| Александр Гангнус Как будто всё в последний раз
(К вопросу о форме носа
или
Почему России не светит прорыв к достоинству и уверенности в ближайшее десятилетие)
…И оторвутся от мониторов и оглядятся окрест, и душа их нанайской борьбой румяных и толстых псевдо-правых и псевдо-левых и проистекающими из нее бедами родной страны уязвлена станет. И скажут: «А какого чёрта?».
Снова слушаем «голоса»
Благо, их уже не надо, как встарь, отлавливать на коротких, виртуозно отстраиваясь от «глушилок». Тема №1 (в апреле 2006) ― избиения и убийства в Петербурге «лиц с неславянской наружностью». Никто, слава богу, ни по нашему, ни по их радио или телевидению на сей раз не пытался проникнуть в душу ксенофоба и убийцы (что все еще случается с некоторыми деятелями «свободной прессы»), тем более что истинный организатор, как всегда, за кадром и остается безнаказанным, а ловят шестерок, подростков, наказание которых, даже если до него изредка доходит, ровно ни на что не влияет. Плохо все это ― в такой оценке, вроде бы, наблюдается почти единодушие. Но вот ― спор! На повышенных тонах и с явно давно скопленной взаимной злобой. И даже с намёками, кому из присутствующих, сколько и откуда заплатили, чтобы «провоцировать и раскручивать». О чем спорят почтенные антифашисты, готовые вцепиться в глотку и друг другу, и даже привычно бездействующим правоохранительным органам, но только с очень уж разных позиций? Попытка ответить на этот вопрос способна увести далеко ― и в пространстве и во времени.
«Наши» и «не наши»
Примерно конец 70-х. Автор пьес о рабочем классе, дама, истолковав мою вежливость и покладистость по ее сборнику в «Советском писателе», как признание в литературном и идейном с ней единомыслии, пригласила меня, редактора, на «фуршет» по поводу выхода сборника к себе домой. Пьесы ужасные, чистая графомания, но я должен был быть покладистым, начальница сказала:
― Мура, можешь не читать, но придется выпускать. Обязательно.
И ткнула пальцем вверх. Что означало: сборник идет вне литературного процесса, зеленой волной по воле начальства, но какого, не сказала. Может, соврала? Свою интригу прикрывая, бывает…
Авторы редактора приглашали часто. В ЦДЛ, домой. Ходил редко, независимость блюл, но тут одолело любопытство. Возможно, «на обмывоне» будет кто-то или что-то, «генерал», что позволит догадаться, кому и зачем понадобилось издавать это дамское рукоделье, нестерпимо фальшивые пьесы на заводскую тему, за которые уже было заплачено Министерством культуры полновесным советским рублем, да и еще к тому же идущие на провинциальной сцене по обкомовской разнарядке (дама хвасталась поездками в глубинку, к многострадальному рабочему зрителю и актерам).
Выяснил даже больше, чем ожидал. Начальница не соврала. Был «генерал», советский классик, то бишь новоиспеченный секретарь Союза писателей, которого теперь никто не вспомнит, ― без него не разрешали садиться за стол, а как явил лик и все остальное ― сели, и начались тосты, хотя люди и потом подходили.
Вечер оказался чем-то вроде оргсобрания группы «истинных, настоящих» писателей, пишущих на рабочую тему. Да, да, были и такие. Как были в разные времена маринисты (В. Колбасьев, Л. Соболев, Б. Житков, В. Конецкий), мастера исторического романа, писатели-«научники» (сам из них), те же деревенщики. Фантасты. Детективщики (вот уж кто процвел после ваучеризации всей страны!).
Собравшиеся «станочники» (плюс пара критиков на всякий пожарный) себя с особым придыханием именовали «интеллигентами» (с явственным подтекстом: «либералами», «левыми»). Оказывается, все другие направления (кроме деревенщиков) давно уже размежевались на «правых» и «левых», а вот животрепещущая судьбоносная для эпохи развитого «изма» рабочая тема лежит в своей первозданной нецивилизованной неразделенности. Впрочем, о заводах, цехах и их работниках, кующих чего-то железного, никто, конечно, и не заикался. Кому это интересно? Разговор был жаркий, кухонно-литературный. Половина высказываний была едко-сатирического направления в адрес «этих троглодитов» ― то есть писателей-конкурентов из противного (во всех смыслах) лагеря, «станочников с Комсомольского проспекта», иногда довольно остроумные (тематика и стилистика ходульно-заказных «рабочих романов» легко пародировались), но я боялся даже взглянуть в сторону виновницы торжества ― весь этот сарказм вполне можно было отнести и к ней. Но зря боялся. Дама была органически не способна отнести к себе критическое слово, тем более что тосты-поздравления в ее адрес и заодно комплименты ее вечернему туалету до пола, пошитому в литфондовском ателье, шли по нарастающей. Оказалось, что только крупнейшие драматурги удостаивались персональных сборников в Совписе вообще, а на рабочую тему это просто первый случай в истории, полная победа: «мы утерли нос этим низколобым!».
― Ну, разве способны эти… в онучах, поднять тему рабочей совести? Тут, извините-с, ну, по крайности, мозги нужны! Не говоря уж о совести…
Но была и деловая часть. «Генерал» без эмоций, довольно дельно и понятно обрисовал боевую диспозицию: кто из других секретарей «с нами», кто «с ними», а кого надо всякий раз под конкретное дело (выпуск книги, прием «своего» в союз, проваливание «чужого» там же и т.д.) «окучивать», доводить до кондиции. Очень большую роль играли технические работники союзов всех уровней, кто бумажки готовит по приему в союз, на секретарство и т.п. Они тоже делились на своих и чужих.
Рассказываю о «либералах» и том своем потрясении еще и потому, что сам считал себя… этим самым, не хочется лишний раз повторять замызганное слово. Но с детства не любил быть в шайке и тогда еще не понимал, почему либерал не может быть патриотом и наоборот. Скоро я узнал, что нравы тех, с Комсомольского, содержательно ничем не отличались от «либеральных», разве что по форме были погрубей, у них за столиками ЦДЛ все разделение на правых и левых по мере нарастания количества выпитого всегда под конец сводилось к 5-му пункту и рисунку носа со всей, мягко говоря, нецензурной откровенностью и порой под закрытие с соответствующим мини-погромом, то есть мордобоем.
Литература и политика
Раз уж зашла об этом речь… Материя, которую приходится здесь затронуть, традиционно подразумевает и даже как бы настоятельно требует много лицемерия. Говоря о противостоянии «патриотов» и «либералов», многие, и не только со стороны «патриотов», на самом деле считают эти обозначения политкорректной заменой, эвфемизмами совсем иных слов, «в уме» они пишут что-то вроде «русичи» и «инородцы» (вариант с противоположного поля «русопяты» и «нормальные люди», варианты похлеще приводить не хочется, читатель знает их и без меня).
Оговорив, таким образом, что не собираюсь делать вид, будто не в курсе этой не очень-то красивой подоплеки всей темы в целом, я все же считаю, что она, эта опасная подоплека, нуждается в отдельном открытом разговоре при участии умных собеседников, поскольку при замалчивании ведет потенциально к большому погрому. Ну, типа Сумгаита, только в масштабе половины Евразии. Здесь все-таки хотелось бы довести до конца мысль о профанации в нашем отечестве понятий патриотизма и либерализма, опасной именно для этих объективно вполне высоких и вовсе не антагонистичных ценностей человечества, не отвлекаясь сильно на соседствующие угрозы.
Я знал нескольких авторов-«либералов», пытавшихся оседлать сельскую тему в пику «патриотам» деревенщикам. Попытки были удручающе неудачными (но все были опубликованы). В каждом из этих произведений было место действия, село, где страдали и трудились нестерпимо фальшивые «доярки», и в зависимости от усердия и уровня мастерства автора, можно было более или менее узнаваемо угадать окрестности (в радиусе послеобеденного моциона) Дома творчества «Малеевка» под Рузой, с центром «производственной интриги», коровником, тихо умиравшим в 70-х в ближней деревушке, откуда были почти все работницы малеевской столовой, прототипы тех самых «доярок». А что касается рабочей темы, то был у меня в годы моего редакторства и автор-«патриот», назовем его М., специализировавшийся в этой области. Это, я вам скажу, была штука, если не посильнее, то пострашнее «Заката Европы». Герой той прозы (кажется, сквозной герой всех книг того автора, весомо отягощавших полки книжных магазинов и библиотек на одной пятой всей суши планеты), простой шофер, самоучкой познавший несколько отраслей человеческого знания, непрерывно занят тем, что в любом споре, деле (а не только в искусстве мордобоя) посрамляет «тех, кто в шляпах и в очках». Их, многочисленных и противных, присосавшихся к рабочему классу, автор всячески избегал называть и показывать более-менее «в фокусе» ― цензура работала, крайности не приветствовались. Но в них отчетливо угадывался тот самый супостат, пугало-интеллигент, либерал с гнилым нутром и, видимо, с чуждым истинно рабочему и истинно русскому сердцу силуэтом в профиль. Самоучкой (точнее, вечерником) талантливый герой-самородок заделался в силу многих жизненных обстоятельств, но главным образом по идейным соображениям: ведь побывав в студентах, получив настоящее полноценное высшее образование, он сам стал бы чуть ли не интеллигентом. Тем самым была бы подорвана вся закваска сюжета, то, ради чего Некто Сверху толкал М. по лестнице карьеры прозаика.
И про этого автора мне было сказано: «Зеленой улицей» ― и показано пальцем вверх. Но на сей раз чуть не случился сбой. Текст был настолько бессвязен и попросту малограмотен, что мне не составило труда доказать невозможность издания этого произведения по чисто формальным причинам, без «коренной переработки», что на самом деле означало полное переписывание набело гнилым интеллигентом-редактором дурацкого антиинтеллигентского бреда полуграмотного графомана. Чтобы превратить его в нечто пусть странное и сомнительное, но почти удобоваримое… Тут мы опять оказываемся под угрозой ухода на рельсы смежной темы. Целы ряд громких или просто известных литературных имен (а не только лауреат Ленинской премии по литературе Л.И. Брежнев или член Союза писателей Шараф Рашидов) из обоих лагерей были, по сути, плодом коллективного творчества неизвестных издательских пчелок, трудившихся по приказу, часто абсолютно против своих литературных пристрастий и убеждений. Иным это стоило нервной болезни, некоторые спились. В случае с М. я надеялся, что невелика птица, лит-негра не найдут. Ошибся. Нашли! Новенькая редакторша, появившаяся в редакции накануне, получила предупреждение, что книга М. для нее ― как испытательный срок. Сделаешь из этого г… конфетку ― останешься. Нет, так нет. Бедняжка выполнила поручение (при том, что отнеслась к этой графомании так же, как и я). Хотя не была никаким литератором, просто грамотным и культурным человеком. И потом очень долго болела…
Для литературы псевдо-борьба «патриотов» и «либералов» оборачивалась стремительным разрастанием фиктивной составляющей. Служение музам становилось циничным делячеством. Над этим можно было смеяться, но однажды мне стало не до смеха: случайно познакомился с немкой, приехавшей учиться «великому и могучему» по романам одного из таких «прозаиков», русского толком и не знавшего. А я ведь знал того безвестного (но классного) редактора, чье перо на самом деле за весьма средненькую зарплату в рабочем порядке породило эти тексты, профессиональные по исполнению, хорошо тогда раскрученные и читанные, но уже забытые и, уверен, навсегда.
Обе хуже. Пламенные реакционеры
«Мастера культуры» всех уровней в СССР, хоть и получали по красным дням календаря комплименты типа «инженеры человеческих душ», были таким же или даже еще более пасомым стадом, что и все остальное общество (подробнее об этом в моей статье «На руинах позитивной эстетики», Новый мир, 1988, №9). За штучными исключениями абсолютно индивидуальных и самобытных голосов, они не просто вынужденно стояли в очередях за знаками внимания со стороны власти, за званиями и орденами, за благами гонорарными (кому-то разрешалось издаваться дважды в год, а кому-то нет), дачными, квартирными, загранкомандировками, за продовольственными заказами, наконец, а все больше жили этим духовно. Как это складывалось в 20-х ― 40-х, мы можем узнать из биографий не только Алексея Толстого, Леонида Леонова, но даже и Булгакова, Мандельштама, Пастернака, и на еще более поздних примерах и «деревенщиков», и молодежных поэтических оттепельных трибунов. Но на низовом, более рядовом уровне все было еще проще и неприглядней.
В эпоху спелого (то есть готового к падению) «изма» общественная жизнь, журнальная полемика все меньше были способом выявления «ненадежных попутчиков», борьбой с «перекрашенным классовым врагом», с тлетворным Западом и пережитками колониализма на Востоке или в Африке. Борьбы вообще становилось удручающе меньше, число писателей, киношников и т.п. ― больше, и это становилось проблемой. Ведь закон возрастания количества борьбы на душу населения был придуман в свое время не в последнюю очередь именно для управления довольно трудным для этого стадом творческой интеллигенции. Бесконфликтность была высочайше забракована. Нужна была еще какая-то борьба. Но кого и с кем? Ответ тугодумам с Новой площади подсказала сама упомянутая прослойка, все время норовившая, в круг сойдясь, оплевывать друг друга не только со строго классовых предписанных позиций. И если до поры такая неуставная борьба была под полным запретом (все только по команде), то постепенно, с первой оттепельной капелью, привычка советской творческой интеллигенции бегать и стучать громко в СМИ и тихо по начальству (что тогда было почти одним и тем же) на творческих и идейных супостатов с соседних дачных участков сама, развиваясь и структурируясь, подсказала этот выход. Официально не одобряемая, но все более допускаемая и под конец жизненно необходимая и все более проникающая из «творческой кухни» в сюжеты творчества, а затем и в жизнь, эта возня все больше демонстрировала или имитировала «схватку» между так называемыми «левыми» (сиречь «либералами» ― сегодня они стали почему-то «правыми») и «правыми» (сегодня это вроде как «левые», красно-коричневые, великодержавники и т.п.). Уже в 70-х что бы ни обсуждалось, все имело этот подтекст, конкуренцию двух, по сути, очередей к кормушкам и должностям, к начальственному уху, куда, прежде всего, выкладывались по сути доносы на «недозревших до зрелого социализма пещерно-дремучих охотнорядцев правых» или на «продавшихся Западу ревизионистов-левых» (в последнем случае часто с указаниями или намеками, топорными или «почти цивилизованными», на фактическую или подозреваемую «не нашу» национальную принадлежность). Формальное разделение цеха на партийных и беспартийных даже в глазах начальства уже не имело никакого значения, сколько-нибудь сравнимого с этим, теперь уже главным разделением. Все знали, кто в руководстве творческого союза, ЦК (Главлите, ПУРе и т.п.) питает слабость (показную или искреннюю, это не так уж важно, да и кто это теперь разберет!) к «либерализму» и закордонному имиджу (потом это назвали социализмом с человеческим лицом), а кто вроде бы держится «сталинско-имперских» устоев, и ходили в кабинеты соответствующие.
Время от времени (но все реже) сверху раздавались окрики, собирали проработочные партсобрания против «заигравшихся», выпавших в диссиденты. И тогда все, кому не разрешалось под благовидным предлогом отлежаться на дачах, изображая болезни, и увильнуть от подписания гневных коллективных резолюций против самиздатовских вещей Сахарова, Войновича или Солженицына, которые никто, по правилам той игры, «не читал ни под каким видом» (хотя втихомолку и читал, и даже ― о, ужас! – давал читать другим), делали под козырек и изображали ненадолго единство. Что потом из всего этого вышло, всем известно.
И тогда и потом не все понимали: вся эта поддерживаемая начальством (и созданная им) система двух очередей (абсолютно равноправных ― это было видно по на редкость на сей раз скрупулезно паритетному распределению вышеупомянутых благ) совершенно не гарантировала ни творческой ценности, ни порядочности состава ни одной из этих очередей (при том, что в составе обеих персонально попадались и творческие и относительно порядочные). Непорядочным был сам этот установившийся, казалось, на века, порядок. Хотя и он казался большим шагом вперед по сравнению с эпохой ждановских разносов и еще более ранних «ежовых рукавиц», эта привычка тоже свыше была нам дана и была заменой если не счастию, то хоть какому-то плюрализму, она иногда позволяла хитрить с властью, маневрировать (не всем хотелось даже во имя всемирной диссидентской славы оказываться в самиздатовской ссылке, а то и на нарах).
Возразят: но ведь была и старая, из Московии и империи традиция подобного разделения. (Примеры: Грозный и Курбский, славянофилы и западники). Была. Но чем это кончилось и кто в результате победил в расколотом обществе, оба «лагеря» вспоминать не любят.
Это прошлое позволяло прибегать к аллюзиям. «Либералы» часто писали для серии «Пламенные революционеры» о декабристах и народовольцах, соотнося себя с ними и тем подсказывая власти, как-никак в прошлом формально революционной, где на самом деле она должна черпать опору и новые силы для гальванизации своего существования в формалине застоя. А читателю намекая: ты ж понимаешь, это я ж про современность этак по-эзоповски. Пишу: царская цензура, мать ее растак, а в уме оба держим кукиш для Главлита. Новые правые находили себе солидную опору в героическом имперском прошлом, искаженном русофобским Западом и неправильными (главным образом, по прикусу и форме носа) первыми большевиками, и тоже писали о народовольцах, но с другими фамилиями и по-своему. И те, и другие демонстрировали успехи в области выработки изощренного эзопова языка, позволявшего «прикладывать» противную им (в двух смыслах) партию и приобретать уже желанные и уже престижные, но еще не афишируемые лавры без пяти минут борцов и с той Партией, из рук которой кормились обе эти, и членами которой, через одного, состояли и без которой в огромном большинстве, не протянули бы в своих привилегиях и довольстве и года (и не протянули).
Да, это было и много чего определяло в «самой читающей в мире» стране. Дух борьбы, да еще какой-то волнующе замаскированной, почти запретной, плодил преувеличенно массового читателя. Литература, театр, кино становились чем-то бόльшим, чем литература, театр, кино, заменой демократическим институтам и многопартийности. Кухонные обсуждения на тему, кто кому и как «вломил», одушевляли общество, готовя его для грядущей битвы, но они и определяли характер этой теперь уже пережитой нами битвы, недолгой, нестойкой, перерастающей сегодня на наших глазах в полный вроде бы пофигизм. Мы, мятежные, искали бури, а получили распад и очередную всеобщую конфискацию, на сей раз в пользу бывших завхозов и комсомольских активистов. Так что качество перестройки Горбачева (нарушившего конвенцию и опрометчиво вдруг переставшего, то ли по глупости, то ли под влиянием супруги, играть с Лигачевым в доктора Джекила и мистера Хайда, то есть в секретарей «доброго», либерального, с человеческим лицом, и «злого», кондово-имперского), стыдобище Ельцинского похмелья точно соответствуют качеству «подготовки гражданского общества», управлявшейся, как было сказано, из партийных кабинетов. Ведь почти никакого иного либерализма или патриотизма, кроме шкурного (все в карман, свой или на худой конец «нашей шайки», и немедленно), в том «движении общественной мысли» не планировалось, да его, как мы потом убедились, почти и не было.
Все это имело бы исключительно познавательно-исторический интерес, если бы не одно важное «но». На уровне и нынешней «общественной жизни» (на самом деле, какой-то бесконечной презентации неведомо чего) ничего иного, кроме выбора «вправо-влево», наш тоскливый взор по-прежнему не обнаруживает. И по-прежнему литературная кухня лучше всего позволяет это проследить (власть профессионально формулируемого слова в России по-прежнему велика). Этого и сегодня искренне или притворно не понимают наши пикейные жилеты или даже жутко проницательные западные бывшие советологи, которые не понимают именно потому, что в свое время играли в ту же игру, поверив или как бы поверив той советской показухе насчет правых и левых. Я уже писал, что в области, скажем, национальных отношений, по сути, оба «противника» по-прежнему смыкаются в презрении к мозаике национальных культур, и «либералы», и «патриоты» дружно подрубают этот сук, на котором до сих пор росло все человечество. Но до сих пор продолжается эта дохлая игра, по-прежнему поддерживаемая и раздуваемая властью. Как нашей, так и забугорной. Как номенклатурной, так и «олигархической». Как светской, так и духовной.
Отказ от этой почти всех устраивавшей «игры шаек» мы с А. Прохановым буквально за шайкой, то есть в бане с обнаженным участием прозаика Толи Афанасьева (светлая ему память!), а также популяризатора и доктора всяческих негуманитарных наук Юрия Чиркова, в начале 80-х сформулировали как общую платформу для «городской прозы сорокалетних», течения не слишком долговечного и успешного, но которое реально существовало, покончило (не надолго) с распрями «правых-левых» в каком-то не слишком широком кругу литераторов-москвичей, что, смешав чьи-то карты, вызвало недовольство и «дяди Степы» из Союза писателей и «дяди Васи», куратора нашей группы из органов. И (возможно, поэтому) дружную, как по команде, ругань со стороны как «патриотов», так и «либералов» более преуспевших возрастных групп. Забавно, что когда лично меня пытались оторвать от Проханова «правые», они в качестве последнего убийственного аргумента раскрывали мне глаза на тщательно скрываемое «истинное нутро» этого потомственного белогвардейца («нутро», конечно, опять-таки свелось к форме Сашиного носа). «Левые», то есть «либералы», чтобы нас отвлечь и рассорить, действовали иначе, но ненамного умней. Не удивительно, что участь равноудаленности от обеих шаек постигла и единственное если не написанное под идеологическую платформу этой равноудаленности, то аранжированное под нее произведение, мой «Человек без привычек», с подзаголовком-вызовом «Городской роман», которым и отчитался грустно Саша Проханов от лица группы в 1982 году, уходя из московских секретарей под кошачий концерт и справа и слева. Но больше он в эту наивную ошибку сорокалетней нашей «юности» в виде упования на «свободу от шаек» уже не впадал.
Он поддержал роман и в печати,проявив поразительное предчувствие уже недалекого перестроечного будущего. Торопил с его продолжением, романом "Полигон". И буквально заставил Политиздат заключить со мной договор о романе для вышеупомянутой серии "Пламенные революционеры". Это отдельная история (роман не состоялся), здесь важно лишь то, что сам он лишь загадочно усмехнулся, когда я его спросил, почему он всех своих друзей (обоих толков) благословил на участие в этой серии, а сам - ни-ни. Позже, когда перестройка уже начала нас разобщать, я для себя нашел ответ на этот вопрос: он мог бы взяться написать роман только для серии "Пламенные реакционеры", и это было по-своему честно.
Окончательно разошлись наши пути в конце 1988 года после выхода в свет моих статей о соцреализме как большевистской религии, осуществленной идее пламенных революционеров богостроителей-большевиков Горького, Богданова и Луначарского, той самой, с которой попытался сразиться сам Владимир Ильич. Мне на какое-то время удалось «схитрить»: никто не мог понять, с кем и против кого я «дружу» этими статьями. (И сегодня, даже и в Интернете, мое имя мешают попеременно то с «жидомасонами», то с «заединщиками», даже из союза какого-то либерального исключили, блин, куда я не поступал.) Обвиняя во всех грехах прошлого друг друга, обе стороны были правы! Обе были хуже! И тут оказалось, что А. Проханов свой выбор уже сделал. Теперь и ему понадобилась «борьба» ― как процесс, нужен был образ врага и на каждый «День» пятиминутка ненависти. И он, такой, оказался необычайно востребованным: ультра-«патриот» теперь не сходит со страниц «либеральных» СМИ.
Бренд сивой кобылы
Все сказанное, как я надеюсь, объясняет, почему напрасны упования в первом десятилетии нового века на какой-то общественный прорыв в нашем новом застое (хотя и не отменяет его в несколько более отдаленном будущем, примерно в 2017-м). В обществе, искусно и искусственно расколотом по псевдо-принципу на тупоконечников и остроконечников, с гарантией не может вызреть, выкристаллизоваться настоящая идея, способная всерьез объединить существенную его часть, «критическую массу» для решительного шага вперед. Любопытно, что и новейшая российская эмиграция, миллионами уже представленная в США, в Германии, несет в себе ту же болезнь и в не менее острой форме!
«Мнения и суждения отличаются необычайным радикализмом. Либо какой-то экзотический, почти что ископаемый озверелый либерализм, либо русский национализм, за который в России и срок схлопотать можно. И ничего посередине. Это отголоски прежних споров». Это проф. Никита Покровский пишет об эмигрантской среде США, а насчет Германии прошу уж поверить на слово мне).
Понятно, почему «шаечный принцип» разделения обладает силой инерции, продолжает действовать. Шайки своих поддерживают и толкают, кто ж откажется от любой поддержки в эпоху чуть ли не поголовного разжалования всей армии мастеров культуры в бесправных безработных, практически лишенных социальных гарантий и медобслуживания… Поэт сосед сошел с ума… Другой, прозаик, обходит помойки в поисках выброшенных ботинок или куртки. Но многие остались на плаву и что-то продолжают генерировать и транслировать в общество… А за поддержку, пусть даже это и просто стакан водки, потом надо расплачиваться тем, что у тебя еще осталось, именем.
Конечно, и раньше были истинные служители муз, брезгливо отторгавшие попытки «вовлечь» их в нечистые игры, регулируемые из органов. Из деревенщиков вне всяких шаек, по моим наблюдениям, честно работали прямо на читателя Борис Можаев, Федор Абрамов. Из недеревенщиков, несомненно, В. Высоцкий… Про таких как-то и мысли не возникало выяснять, кто они там, внутри, «либералы» или «патриоты». Попутали карты и либералам и государственникам-патриотам и А. Солженицын, и А. Зиновьев… Про кого не возникает такая мысль, тот и есть настоящий? Да ведь их, решившихся выйти за рамки разрешенной игры, та власть нередко без ошибки отличала — и топтуном под окнами и обыском, и высылкой для перевоспитания за можай. А кто не давал повода так о себе думать, а потом дал ― значит, не удержался, пошел по легкой дорожке… Критерий такой?
Гораздо меньше была подвержена соответствующим право-левым играм в целом довольно-таки оппозиционно настроенная основная масса ученых-естественников, с которой я в силу воспитания и особенностей творческой биографии оказался связанным крепче всего.
В личных разговорах абсурдность ситуации всегда признавали большинство творческих собеседников из обоих «лагерей». Но только не под протокол. А так функционировали по всем законам мафиозности, истинных «надежд и склонностей в душе питать не смея», боясь «проблем» прежде всего со стороны «своих». Сейчас новый процесс в литературе, искусстве на новой менеджментской основе (раскрутка брэндов, имен и проектов) медленно становится на ноги. И никто не знает, к добру ли это для сферы муз. В идеологии же пока ничего не меняется, все тот же «плюрализм для бедных». Но и смешивающий, якобы, все тоталитарные карты бизнес пока что сам раздвоился по тому же старому привычному водоразделу. А безмерно униженные наука и ученые (кто не уехал) еще меньше влияют на общественный процесс, чем в советские времена.
Тем, кто ягоды в лесу собирал по-настоящему, вёдрами, ведомо словечко: «палестинка». Такое место, где никто в этот урожай не побывал и где дух заходится от изобилия крупной да спелой… Возможно, Путин и его команда даны нам, как Моисей с его скрижалями и левитами, этими ребятами в чёрном, были дадены когда-то евреям. Неведомо и для них самих ― эти бюрократы работают исключительно на себя и под себя, но такой может оказаться ирония истории, которая может проявляться, к примеру, в пресловутом супер-рейтинге Моисея, при всеобщем неприятии его левитской вертикали. А работа их простая ― чтобы, значит, тоже заговаривать нам зубы особыми путями отечества и водить оными путями туда-сюда по нефтегазовой пустыне, а к земле обетованной, Палестине, где молочные реки да кисельные берега, пока углеводороды не иссякнут ― ни-ни. Мол, в таком непотребном совковом виде и помышлять о том глупо и бесполезно.
Пока делим, вслед за уникальной исторической общностью, советской творческой интеллигенцией, себя и любых наших выдвиженцев на либо «патриотов», либо «либералов» (при условии, что третьего не дано, а гибрид невозможен из-за хронического бесплодия этой сладкой парочки), так и должны двигаться, не вперед, а с вывертом, ходом шахматного коня. Надо же дождаться естественного вымирания инфицированных этой «идеологией» (с надеждой, что неинфицированные не вымрут) и соответствующих кандидатов в президенты, отцов русской демократии. Типа упомянутого коня, что вслед за топологом Фоменко сначала отменил всю древнюю человеческую историю, вместе с античными образцами гражданственного патриотизма и мужественной демократии, а потом то ли в синод, то ли в сенат надумал…
Чуть не забыл, ведь именно так, иронически в адрес самих терминов и обеих тусовок, с мысленными кавычками, мы когда-то ласково обзывали друг друга в «группе сорокалетних» (Проханов меня «либералом», я его «патриотом»). Но то в шутку и в кавычках, а в нашей политической жизни, куда когда-то ушел Проханов, по сей день нет ни шуток, ни кавычек. Земля обетованная, новая Россия будет не раньше, чем мы научимся любить свою страну и своих сограждан так, как будто всё ― в последний раз. Только без «как будто», а на самом деле — при сгущении и скрещении в этом веке всех мыслимых смертельных угроз, на фоне которых истощение недр ― лишь как ласковая укоризна. Как это заведено хотя бы в живущем на грани уничтожения без всяких недр вообще Израиле. У нас мы ощутили что-то подобное ненадолго и, к сожалению, ошибочно в августе 1991 года.
Чтоб либерал опять стал бы самым ярым патриотом, а патриот ― бесстрашным либералом, и без кавычек, и не опускаясь до замеров лицевых углов, а партийные различия состояли бы лишь в различии подходов к одной и той же заветной цели: жила бы страна родная. Да и планета в целом ― тоже, одно без другого не получится из-за масштаба объекта. У кого, так сказать, быстрее и лучше получится. Такие нормальные «люди будущего» вокруг есть, немало (они далеки и от всяких там «фабрик звезд», жюри «Триумф», «академий критики», раскруток брендов и уж конечно, от политики и любых властных структур), но их всё больше, остается дождаться, пока им надоест сшибать бабки и балдеть в виртуальной интернетовской реальности.
И оторвутся от мониторов и оглядятся окрест, и душа их нанайской борьбой румяных и толстых псевдо-правых и псевдо-левых ― под чиновное чавканье и сытый его аплодисмент ― и проистекающими из того бедами родной земли уязвлена станет. И скажут: «А какого чёрта?».
Жаль только, жить в эту пору прекрасную…
2006
|
Комментарии