На кону само существование России.

Скажу как на духу: больше всего огорчало меня, что во всех обсуждениях моих монументальных публикаций последних лет (а их было много, этих обсуждений) читатели как один отказывались спорить с центральной, одушевлявшей эти публикации мыслью. О чем угодно спорили, с чем угодно соглашались, но ее обходили стороной, будто зачумленную.

А мысль между тем простая, хотя, согласен, и пугающая: полвека занятий русской историей убедили меня, что в начале XXI столетия Россия вновь, как в допетровские времена, вступила в зону экзистенциального риска — и на кону, следовательно, опять само выживание страны.

Я могу понять читателей: то, что им предложено обсудить, и впрямь чудовищно. Это ведь даже и вообразить трудно: в мирное время, когда никто, кроме ее собственного режима, России не угрожает, она на пороге небытия? Великий народ, без корифеев которого невозможно представить себе европейскую цивилизацию, может не пережить XXI столетие? И все на полном серьезе, не как метафора или модный стёб, не как пародия на паническое предсказание какого-нибудь свихнувшегося философа об апокалипсисе в одной отдельно взятой стране.

Напротив, преподносится как вполне трезвое суждение, которое достаточно строго доказывается — как неопровержимой статистикой крупнейшего современного демографа проф. Эберхардта, так и моими собственными историческими изысканиями (я даже изложил некоторые их результаты на сайте «Сноба» в рамках прерванного — надеюсь, временно — проекта «Оппозиция»).

Но что же, спрашивается, было мне делать, если именно эта невероятная, на первый взгляд, мысль следовала неотвратимо как из моих изысканий, так и из объективного анализа сегодняшнего состояния страны?

Как бы то ни было, едва ли удивительно, что отказывались спорить об этом читатели и что становилось мне не раз трепетно и страшно — от одиночества? Если ты такой умный, говорил я себе в минуты упадка духа (с кем не случается?), то почему у тебя нет единомышленников? Столько, в конце концов, умных и ученых людей в стране и в мире, может ли в самом деле быть, что ты один до этого додумался?

Я очень признателен Георгию Александровичу Сатарову за то, что он нечаянно обратил мое внимание на заочный диалог двух очень солидных, компетентных ученых совсем других специальностей — один юрист, другой математик, — которые совершенно независимо, как от меня, так и друг от друга, пришли к той же пугающей мысли, что и я. И более того, бесстрашно ее высказали.

Нет, никаких ссылок на историю России с ее повторяющимися зонами экзистенциального риска вы у них не найдете, вообще никаких терминов, которые я употребляю. Другой язык, другие аргументы. Но центральная-то мысль у них, тем не менее, как вы сейчас увидите, действительно та же.

Первый — Яков Гилинский (назовем его здесь для краткости Я. Г.), доктор юридических наук, профессор, которого Г. А. Сатаров характеризует так: «Величайший криминолог, девиантист. По роду профессиональной деятельности крайне щепетильно работает со статистикой». Второй — Георгий Малинецкий (Г. М.), заместитель директора по науке Института прикладной математики, вице-президент Нанотехнологического общества России. Тут должности говорят за себя сами.

Я. Г. действительно опирается в основном на статистику. От него я узнал массу интересных фактов о первенстве России в мире, печальном первенстве, в самых разных областях жизни — и смерти. Список длинный, процитировать его целиком заняло бы слишком много места. Но кое-что все-таки придется.

Оказывается, Россия занимает первое место в мире:

— по абсолютной величине убыли населения (это мы, впрочем, слышали и от проф. Эберхардта, но есть и кое-что новое и, честно говоря, для меня неожиданное);

— по числу самоубийств среди пожилых людей;

— по числу самоубийств среди детей и подростков;

— по числу детей, брошенных родителями;

— по числу пациентов с психическими заболеваниями;

— по объему потребления героина (21% мирового производства);

— по темпам прироста ВИЧ-инфицированных;

— по числу авиакатастроф (в 13 раз больше среднемирового уровня);

— по количеству потребляемых литров спирта и спиртосодержащей продукции (18) на душу населения (по расчетам Всемирной организации здравоохранения, с 8 литров душевого потребления этой продукции начинается необратимое вырождение нации).

Мудрено ли, что, завершая этот жуткий статистический перечень, Я. Г. цитирует основателя Google и нашего, между прочим, соотечественника Сергея Брина: «Россия — это Нигерия в снегу»? И в ответ на предложение Г. М., что «наша задача — вскочить в последний вагон уходящего поезда», замечает в отчаянии: «Со своей стороны могу только предположить, что поезд давно ушел и огонек последнего вагона мы даже не заметили?» Вот его заключение: «Сегодня уже никто и ничто не может изменить исторический факт: Россия отстала навсегда».

На первый взгляд Г. М. не такой отчаянный пессимист. Увы, лишь на первый. «Россия в условиях глобализации не имеет никаких шансов, — пишет он, — ее экономика никогда не будет конкурентоспособной». Но самое грозное дальше: «На нашей территории 30% мировых природных богатств, а наш вклад в глобальный продукт всего 3%. Такие страны долго не живут».

Г. М., как и Леонид Радзиховский и тем более Путин, не знает таких слов, как «экзистенциальный вызов». История вообще не его епархия. О «сверхсмертности» (термин Эберхардта) он и не упоминает. Технарь, одним словом. «Мы уже упустили, — бубнит он, — пятый технологический уклад. Это компьютеры, химия, интернет... Шестой технологический уклад будет основываться на биотехнологиях, нанотехнологиях, робототехнике, технологиях виртуальной реальности. У России очень мало времени». В этом контексте и возникает у него метафора о «последнем вагоне уходящего поезда», которая, впрочем, плохо вяжется с его же утверждениями, что у России «нет никаких шансов» и тем более, что «такие страны долго не живут».

Ну вот и кончилось мое одиночество, есть у меня единомышленники. Но я почему-то не счастлив. Больше того, рад я только тому, что неожиданно оказался среди этих doomsayers (не знаю эквивалента по-русски) самым большим оптимистом.

Просто потому, что у меня есть перед ними преимущество: я знаком с историей отечества. И знаю поэтому, что все это с Россией уже было.

Впрочем, в XVII веке, о котором я говорю, никакой России еще не существовало. На ее месте была безнадежно, казалось, изолированная от мира фундаменталистская Московия с ее «русским богом, никому более не принадлежащим и неведомым», по выражению В. О. Ключевского. Поезд этой Московии, как многие тогда думали, давно ушел. Лучшим для нее исходом стала бы судьба ее южной соседки, тоже некогда грозной и тоже фундаменталистской Оттоманской империи: деградировать уже в следующем столетии в «больного человека Европы», а потом быть разодранной на куски в ходе Большой войны. Как сказал бы Г. М., такие страны долго не живут.

И вот на протяжении какой-нибудь четверти века на месте этой обреченной, казалось, Московии предстала вдруг перед миром амбициозная, светская и более чем конкурентоспособная великая европейская держава — Россия. Тогда, в начале XVIII столетия, это могло показаться — и многим, в том числе Вольтеру, не последнему из европейских историков, показалось — чудом. Называлось это чудо Петром Великим. Опираясь на численно ничтожную в его время мыслящую Россию, на волонтеров-европейцев и на идеологию «стать Европой, чтобы выжить!», он переделал страну до неузнаваемости. В буквальном смысле выстроил мост через пропасть.

Слов нет, выстроил железом и кровью. Возможно ли, однако, было сделать это в ту пору и с такой страной иначе? Мы живем в послепетровское время, когда все в стране другое, полуевропейское, и нам почти немыслимо представить себе, как все тут было до Петра. Это в Европе наступал тогда век Просвещения, в Московии то было время глубокого средневековья. Вот как описал его крупнейший из ее мыслителей Юрий Крижанич: «Люди наши косны разумом, ленивы и нерасторопны. Мы неспособны ни к каким благородным замыслам, никаких государственных или иных мудрых разговоров вести не можем, по сравнению с политичными народами полунемы и в науках несведущи и, что хуже всего, весь народ пьянствует от мала до велика».

Так или иначе, соглашались с этим приговором все без исключения серьезные русские мыслители XIX — начала XX века. Константин Леонтьев находил в Московии лишь «бесцветность и пустоту». Виссарион Белинский называл ее порядки «китаизмом», «в удушливой атмосфере которого, — добавлял Николай Бердяев, — угасла даже святость». Иван Киреевский заключил, что пребывала Московия «в оцепенении духовной деятельности», Василий Ключевский — что она «утратила средства самоисправления и даже самые побуждения к нему». Как переделали бы вы такую страну?

Для нас, впрочем, важно сейчас одно: мы, как говорят школьники, это уже проходили. Разве что «удушливая атмосфера» напоминает сегодня мыслящему меньшинству о тех временах, да «оцепенение духовной деятельности» большинства. Но «побуждения к самоисправлению» мы, в отличие от московитских предков, похоже, еще не утратили. И если поезд «Россия — Европа» даже и для них, как оказалось, не ушел, то ушел ли он для нас? Во всяком случае мы точно знаем, что из зоны экзистенциального риска (именно ее я сейчас и описывал) выйти можно. И следовательно, как замечательно точно сказал Валерий Панюшкин, даже не подозревая о гигантской метаморфозе, пережитой страной его предков за столетия до его рождения, «мы не безнадежны».

Не безнадежны, несмотря даже на убийственные цифры Эберхардта и Гилинского. Тем более что даже путинская Россия — не Московия. И не только потому, что есть в ней люди, способные бесстрашно заглянуть в бездну (и в Московии ведь был, пусть один, как перст, пусть и прозябая в тобольской ссылке, Юрий Крижанич). И не только потому, что миллионы овладели в ней интернетом, не то что элементарной грамотой.

Не безнадежны мы потому, что десятки тысяч дерзких и мыслящих москвичей способны, как выяснилось, публично и гордо отпраздновать 10 декабря 2011 года на Болотной площади День рождения гражданской свободы. И дважды после этого, несмотря на истерические вопли об «оранжевой чуме», подтвердили свою гражданскую зрелость. Потому, короче говоря, не безнадежны, что и в путинской России есть, как оказалось, граждане.

Осталось лишь (хорошенькое «лишь») выяснить, кто или что могло бы сегодня сыграть роль Петра. Пока что знаем мы только, что путинский режим для этой роли решительно не годится. Но ведь и без него по-прежнему будут нависать над Россией и «сверхсмертность» Эберхардта, и кошмарный список страшных мировых первенств Гилинского. И все эти проблемы придется в процессе строительства нового моста через пропасть решать любому Петру. Даже самому либеральному. Как их решать — вот поистине судьбоносный вопрос для завтрашней России.

В двух недавних эссе на сайте «Сноба» («Надежда или угроза?» и «Мост через пропасть») я попытался набросать некоторый эскиз такого моста через ожидающую нового Петра сегодняшнюю — и завтрашнюю — бездну. Без сомнения, могут быть — должны быть — на этот вопрос и другие ответы. Было бы замечательно интересно и именно сегодня актуально сравнить их и обсудить.

Обсудить причем не в привычном сиюминутном ключе: как пройдут выборы Путина 4 марта 2012-го и сколько еще суждено ему просидеть в Кремле. Ясно, что Путин не Петр, скорее Годунов. Важнее, как бы не довел он, подобно своему предшественнику, дело на Руси до нового, на этот раз рокового для нее Смутного времени. Обсудить, имею я в виду, на сайте «Сноба» (где же еще такую драматическую проблему обсуждать?), как выводить страну из зоны экзистенциального риска.

После Путина обсуждать это может быть поздно. Точно так же, как поздно было обсуждать устройство постсоветской России после распада СССР. Я говорил это, если помнит читатель, в 1978 году, уже во второй своей книге в Америке, в The Russian New Right («Русской новой правой»), и вот повторяю практически то же самое 34 года спустя (случается же на свете и такая ирония). Прав ли я был тогда, испытываем мы сегодня на своей шкуре. Хуже, куда хуже будет, если окажусь я прав и сейчас.