Творцы и музейщики

Первые христиане почти не имели книг, но ясно и «осязательно» ощущали Христа. Сейчас все наоборот. Богословская литература доступна, как никогда. Много книг издается, переводится, целые библиотеки записываются на электронных носителях, выкладываются в интернете. Проводятся конференции, международные Рождественские образовательные чтения, организуются секции "Информационные технологии, интернет и мультимедиа на службе Церкви", проекты типа «виртуальная Россия Православная и электронная» – http://www.orthodoxy.ru, организуются сообщества православных веб-разработчиков и т.д. и т.п.

Такого никогда не было: сотни тысяч томов доступны бесплатно, упорядочены по тематикам, созданы удобные поисковые системы. Однако при всем этом интеллектуальном «богатстве» главным недостатком современной христианской жизни является крайняя духовная бедность и умаление живой связи с Богом[1]. Потерялось «осязание» Божества, которое ап. Павел называет главной целью наших поисков (Деян. 17, 27).

+ Если мы подойдем к этому вопросу с исторической точки зрения, то увидим, что в течение первых трех веков своего существования Церковь не прибегала к теоретическим формулировкам хранимой ею истины, не обладала системой определяющих веру догматов. Ранняя Церковь просто жила верой. Истина воспринималась и переживалась первыми христианами как нечто очевидное, непосредственно данное и потому не нуждающееся в теоретической обработке. Конечно, уже в первые десятилетия новой эры возник особый язык, способный в терминах и образах выражать церковный опыт, – язык Евангелия, апостольских Посланий, текстов, связанных с внутренней жизнью общин. Но в этом языке мы не обнаружим ни теоретических положений, ни умозрительных формулировок. Он просто выявляет и обобщает живой опыт веры[2].

Для нашего «последнего» времени, характерным симптомом, является появление христианских музеев. Музеев как в прямом, так и в переносном смысле. При монастырях, в учебных заведениях создаются музеи с христианскими реликвиями: иконами, книгами, церковной утварью. На Кипре, в Греции, на Афоне почти в каждом монастыре есть музей церковных реликвий. Так же и в России в крупных монастырях и Лаврах значительная площадь отводится музею. Во многих обителях с утра до вечера ходят экскурсии. Больше всего огорчает то, что если в сельский монастырь человек едет целенаправленно, как паломник, то подавляющее большинство людей, приходящих на территорию городской обители – просто туристы, зачастую не понимающие самого смысла монастырского бытия. Насельники обители, выходя из жилого корпуса в храм на богослужения, чувствуют, что они нечто вроде достопримечательностей в зоопарке или же экспонатов в музее. А может быть, это и на самом деле так?

Современная церковная наука и богословие также очень похожи на работу ученых, изучающих музейные древности: переводят и восстанавливают древние рукописи, их древность почти отождествляется со святостью. Однако вся эта работа нисколько не помогает ответить на вызовы современной эпохи. Современные духовные проблемы только умножаются, а ответа на них нет. Мне кажется, что причина все та же: если в Древней Церкви было живое, творческое отношение к вере, зачастую одна импровизация, то у нас сейчас абсолютно музейно-научный подход. Мы пытаемся подражать старине, все точно копировать, но беда в том, что копия не идентична, не передает скрытой метафизической составляющей оригинала. 95% церковных книг говорят о прошлом, только 5% – посвящены современности, а о будущем почти совсем ничего не говорится.

Работники музея, искусствоведы, знают досконально историю картины, иконы, химический состав красок и т.д. Они защищают диссертации, проводят конференции, издают книги. Они претендуют на роль учителей, обладающих истиной, т.к. знают намного больше тех, кто создавал те шедевры, что хранятся в музее, однако сами не могут создать ничего подобного.

Предметы музейных исследований (произведения живописи, литературы, скульптуры, стили архитектуры и т.д.) классифицируют по векам, эпохам. Это правильно: у каждой эпохи свой характер, и человек-творец не может сильно оторваться от влияний своего времени. Аналогичная ситуация уже давно и в Церкви. Точно так же по векам и эпохам классифицируют богословие и труды св. отцов[3].

Если каждая эпоха имеет свой характер, то отличительным признаком нашей эпохи является музейный консерватизм, научное исследование и сохранение памятников старины, и одновременно творческое бесплодие. Товарищи церковные ученые, архиереи с кандидатами профессионально жонглируют канонами. Когда им выгодно говорят: «Ничего нельзя», – а когда что-то надо для себя, все наоборот, перетолковывают в смысле «можно все».

Сейчас многие получили богословское образование или самостоятельно начитались книжек и стали «умными», поэтому претендуют на непогрешимое следование истине. У людей есть подсознательная потребность в признании и уважении к унаследованным ценностям, а также к хранящим и представляющим их лицам. В результате церковный музейный традиционализм-ортодоксия оборачивается удобным способом оправдания не столько консервативных идей, сколько придерживающихся консервативных взглядов людей, и нередко оказывается своего рода психологической маской, прикрывающей нерешительность и духовное бесплодие. Кто не способен или не отваживается на создание чего-либо нового в своей жизни, тот фанатично цепляется за традиционализм (ортодоксию) того или иного сорта, обретая в нем источник своей значимости, авторитета и даже власти, выставляя себя хранителем и распорядителем истины, защитником формы, толкователем буквы. В конечном счете, «музейные работники» современной Церкви превращают так называемую ортодоксию в прокрустово ложе, на котором подвергают ампутации саму жизнь ради приспособления ее к требованиям догмы. Их подход является следствием определенного понимания истины и возможностей ее достижения. Согласно этой концепции, человек способен добиться индивидуального обладания истиной и превратить ее в объект своего господства.

Чтобы сделать из истины объект обладания, необходимо придать ей определенный и окончательный характер, отождествить ее с определением, с буквой формулировки, внутри которой истина должна быть заключена в неподвижные границы. Отождествление с определением объективирует истину, превращает ее в предмет обладания и господства со стороны рассудка. Таким образом, приверженность к определению, к изначальной и неуклонной объективации представляет собой способ обладания истиной.

Подобная концепция истины и возможностей ее достижения является не просто характерной чертой, но основанием нашей современной "западноевропейской" цивилизации, взятой в самом широком смысле, и не имеет никакого отношения ни к Церкви, ни к церковному Православию[4].