всячески занятых стариков весьма преклонного возраста.

– У меня нет времени, – говорил мне восьмидесятилетний Иосиф из Эйн Ха-хорэш. – Буквально ни минуты свободного времени. Я всегда занят, потому что меня многое интересует. Я, например, много читаю. Я собираю анекдоты и острые слова, у меня уже накоплен материал для целого сборника. Еще я работаю в ателье, где изготовляют игрушки. Я делаю тонкие замысловатые игрушки – и детские, и такие, которые годятся для восьмидесятилетних. Еще я слушаю лекции...

– Из того, что мне за восемьдесят, – сказал Яков, член того же киббуца, – можно сделать заключение, что я старик и должен скоро умереть. Но можно сказать и другое: я старик, это факт; старость никогда не проходит, и это тоже правда. Но разве я не счастливый человек, что, дожив до нынешнего возраста, еще могу иногда работать, читать лекции, писать, передавать другим мой жизненный опыт? Как же мне не радоваться?

Третий старик примерно того же возраста, Цви, худощавый, крепкий, неутомимо носящийся по аллеям усадьбы на велосипеде или пешком, показал мне не только все постройки и поля киббуца, но и кладбище, похожее на тенистый сад с мощными эвкалиптами, соснами и пышными цветниками.

– Видите, как близко отсюда до нашей усадьбы? – сказал Цви, широко улыбаясь и обнажая свои уже пожелтевшие, но все еще крепкие зубы. – Мой дом совсем рядом, так что я приду сюда сам, меня не нужно будет нести...

Три старика из Эйн Ха-хорэш были очень разными людьми: Яков – эрудированный интеллектуал, бывший редактор журнала. Иосиф – молчаливый, задумчивый мечтатель. Цви – балагур, остряк, упивающийся своими остротами и завидной энергией. Но все трое почти всю свою жизнь провели в киббуцах и горячо отстаивали этот образ жизни. Однако они не закрывали глаза на все время меняющуюся действительность.

– Когда мы начинали лет шестьдесят тому назад, – сказал Якоб, – нам всем было по двадцать – двадцать пять лет, и проблем не было. Теперь в киббуцах живут разные поколения, и на каждом шагу возникают проблемы. Бунт матерей, например, женщин, которые хотят, чтобы дети жили дома. И они потихоньку добиваются своего. А что сулит изменение системы образования детей киббуцу? Этого мы пока не знаем. Мы в свое время бунтовали против отцов, желая уйти от коммерции, от типа еврея – «воздушного человека», столь характерного для еврейского местечка начала века. А теперь наши дети бунтуют против нас и хотят иногда вернуться назад, разумеется, не в местечко, а в Тель-Авив, с его погоней за деньгами и другими прелестями современного большого города. Что будет с киббуцами завтра – кто ответит?

– Киббуцы будут жить, – сказал Цви. – Киббуц – это лаборатория. Люди вряд ли пойдут по этому пути, но это эксперимент, очень важный для всех, и последнее слово в нем еще не сказано.

– Мартин Бубер, самый известный израильский философ, – сказал Иосиф, – не раз писал о киббуцах. Он высказал мнение, что киббуц – это единственный коллективистский эксперимент, который не провалился. Он не сказал, что эксперимент удался, а только констатировал, что опыт не провалился, хотя прошло уже семьдесят лет. Надо, по-видимому, чтобы прошло еще семьдесят, тогда многое станет яснее...

– И в киббуцах будут жить уже не три, а пять процентов израильтян? – спросил я.

– Три процента населения, – спокойно сказал Якоб, – не значит, что наша доля в жизни страны тоже составляет только три процента. Мы даем двадцать процентов ее материального производства и большой процент ее духовного творчества. Вопрос этот не так прост...

Это я понимал, конечно: все не просто. Жизнь в киббуце и люди киббуца не раз напоминали мне сценки из утопических романов. Старый киббуцник Шауль не случайно вспомнил Чернышевского. Приснившиеся его героине сады и плантация, совместный разумный труд и совместные веселые трапезы – все это я видел воочию. Но, знакомясь со всем этим, я вскоре вынужден был вспомнить и героев Достоевского.

– Мы можем дать человеку много выгод, – сказал мне однажды ветеран движения. – Киббуц уже сегодня дает своим членам лучшую квартиру, чем он мог бы приобрести за стенами поселения, лучшую еду, лучшее образование. Только одну вещь киббуц не может дать – иллюзии. Выходит, что они дороже человеку, чем его выгоды?

Мог ли я не вспомнить «Человека из подполья»? И я спросил:

– А вы уверены, что рассчитали правильно все «выгоды»? С чего это вообразили, что человеку надо непременно благоразумного выгодного хотения? Человеку надо одного только самостоятельного хотения, к чему бы оно ни привело. Он может захотеть для себя нарочно, сознательно и чего-то вредного, глупого. Каприз может быть выгоднее всех выгод.

Мой собеседник смотрел на меня во все глаза. Видно было, что эта мысль ему не чужда.

– Вы так думаете? – спросил он.

– Не я так думаю, а так думал Достоевский. И написал об этом за полвека до рождения первого киббуца.

Через несколько дней напомнила мне о том же герое Достоевского прелестная молодая девушка-датчанка, которую я встретил в коровнике киббуца Эйн Ха-хорэш, что может показаться весьма странным, хотя ничего странного во всем этом не было. В израильских киббуцах можно часто видеть молодых людей, главным образом студентов, приезжающих сюда со всего света поработать в уникальных коммунах, а заодно познакомиться с родившей их страной, вызывающей самые разные и противоречивые мысли и чувстве в современном мире. Датчанка, которую я встретил в Эйн Ха-хорэше, была из Копенгагена, а ее напарник, с которым она работала в коровнике, – студент из Кейптауна.

Продолжение следует.