Прекрасные утята (о пользе чтения Стругацких)

1.

В творчестве братьев Стругацких отчетливо различаются три периода. В первом - примерно до "Попытки к бегству" - они оставались советскими фантастами, оттепельными ясноглазыми оптимистами, в чьем мире зло было случайно или по крайней мере преодолимо. Во втором - где-то от "Попытки" и до "Града обреченного" включительно - они ставили "последние вопросы", моделировали предельные ситуации, упирались в тупики и ввергали читателя в настроение тоски и тревоги, очень соответствовавшее семидесятым годам: ясно было, что империи с ее тепличной атмосферой оставалось недолго, готовые ответы не работали, а будущее представлялось иррациональным, принципиально непознаваемым и в любом случае неласковым. Это был период мрачных антиутопий, в которых счастье для всех, даром, и чтоб никто не ушел обиженный, покупалось ценой расчеловечивания. Главный выбор героя был между этой бесчеловечной утопией и обреченным, одиноким отказом от нее: прогресс пусть себе движется, "пока не исчезнут машины", а я не покорюсь. Саул, палящий по шоссе, Кандид, сжимающий скальпель, Банев, грозящий себе пальцем - "Не забыть бы мне вернуться", Гай, возвращающийся в свой ад - "Вот я и дома!"... Правда, в середине семидесятых здесь наметился перелом: отказ от утопии стал выглядеть трусостью. Перед Маляновым, не пожелавшим приносить себя и семью в жертву истине, тянулись с тех пор "кривые, глухие, окольные тропы"; Сикорски, застреливший Абалкина, по сути ничем не отличался от Кандида, бросающегося на мертвяка, - КОМКОН превращался в символ страха перед будущим, тем самым бесчеловечным будущим, которое несли мокрецы, мертвяки и Странники. Таково было мировоззрение поздних семидесятников, до смерти уставших от безнадежно вязкого времени: лучше какое угодно будущее, чем это бесконечное настоящее.

Третий период обозначился в восемьдесят четвертом, когда была окончена трилогия - центральный текст Стругацких, отразивший их эволюцию с наибольшей полнотой. "Обитаемый остров", хоть и датированный 1968-1969 годами, вынужденно нес в себе рудименты раннего утопического мировоззрения авторов: Каммерер устраивал революцию, низвергал отцов-творцов и впускал население Саракша в дивный новый мир, даром что путь туда лежал через недельную депрессию. "Жук в муравейнике" (1979) был самой безнадежной вещью Стругацких - все вопросы в ней оставались без ответа, и самая возможность ответа ставилась под вопрос. Вероятно, в этом и был залог популярности этой повести: она идеально совпадала с эпохой. В 1984 году появилась третья повесть о Каммерере - "Волны гасят ветер". С этого момента Стругацкие сталкиваются с новой для них ситуацией: даже верные им читатели, преданнейшие фэны встречают их новые тексты без прежнего энтузиазма. Ни "Волны", ни "Хромая судьба", ни в особенности "ОЗ" уже не нравились всем поголовно; "Град обреченный", переусложненный, перенасыщенный аллюзиями, рассчитанный на эзотерическое восприятие семидесятых, в восьмидесятые воспринимался с трудом - так глубоководная рыба неуютно чувствует себя на мелких местах. В семидесятые на Стругацких молился читатель, на них топталась официальная критика - в конце восьмидесятых все уже было наоборот; тексты, написанные Борисом Стругацким в одиночестве и подписанные "С.Витицкий", были встречены довольно кисло, и круг их поклонников заметно уже, чем восторженная толпа младших научных сотрудников, разбиравших на цитаты "Понедельник" и "Пикник".

Между тем этот третий период представляется самым интересным - именно потому, что "роковые вопросы", поставленные в мрачных повестях семидесятых годов, в этой поздней прозе были либо переформулированы, либо сняты. Все проще и страшней, а противоречия, казавшиеся неразрешимыми, оказались на деле ложными, ибо противопоставлялись вещи взаимообусловленные, а вовсе не взаимоисключающие. Может быть, главная хитрость дьявола в том и заключается, что он вечно раскалывает человеческое общество примерно пополам, противопоставляя империю и либерализм, закон и порядок, вертикаль и горизонталь, - но христианство отвечает на это ложное противопоставление идеей синтеза, которая и воплощена в кресте. И напрасно иные сводят его смысл только к напоминанию о крестных муках.

2.

"Гадким лебедям" не повезло многажды. Сначала эта повесть (1967-1968) была отклонена везде, куда ее - без особых надежд на успех - предлагали для легальной публикации. Потом - единственная из всех сочинений Стругацких - нелегально ушла за рубеж и вышла в "Посеве", так что пришлось писать официальное отречение. Потом - в восемьдесят седьмом - Владимир Михайлов рискнул опубликовать ее в "Даугаве" под названием "Время дождя", и в этом качестве она была доступна немногим и немногими адекватно оценена; впрочем, за двадцать лет хождения в самиздате "Лебедей" прочли все, кому это было нужно. Однако сочинение вышло темное, предельно зашифрованное - отлично помню споры о том, как следует понимать финал, и кого, собственно, означают собою "очкарики", и зачем они сделаны столь отвратительными, коль скоро именно благодаря им является в финале Диана Счастливая... Наконец, окончательным невезением было включение этой повести - на мой вкус, вполне самодостаточной - в роман "Хромая судьба" (1984-1989), который при некотором внешнем сходстве коллизий (писатель в разлагающемся мире) резко отличался от "Лебедей" и по проблематике, и по тону.

Все это не помешало "Лебедям" прославиться и даже считаться вершиной творчества зрелых Стругацких, но адекватных интерпретаций им не прибавило. Дело запутали и сами авторы, упорно утверждавшие, что повесть эта - о беспощадности будущего к настоящему, о том, что жить надо для будущего, а умереть успеть до того, как оно наступит. Любой талантливый автор подобен тому персонажу "Волн", который ставит перед собой одну проблему, а решает обязательно другую, связанную с ней очень отдаленно, а чаще никак, - и у Стругацких эта разница между довольно узкой авторской задачей и ослепительным результатом особенно наглядна: кто бы в здравом уме поверил, что "Жук в муравейнике" - повесть, направленная против тайной полиции? Не хочу накаркать - тем более что люблю Константина Лопушанского, - но боюсь, что и фильм "Гадкие лебеди", съемки которого только что завершились под Питером, а премьера ожидается весной будущего года, окажется очередным подтверждением чуть не кармического предопределения, тяготеющего над судьбой этого текста. От него в сценарии осталось не так уж много. Впрочем, поживем - посмотрим.

Между тем "Гадкие лебеди" стали сбываться буквально. Сюжета пересказывать не станем - все свои. Однозначной трактовки мокрецов в стругацковедении не было, но в самом тексте содержится прямая параллель с евреями ("мокрецов ненавидят потому, что нет евреев"; стать мокрецом нельзя - болезнь не заразная, генетическая) и множественные намеки на интеллигенцию (болезнь начинается с появления желтых "очков" вокруг глаз; если не давать мокрецам читать, они умирают от голода; воспитанные мокрецами дети знают множество умных слов; мокрецы ведут себя со спокойным, слегка презрительным достоинством; они хорошо себя чувствуют только среди сырости и гнили - в то время как наиболее устойчивое определение интеллигента или либерала в советской традиции было именно "гнилой"). Интеллигенты-евреи-диссиденты, отделенные от города колючей проволокой и помещенные в лепрозорий, оказывались на деле могущественны - прежде всего в финансовом отношении: у лепрозория, оказывается, есть собственная литературная премия, издательства, контакты "наверху"... По заказу спецслужб мокрецы работают над таинственными изобретениями, позволяют наблюдать за собой и экспериментировать с собой же - короче, среди спецслужб у них есть влиятельные покровители: пусть "эти люди" думают, что мы работаем на них, говорит глава мокрецкого братства, философ и бывший Дианин муж Зурзмансор. Наконец, Банева смущает, что к мокрецам никого не пускают, а сами они свободно выходят в город, - и Голем намекает писателю, что еще неизвестно, кто действительно живет в лепрозории: мокрецы - или остальные горожане. Иными словами, кто от кого отделился и кто за кем наблюдает - большой вопрос: первые да будут последними.

Изображая интеллигенцию, причем диссидентского толка, Стругацкие зашли дальше всех своих современников. Борис Стругацкий признался однажды - и это автопризнание как раз довольно убедительно, - что герою-интеллигенту, рефлексирующему иронисту Изе Кацману АБС всегда предпочитали героя действующего, честного и прямого Андрея Воронина. В "ГЛ" этот конфликт еще нагляднее: именно за Баневым здесь моральная правота. "Не забыть бы мне вернуться" - недвусмысленное "возвращение билета", первый в творчестве Стругацких отказ от утопии, которая покупается, правда, не слезинкой ребенка - дети довольны, у них все отлично, - а истерикой перепуганных взрослых. Мир взрослых в "ГЛ" отвратителен, корыстен, циничен - но детский мир бесчеловечен, и это заставляет Банева произнести самую главную максиму в книге: если вы новы во всем, но по-старому жестоки, - тогда для чего все? Разумеется, жесток и мир города, - но у него нет будущего, он слаб, автоматы ржавеют и рассыпаются в прах; дети ужасны потому, что за ними сила, - а за силой Стругацкие 1968 года идти не желали категорически: слабеющая тоталитарность казалась им приемлемее могучей и перспективной. В 1968 году эта коллизия имела особую актуальность еще и потому, что советский имперский зверь только что сделал очередную гадость и тем окончательно скомпрометировал себя - но за его врагами, ликующими по случаю очередной дискредитации оппонента, просматривалась такая безжалостная мощь, что моральный выбор представлял известные трудности (разумеется, для тех, кто эту мощь видел, а не просто сочинял про танки, идущие по Праге). За революцией в Праге - раздавленной, но не побежденной - стояла вся мощь будущего, в котором Городу Дождя уже не было места; реванш оказался отсрочен, но неизбежен, и "Хищные вещи века" тоже не случайно были написаны в конце шестидесятых, когда контуры этого реванша рисовались отчетливо.

3.

Рациональные и умные дети в повести Стругацких отнимают у взрослых право на существование - отнимают не символически, а вполне реально. Они не снисходят даже до убийства, действуя по принципу, описанному Шендеровичем: "Уничтожить тараканов нельзя, но можно сделать их жизнь невыносимой". Взрослые для этих детей - именно паразиты. На таком противопоставлении мира взрослых миру детей держались в шестидесятые-семидесятые годы целые педагогические системы, горячими поклонниками которых и ныне выступают отдельные публицисты, прошедшие школу "Алого паруса". Педагог-новатор - любимый герой "Новой газеты". Всякий класс (или авторская школа, или судостроительный кружок - не важно) педагога-новатора строится как секта, фундаментом которой является тезис о греховности остального мира. Дети, воспитанные таким новатором, могут быть и "добрыми", и "светлыми", и "чистыми" - но все эти слова следует тут же закавычивать, ибо доброта-чистота-светлота начисто обесцениваются самоупоением, тесным и теплым дружеством избранных, презрительной враждебностью к остальному миру (почему учитель и обязан страдать, а жестокий мир в лице косных родителей или школьной администрации - со всех сторон наступать на кружок посвященных). Все члены новаторских сект, от школы Щетинина до "Каравеллы" Крапивина, отличались коммунарским максимализмом и святой верой в свою непогрешимость - и этой самовлюбленностью, которой педагог-новатор награждал вернейших в обмен на преданность, сводились на нет все преимущества мокрецких методик. Георгий Полонский, драматург исключительной социальной чуткости, построил на этой коллизии горькую пьесу "Драма из-за лирики", превратившуюся в руках Динары Асановой в отличный фильм "Ключ без права передачи". Он теперь почти забыт, а речь-то в нем шла о важных вещах - о кружке посвященных, о "продвинутых" детях и их учителе-изгое, о самовлюбленности новатора и мудрости "человека толпы" - директора, сыгранного Алексеем Петренко... Интеллигент у Стругацких побеждает по всем статьям - в конце концов он мстит миру, запершему его в лепрозорий, и военным, использовавшим его, и обывателям, ставившим на него капканы... Проигрывает он в одном: если вы - будущее, но жестоки, как прошлое, то и на фиг такое будущее. Мир, в котором среди туч вырезают квадрат и демонстрируют маленькую холодную луну как символ своего маленького холодного всемогущества, - категорически не устраивал Банева. И еще меньше его устраивала апелляция к детям - вечный аргумент людей, которые в своей аргументации не уверены.

Дети - главная советская святыня, во имя их делалось все, на детях строилась наиболее непрошибаемая демагогия. Люди, научившие детей презирать родителей, не завоевывали будущее, а крали его. В истории о гаммельнском крысолове крысолов ничем не отличается от крыс: они изводили город, он его попросту убил, лишив надежды. Стругацкие могли бы и не упоминать крысолова в тексте "ГЛ", но решили расставить все акценты. Тот, кто уводит детей, - может быть прав, чист, субъективно честен, но морален не будет никогда, даже если дети в восторге. Морален в этой ситуации Банев, который так любит "выпивать и закусывать квантум сатис".

Михаил Ходорковский кажется персонажем "ГЛ". Симптоматична оценка Березовского, высказанная в недавнем интервью автору этих строк: "Я занимался политической борьбой, а Ходорковский зашел с другой стороны. Для меня три условия свободы - вера, просвещение и труд. Ходорковский начал с просвещения. Он построил сеть лицеев, которые не разрушены с разгромом ЮКОСа. Я могу с ним спорить как с политиком, по пунктам возражал на его письма, но его политика просвещения кажется мне совершенно верной".

Мы прочли в "Новой газете" немало умиленных репортажей о воспитанниках лицея Ходорковского, где портреты Ходорковского на каждом шагу; знаем мы и о благородной, без всякой иронии, просветительской миссии "Открытой России". Во всей этой прекрасной просветительской деятельности настораживает только одно: глубокая вера воспитанников в Ходорковского. По всем публикациям о нем он выглядит классическим мокрецом: очки, спокойное презрение к обидчикам, заклепанность во узы, тайное могущество, которое этими узами только подчеркивается... Еще непонятно, кто кого отделил решеткой - господин Президент Ходорковского или Ходорковский господина Президента. Бизнес Ходорковского построен прозрачно и рационально - именно эти слова мы слышим чаще других. Основа этого мира - здравый смысл и эффективность. И воспитать в таком духе детей - в самом деле более надежный путь к победе над прогнившей державой, нежели даже самые радикальные формы политической борьбы, не говоря уж о кремлевском интриганстве.

В превосходном (много лучше "Слизи") киноромане Гарроса-Евдокимова "Чучхэ" намек на Ходорковского настолько ясен, что стыдно называть его намеком. Действие перенесено как раз в лицей, директор которого - педагог-новатор - подозрительно напоминает всех своих коллег из текстов Стругацких, в диапазоне от Г.А.Носова ("ОЗ") до самоотверженных учителей из "Полдня", которые за ночь вызубривают весь курс космолетных наук, чтобы отговорить учеников от бегства на ракете. Этот самый педагог-новатор растит из своих детей суперэффективных менеджеров, чья взрослая жизнь, однако, оказывается трагедией: адаптированная к России идея "чучхэ" - опоры на собственные силы - оборачивается расчеловечиванием. Молиться на эффективность ничем не лучше, нежели обожествлять прибавочную стоимость. Героев, по сути, учат ни перед чем не останавливаться - и старик директор сам в ужасе отступает перед тем, что у него получилось. Сектантская природа педагогического новаторства заявляет о себе с новой силой: суперэффективность тождественна нежизнеспособности.

4.

А теперь представим фарсовое развитие сюжета Стругацких. Зурзмансора посадили, придравшись к финансовым нарушениям, которых не было. Мокрецы обезглавлены. Но тут находится один ребенок, ученик Зурзмансора, или тот самый молодой человек с портфелем, к которому Банев бегал закладывать Павора, или еще кто-нибудь из людей генерала Пферда, - который проникается истинной любовью к городу и всей своей гниющей родине. Ему тоже хочется эффективности, но, так сказать, патриотической. Не на базе "Открытой России", а на базе "Единой". Ему хочется перепохитить детей, вернуть их господину Президенту. И, прибегая к самым что ни на есть мокрецким технологиям, он заряжает антимокрецкое просветительское движение на основе патриотизма. Арендуется лагерь на Селигере. Дуется, плюется, из грязи вымешиваются "Наши". Надо ли напоминать, что В.Ю.Сурков - младший друг и непосредственный воспитанник Ходорковского, сохранивший к преданному им шефу и учителю некое подобие пиетета? То есть лично он его, конечно, не уважает и вообще не остановился перед тем, чтобы схарчить. Но вот методики его он ценит, потому что другим не обучен. И начинает воровать детей, так сказать, обратно (что может быть смешней, чем красть ребенка у цыган?!).

Наблюдается занятная коллизия: одна половина мыслящего сообщества (расколотого примерно пополам) возмущается деятельностью "врагов России" и опасается полной утраты национального суверенитета. Михаил Леонтьев, Глеб Павловский и даже такие, пардон, интеллектуалы, как Владимир Соловьев, писатель-ресторатор Липскеров и гордый Гордон, всерьез озабочены влиянием Ходорковского на парламент и молодое поколение (да ведь это одно и то же! Депутаты - те же дети). Некоторые из перечисленных интеллектуал-патриотов даже читают лекции "Нашим", объясняя им, что мы в огненном кольце. Другая половина отечественной и эмигрантской интеллигенции причисляет Ходорковского к лику святых, а всех своих оппонентов обвиняет в связях с кровавой гебней, личной подкупленности Кремлем и тщетных стараниях продаться подороже. Оглушительная вторичность и удручающая монотонность этих обвинений никого не останавливает. Интеллигенты-государственники с ужасом думают о том, что планируемая Западом бархатная революция ввергнет Россию в кровавый хаос, а потому ее надо немедленно остановить. Интеллигенты-антигосударственники с тем же ужасом (правда, не без легкого самоподзавода) ожидают погромов от "Наших", видя в них хунвейбинов, гитлерюгендовцев и футбольных фанатов в одном флаконе. Обе части интеллигенции - в начале перестройки столь монолитной - обвиняют друг друга в продажности: "Вас купил Кремль!" - "Вы существуете на деньги Вашингтона!" Выбор, прямо скажем, достойный.

Оценим для начала всю провальность проекта "Наши": по меткому выражению Юлия Дубова, Сурков учился-учился у Ходорковского, да недоучился. Не то, поясню, знал бы, что построить секту на антицерковной идее - запросто, а на базе РПЦ она не строится. "Наши" задуманы именно как секта, сплоченная, с горящими глазами, - но если устроить крестовый поход детей против государства еще можно, то во имя этого государства они и шагу со двора не сделают. Жалость к полудохлому зверю, осажденному со всех сторон, все еще злобному, не желающему ничего сделать для собственного выздоровления, - чувство хорошее, достойное. Но оно посещает таких, как Банев: поживших, послуживших, посочинявших, способных любить свой город таким, каков он есть. Банев умеет любить людей грязными, вонючими и даже жестокими, если эта жестокость проистекает от дурного воспитания и плохой жизни, а не является следствием холодного расчета. Нельзя научить детей любить Родину, как любят ее сорокалетние, хорошо представляющие альтернативу. Нельзя объяснить детям, что Родину лучше любить по-розановски - "всеми плюнутой". Это недетская эмоция, трудная. Поэтому "Наши" обречены с самого начала: вербовать этих ребят надо из бывших эмэнэсов. Получился бы трогательный "Парад планет". "Карабин!" - "Кустанай!" Престарелые семидесятники, съехавшиеся поиграть в войну.

А теперь объясним, почему не надо было сажать Ходорковского.

Поздних Стругацких надо читать внимательнее, чем ранних. Просто время для них еще не пришло - эти авторы соображали очень быстро и опережали читателя лет на десять. Поздним Стругацким надоело ставить выдуманные "последние вопросы". Типа: что лучше - грязный мир или жестокие реформаторы? Мужики или жрицы партеногенеза? Полицейские или Шухарт? Сикорски или Абалкин? КОМКОН или Странники? Они поняли, что противопоставляют вещи взаимообусловленные и, в сущности, одноплановые; что Сикорски и Абалкин стоят друг друга; что никаких Странников не существует в природе, а просто одна часть человечества обогнала другую... Что вопрос о выборе между грязным миром и жестоким прогрессом бессмыслен - ибо в грязном мире и прогресс жесток, другого в нем не бывает, а выбирать надо третье, не то из круга не выберешься. И вся проза Стругацких начиная с повести "Волны гасят ветер" была посвящена снятию прежних дихотомий; вот почему она перестала давать читателю ту лестную самоидентификацию, которую эмэнэсы черпали в творчестве Стругацких до перестройки. Интеллигенция семидесятых очень любила безнадежные выборы, неразрешимые вопросы и открытые финалы. Потому что вопросы, на которые можно ответить, и дихотомии, из которых можно выбирать, - предполагают необходимость действия, а действовать интеллигенты ненавидят.

Так вот, точка в развитии темы "Гадких лебедей" (и учителей-новаторов) поставлена в последней на сегодняшней день повести Бориса Стругацкого "Бессильные мира сего". На мой взгляд, это главное высказывание во всей русской послестругацкой фантастике. То есть АБС уступили только самим себе. "БМС" - не самый раскрученный текст Стругацкого, положительных отзывов хватало, но адекватного анализа почти никто, кроме Никиты Елисеева да Михаила Юдсона, не дал. Повесть, однако, очень значимая, поскольку в ней автор имеет дело не с моделями, а с реальностью. Напомню сюжет: учитель, он же гуру, он же Стен Агре, собирает команду вернейших учеников (в которых видят намеки на семинар Бориса Стругацкого в Питере - может, и небезосновательно). Эта команда вернейших отличается тем, что у каждого Агре разглядел свой, отдельный талант - и принялся развивать. Захотелось этому кружку поставить своего человека в президенты. Преуспели. И во время первого же публичного выступления президента убили - кто бы вы думали? Конечно, один из воспитанников Стена Агре - по кличке Ядозуб. Во всяком тайном сообществе есть Иуда, во всякой секте - зародыш ее гибели; всякая стратегия самоубийственна, а верна только повседневная тактика частной порядочной жизни. Каких ты рациональных конструкций ни выстраивай, с кем ни борись, какими притяжательными местоимениями ни называйся - все попытки "эффективного" преобразования жизни ею же самой успешно и побеждаются. "Проклятая свинья жизни!" - восклицает в отчаянии Стен Агре, да и другие его ученики ненавидят загубивший их таланты, липкий, паутинный быт. Сдавлены, расплющены, лишены всех своих старательно развитых дарований (а бывает и хуже - куплены, закормлены, успокоены) - таковы у Стругацкого "Бессильные мира сего". Но, может, в этом и залог спасения мира, не то б он давно рухнул вследствие бурной деятельности всех этих кудесников?

Да, Проклятая Свинья Жизни разлеглась на пути у всех наших рациональных инициатив по переустройству Вселенной. Может, мир потому и уцелел, что эта самая свинья - она же Гомеостатическое мироздание - хранит его от слишком опасных изменений. "Проклятая свинья жизни" - это одно лицо двуликого Януса, а ему положены два. И помимо свиного рыла, грубая реальность вдруг начинает демонстрировать этот второй лик: мудрый, несколько апатичный и вполне человеческий. Умозрения не пройдут - ибо в любом умозрении уже присутствует то, что его победит. Это человеческий фактор, проклятое и благословенное несовершенство человеческой природы.

Именно поэтому не опасен был Ходорковский со своими слишком каббалистическими, слишком рациональными представлениями о политике, бизнесе и власти. Именно поэтому ничего не получится у Суркова. И все попытки навязать миру свою игру рано или поздно окончатся ничем - потому что вылезет из своего угла неучтенный Ядозуб или одумается недозомбированный ребенок. Все гадкие лебеди (и оппонирующие им прекрасные утята с их патриотическим настроем) разобьются о реальность, и это единственная реальная коллизия - а все, из-за чего мы перестаем здороваться и ломаем копья, суть коллизии надуманные и безвыходные. А Баневу вообще не о чем беспокоиться, потому что ни у каких мокрецов еще сроду ничего не получалось. Нагнать дождя и надумать тумана они худо-бедно способны, но дети, выросшие в этом дожде и тумане, никакого принципиально нового будущего не изобретут. Русская идеологическая, политическая и интеллектуальная реальность полна фантомов, давно не имеющих никакого отношения к реальности. И вместо того чтобы сажать мокрецов, организовывать противопоставленных им "сухачей" и в ужасе отшатываться от будущего, в котором хозяйничают те или другие, - давно уже пора советоваться с агрономами о том, какие культуры лучше растут в сырости.
Дмитрий Быков
Оригинал этого материала опубликован в «Русском журнале».
АПН Нижний Новгород