Моя мама идет на митинг в поддержку Путина. Позор семьи?

Павел Каныгин

Специальный корреспондент

Я чуть не укусил трубку, когда это услышал.

— Мама! — орал я. — Только не нервничай! Тебя шантажируют как бюджетника, я понимаю, но я что-нибудь придумаю!

— Павлик, — выдохнула она в трубку. — Я решила сама, что…

— Что ты решила? Ничего не разберу! — вопил я. — Но послушай: не упирайся. Если они требуют, скажи, соври, что пойдешь. А потом мы разнесем их ко всем чертям! Ты слышишь?

— Успокойся, Павлик. Я и так пойду, нет другого выхода.

— Нет выхода? — от удивления переспросил я. — Что-то со связью! Буду через полчаса!

И погнал в Крылатское. Месяц не звонил, и вот результат. Ее точно подменили.

Спорить с этой упрямой леди всегда было бесполезно. Это я осознал, еще когда учился складывать мысли в слова. Воинствующая демократка, «яблочница» первого розлива. Одна из первых «гринписовцев» Советского Союза. Вставала на пути поезда с ядерными отходами. Однажды приковала себя наручниками к дверям директора строящейся атомной станции. От этой женщины можно ждать чего угодно.

И этот ее подавленный голос…

Она воспитывала во мне это свое упрямство, эта прекрасная и храбрая леди. Она одна стоила целой армии, армии, в которой не изучают науку отступать. Она мне говорила, что просто человека от просто гражданина то и отличает, что гражданин в состоянии сохранять в себе — даже в пограничные моменты — человеческое. В любую погоду, при любой зарплате, не важно — собираются тебя услышать или нет. Когда остальные превращаются в овощей либо животных. И я вспоминаю об этом всякий раз, когда надо идти с плакатом на улицу, а так хочется потупить перед ящиком на диване. Хотя не в плакате, конечно, суть гражданина. И при чем здесь Путин?

Нет никакого Путина, Иванова, Медведева, Зюганова, Володина, и Прохорова тоже нет. Как не существует вещей, которым и в которые я не верю. Их действительно нет для многих, не важно, какой будет расклад 4 марта. Они — просроченные герои минувшего или как производные пелевинского всемогущего эфира. Производные, уже не имеющие никакого отношения к будущему. С дикой скоростью они отрываются уже и от настоящего. И исчезают даже из памяти, оставляя легкий шлейф. И надо бы уже забыть о них. Не в них проблема.

Я смотрю на наше время глазами моих не рожденных еще детей и внуков и вижу, что мы, как в «Терминаторах», все-таки остановили машину, которая была внутри нас. Мы переформатировали что-то внутри себя и удалили опцию по воспроизводству скоропортящихся тиранов.

Это не мантра. Но я всякий раз проговаривал эти вещи, когда мне надоедала борьба, в которую мы ввязались. И накрывает тоска от того, что наша бунтарская лодка плывет в никуда слишком долго, многим уже надоело грести, и они выпрыгивают, а берега ни хрена не видно.

Но все эти бессильные рефлексии маме были незнакомы. И когда ее стали вынуждать на участие в запутинском сборище, я мог представить реакцию. Малолетка из профсоюза капает на мозг, намекая, сколько на мамино место претендует молодых педагогов. И вот я представляю, как мама взглядом анаконды смотрит на эту девочку-функционершу и как та ерзает в кресле, уворачиваясь от неминуемого укуса.

Ради общественной деятельности мама жертвовала даже мной. Мне стукнуло десять, были гости, а она ушла, не побыв и часа. И я не плакал, опасаясь стать «позором семьи». А теперь вдруг надо «за Путина»?! Как-то и за себя обидно.

— Как же это ты? — атаковал я с порога.

— Я больше не могу, — сказала мама. — Не могу же я в них плюнуть.

— Ну хочешь, я плюну? Асимметричный ответ — это же твой конек!

— Что? — возвысила голос мама. — Прекрати сейчас же даже говорить такие вещи. Мы решительно не станем ничего предпринимать. Или ты хочешь меня опозорить?

— А ты меня?! Представляю разговорчики! У меня тоже есть репутация!

— Какие глупости. И вообще, что тут такого? — засуетилась мама. — Кому какое дело, подумаешь, постояла на митинге. Или я что, по-твоему, должна драться, как в 35, — в свои шестьдесят?

— В шестьдесят три.

— Не хами.

— Ты предаешь свои принципы! Да как это могло случиться с тобой!? Это ты у нас позор семьи, ты — предатель! Вот твои «Гусиные лапки», наслаждайся! — и метнул на стол пакетик с конфетами. Пакетик лопнул, конфеты разлетелись по кухне, мама с покрасневшими глазами отвела в сторону взгляд.

Да что же это?! И почему после всего этого я не имею права мстить?

И обидно, и стыдно. Через секунду мы уже вместе ползали по линолеуму, собирая «Гусиные лапки». Я бормотал слова прощения, мама — что понимает, но и я должен все понять…

Я понял. У меня нет претензий к ней. Претензии могут быть у меня лишь к ублюдкам, которые из наших любимых людей сделали своих заложников. Когда ты даже неучастием в их сраных шапито объявляешь им войну и идешь ва-банк.

Мама не обязана ввязываться и в эту войну. Она всю жизнь проигрывала, побеждала. В перестройку мама и еще десятка два активистов зарождавшегося тогда «зеленого» сообщества боролись против строительства на Каме, на неустойчивых почвах, двух АЭС. Агидельской в Башкирии и Нижнекамской в Татарстане. Они собирали многотысячные демонстрации и шествия, перекрывали железную дорогу, шоссе. Борьба шла хоть по каким-то правилам. Мама властям — аргумент о сейсмической неустойчивости, власти в ответ — насылают комиссию академиков РАН изучать почву. Мама им — аргумент о разгильдяйстве и Чернобыле, власти — о новациях, исключающих человеческий фактор…

Короче, тогда стройки АЭС были остановлены. А все плакаты, растяжки, тысячи копий из переписки с Советом министров СССР и помощниками Горбачева — свезли к нам на дачу. Они, уже пожухлые, так и лежат там до сих пор. Когда в конце 90-х в Росатоме только вызревала мыслишка вернуться к свернутому проекту, экологам достаточно было лишь недовольно взмахнуть бровями… А уже в начале нулевых стройки были разморожены.

И вот моя революционная мама вновь уже вскочила на новые баррикады, глядя врагу (Росатому) прямо в глаза, призывая товарищей-единомышленников к сопротивлению. Но тут этот Росатом вдруг заржал ей в лицо. Как будто за спиной у мамы никого и нет. А она одна, как маргинальная лохушка, верещит на гиганта, дающего свет, горячую воду и тысячи рабочих мест. Легкое сомнение закралось у мамы, и она обернулась. Там, за ее спиной, и правда, не было никого. Только издалека с извиняющимися улыбочками выглядывали бывшие товарищи-единомышленники, обросшие кредитами, престижными работами, знакомствами. Ну а большинству, конечно же, было и вовсе плевать. В конце 80-х они были не особо против закрытия строек, так и в нулевые не особо против их возобновления.

Мама оказалась одна. Местные мини-кургиняны, леонтьевы и другие мерзотные клопы открыто называли ее врагом, и помню даже такую формулировку: «предатель интересов энергетической сверхдержавы». Ее выдавливали с работы. Что-то пошатнулось и у нас в семье. Мама переехала в Москву. И вот достали ее и здесь. В четверг она придет в «Лужники». А я в воскресенье буду стоять в «белом кольце» и думать о мести.

Она могла бы быть «симметричной». Месть на их языке. Гадкая, тупая, дешевая, которая делается с ухмылочкой на лице. Чтобы такие, как Якеменко и его подруга Потупчик, прятались в своих загородных особняках от телекамер и папарацци. А за продуктами посылали курьеров. Чтобы, как дряблым ветеранам СС, им было страшно выйти на люди, потому что затравят. Но все же я борюсь за другую страну. В стране, которую я хотел бы для своих детей, даже пенсионеры Кургинян, Шевченко, Володин, Леонтьев и пр. не источают больше агрессии. Они путешествуют с мыльницами по планете, запечатлевая многообразие жизни, и радуются открытому миру без границ.

Как говорит мама — «асимметричный ответ!».