Бунт и молитва Башевиса

У Башевиса Зингера есть такая книжка, небольшая, «Раскаявшийся». Он назвал эту вещь романом, но это скорее трактат или памфлет. Оба слова не очень обаятельные, трактат — рассуждение, рассмотрение предмета с уклоном в философию, памфлет — обличение. Любителей, а стало быть, и читателей произведений что одного, что другого жанра немного. Но — Зингер! Что-то он знает про человека и про мироустройство такое, как-то так умеет рассмотреть и как-то так обличить природу первого и несправедливость второго, что трогает, задевает, как раньше говорили, нежные струны души. Про что бы ни говорил, его речь звучит не только не шаблонно, но как будто с особым распевом, который хочется слушать прежде всего за проникновенность интонации.

Слово раскаявшийся имеет в первую очередь религиозное значение, у евреев — технически религиозное: вернувшийся в иудаизм. Из неверия к вере. Книжка Зингера — немудреный рассказ про такого человека. Если по-честному, я предпочел бы не писать о ней, а чтобы вся она кусками была перепечатана в этой газете, из номера в номер. Книжка написана почти сорок лет назад, но ни то, что и как обличает главный герой в общественно-политическом состоянии современной цивилизации, ни его рассуждения о том, что представляет собой современный человек, не нуждаются в каких-либо поправках и оговорках и сегодня. Все звучит, как будто сказанное только что: то, что встряхнуло героя и выбросило из оболочки, которую он считал собой, только усугубилось.

Я не удивился бы, получив неоспоримое, от ангела или какого-нибудь немыслимого тибетского духа, свидетельство, что: никто из живших и живущих на Земле не избежал подобной встряски. Длившейся хотя бы долю секунды и тут же забытой. Ничего не изменившей — не говоря уже, не разорвавшей личную кровную связь с миром, который на эту долю секунды предстал во всей своей гадости, подлости, бесчеловечности. Тем более не освободившей от самого себя, всеми помышлениями всю жизнь служившего и служащего этим гадости, подлости и бесчеловечности. Зингеровского героя эта встряска, продолжавшаяся, правда, не один час и не один день, изменила неузнаваемо. Не только внутренне, но и внешне — настолько, что старый и новый Иосиф Шапиро, встретившись, не поверили бы, что они — один человек.

Читая, я в какую-то минуту заметил, что подход к описанию действительности и человеческой натуры у Зингера толстовский. Он не стесняется называть вещи своими именами, как бы наивно, по-детски, на вид беспомощно это ни звучало. Зло, сколь бы общепринятым и привычным до незамечаемости оно от начала веков ни стало; сколько бы извинений и оправданий ему ни было за тысячи лет найдено; как необратимо и безболезненно ни вливалось оно в жилы людей нынешней культурой и повседневностью, — он называет злом. В лоб. Бестактно. Неприемлемо для общества воспитанных хомо сапиенс. Ну в самом деле: человек живет-живет — как все: зашибает деньгу, понемногу блудит, понемногу увязает в дрязгах и сварах с теми, кем окружил себя, при этом не подличает, и вдруг от всего этого бежит, в буквальном смысле слова.

Сам эпизод бегства, взлет вверх тормашками и выворот наизнанку занимает четверть часа. Человек заявляет — самому себе! — не стыдясь перепутавшихся между собой пафосности и банальности, что заводить любовниц нельзя, супруги не должны изменять друг другу, ближнего надо любить, в Б-га и во все, что Он сказал через Моисея и других своих посланников, верить самозабвенно. Что люди — ученые, философы, мыслители, тем более политики — ничего по-настоящему не знают и знать не могут. Что окружающий мир — продажный, гнилой, тухлый от и до и его можно только ненавидеть. А искусство и средства информации занимаются исключительно зомбированием.

Читая этот возмущенный монолог, эти потертые за тысячи лет разоблачительные откровения и приевшиеся проповеди, жмешься и кривишь улыбку. Мы все взрослые, современные, наши прадеды, может, так и жили, но подражать им не тянет. Мир, взгляды, нравственность — все с тех пор переменилось. Кроме всего, даже если то и это у нас действительно не хорошо, это наше. Не я согрешу, так другой, порочен не отдельный человек, а человечество в целом.

Против этого и восстает Толстой. Простая, привычная жизнь Ивана Ильича была самая обыкновенная — то есть самая ужасная, утверждает он. В том же хочет убедить своего читателя Зингер. Только Толстой предлагает выход в нравственном усилии самосовершенствования, а Зингер в полном и безоглядном возвращении к изначальной, идущей от первого завета, вере отцов. Занимать такую позицию, а главное, публично объявлять о ней в конце XIX столетия в мире, «освобождающемся от устаревшей морали», требовало определенной смелости. В конце XX, из-за дальнейшего отката от вековых принципов — не меньшей, хотя по той же причине это уже производило впечатление слабее, чем у Толстого. По тому, как идет дело, очевидно, что к концу XXI понадобится еще большая — и еще менее эффективным будет результат.

Собственно говоря, эта тенденция наглядно проявляется в самом «Раскаявшемся». На протяжении 180 страниц герой внушительно и, сужу по собственной реакции, с успехом убеждает в искренности и правильности своего, поступка. С толстовской прямотой, без уловок излагая историю своей жизни, он приводит читателя к пониманию неизбежности разрыва с настоящим и необходимости предать себя тому прошлому — а в действительности тому навеки неизменному, — что отбрасывается новым поколением людей, в частности евреев. А затем, на последних четырех страницах Зингер, уже от себя, признается, что решение своего героя уважает, однако не разделяет. Бунт и молитва, говорит он, сопротивление и смирение, вера и сомнение, отчаяние и надежда совмещаются в нашей душе. Если бы этого не было, мы потеряли бы «величайший дар, полученный нами от Б-га, — свободу выбора».

По-русски эта книга вышла в свет в 2006 году, переиздана несколько раз. Стало быть, спрос на то, о чем она написана, есть. Для тех, кто сталкнулся с миром, она приоткрывает заржавленные ворота во двор веры. Тем, кто внутри этого двора, она напоминает, что вера не делает жизнь справедливой и милосердной.