Язык наш: как объективная данность и как культура речи(отрывок из книги).

В отличие от толкового словаря:

Речь как изустная, так и письменная[1] представляет собой не набор слов, подчинённый тому или иному способу поиска, а представляет собой именно «порядок взаимосвязанных и взаимно соответствующих друг другу слов и интонаций» (в морфологических и грам­матических структурах), что на письме выражается в порядке букв (иероглифов) и знаков препинания,  а в стихах — и в разбивке сплошного текста на ритмически согласующиеся друг с другом строки.

И этот порядок слов и знаков препинания в речи подчинён цели — наилучшим образом выразить субъективный смысл, который автор речи желает донести до других или понять (освоить) сам[2]. Автор речи — носитель языка как системной целостности, а не набора изолированных слов, включаемых в словари. И соответственно только при признании языка в качестве системной целостности речь предстаёт как тематически своеобразное следствие этой системной целостности, только частью которой является базовый «толковый словарь», возможно, что и не запечатлённый как текст, подобно “Словарю живого великорусского языка” Владимира Ивановича Даля.

Однако, о чём многие забывают или не подозревают:

  • смысл речи (текста) В ОБЩЕМ СЛУЧАЕ РАССМОТРЕНИЯ не равен «сумме базовых смыслов» каждого из составляющих её слов (а также фраз, абзацев, глав), хотя в каких-то наиболее простых случаях смысл речи (текста) может и не выходить за пределы «суммы базовых смыслов» составных частей речи (текста)[3];
  • точный смысл каждого из слов в речи объективно обусловлен:
  • Ø предшествующим и последующим порядком слов и интонаций (на письме — отчасти отражаемых внедрением в текст знаков препинания), т.е. текстом речи в целом[4];
  • Ø жизненными обстоятельствами, в которых возник тот или иной рассматриваемый текст, главным из которых является субкультура, которой принадлежит текст[5];
  • Ø в речи могут присутствовать как бы «пустые слова», каждое само по себе не несущие смысла, подобные паузам в музыке, которые однако неизбежно необходимы в ней для управления ритмикой передачи смысла (согласования ритмики подачи смысла в тексте с психологической ритмикой слушателей или читателей), а также необходимы и для осуществления «магии слова» и «магии текста» в виброакустическом воздействии (включая и переизлучение);
  • возприятие смысла речи в целом и каждого из слов (а также, фраз, абзацев, глав) обусловлены субъективной культурой речи[6] как её автора, так и тех, к кому она обращена или кто с нею сталкивается.

Иными словами:

В ПРЕДЕЛЬНОМ СЛУЧАЕ наиболее «плотной упаковки смы­сла» в изустную речь (или текст), начало и конец которой заданы волей её автора, речь (или текст) как целостность сама представляет собой некую полноту и неразрывность смысла.

Понимание этого обстоятельства к нашему времени большинством говорящих и пишущих утрачено. Люди в их большинстве думают, что органически целостной единицей смысла является исключительно слово (в нынешнем понимании этого термина как объекта, регистрируемого в толковых словарях), а не некий порядок слов, слагающих речь (текст), в русле морфологических и грамматических конструкций, свойственных тому или иному языку. Вследствие этого слова в тексте по отношению к тексту являются ни чем иным, как «слогами».

Но слово (в нынешнем понимании этого термина в качестве объекта, регистрируемого в словарях) — не единственное языковое образование, которое может быть носителем органически целостного смысла.

Если бы это было не так, то в русском языке были бы невозможны такие названия литературных произведений, как “Слово о полку Игореве”[7], “Слово о Законе и Благодати”[8], а были бы только «повес­ти» (“Повесть временных лет”) и разного рода сказания. Т.е. сами названия изустных и письменных «жанров» в речевой и письменной культуре древней Руси указывали на определённое различие «слов» — с одной стороны[9], и с другой стороны — «по­вес­тей»[10] и разного рода прочих сказаний.

«Повести» и разного рода сказания — при переходе их от одного человека к другому — допускают вариативность смысла, внутренней ритмики, появление каких-то фрагментов, предшествующих или последующих изначально сложившемуся тексту, допускают включения в сложившийся текст ранее не свойственных тем (в смысле освещения вопросов) и аспектов смысла и т.п. Т.е. «по­весть» или «сказание» можно пересказать другим людям «своими сло­вами», построив свой порядок слов, в своём эмоционально-смысловом строе психической деятельности.

В отличие от них «слово», обладая ПО ОПРЕДЕЛЕНИЮ некой внутренней особенной структурой («морфологией», объемлющей по отношению к морфологии «слов-слогов» — регистрационных единиц, представляемых в толковом словаре), может быть заменено только иным «словом» на того же рода тему, которое должно быть внятно высказано или написано от начала до конца заново, в ином порядке «слов-слогов» (одно- или двухкоренных слов; при этом корни слов — носители базового смысла). Хотя при этом новое «слово» может включать в себя какие-то фрагменты «пред­шес­тву­ющей редакции», однако все такого рода включения должны быть в согласии с внутренней структурой нового «слова». А поскольку внутренняя структура нового «слова» должна проникать в такого рода включения, то если эти включения по своему предназначению не должны быть точными цитатами, — они неизбежно должны быть в чём-то изменены по отношению к тому тексту, из которого они взяты, для отождествления их внутренней структуры с объемлющей структурой нового «слова» в целом.

То есть:

«Слово» — это особенное явление в языке, частным случаем которого являются единицы регистрационного учёта толковых словарей, содержащие один или редко когда два корня — носителей «единиц смысла», представляющихся неделимыми.

«Слово» как «жанр» изустного или письменного творчества, обладая внутренней ритмикой, несущей некую «музыку (мелодию и обертоны) речи» или архитектуру порядка букв-образов[11], во многом подобно музыкальным произведениям в том смысле, что: его можно воспринять как целостность и в передаче другим воспроизвести настолько точно, насколько позволяет власть над собственной памятью. И соответственно, рассуждать о смысле произведения изустного или письменного речевого творчества, принадлежащего к жанру «слова», не выслушав или не прочитав его от начала до конца полностью, — значит впадать в самообольщение.

Но если начать пересказывать «слово» «своими словами-слога­ми» в ином их порядке, то это оказывается невозможным: человек либо впадает в молчание потому, что сам не может выстроить свой «порядок слов-слогов»[12]; либо «слово» утрачивает свойственную ему изначальную оригинально-авторскую определённость смысла всле­д­ствие изменения порядка «слов-слогов» тем, кто пытается его “вос­про­извести”, выстраивая свой порядок «слов-слогов»; либо раз­сы­плется в более или менее ярко выраженную безсмыслицу точно также, как разсыпается на неладные звуки музыка, если её пытаются исполнить те, кто лишён музыкального слуха, кто не владеет инструментом на необходимом уровне, тот, чья музыкальная память оставляет желать лучшего, либо кто не смог принять в себя музыкальное произведение другого человека как целостность.

Для человека, обладающего чувством языка, это своеобразие «слова» как жанра речевого творчества, обусловленное наличием в «слове» своеобразной внутренней ритмики, мелодичности и обертонов, столь же ощутимо, как ощутимо отличие музыки от шума для человека, обладающего музыкальным слухом и минимальным уровнем музыкальной культуры если не композитора и исполнителя, то хотя бы слушателя.

Однако, если чувство языка не развито, то всё сказанное выше о своеобразии «слова» как «жанра» изустного или письменного речевого творчества, — вздор, которому объективно нет места в жизни; либо того хуже — заведомый бред, которому ВП СССР придал наукообразный вид[13] для того, чтобы “научно” обоснованно возвести свои тексты в ранг канонической догмы, которая предназначена для того, чтобы поработить людей и изменить которую в чём-либо — “тягчайшее преступление”.

                                                                                      *           *           *

Возражать искренним сторонникам такого рода мнений — безнадёжное дело, но ещё Ф.И.Тютчев в 1836 г. писал о таких людях:

                                                                                Они не видят и не слышат
                                                                                Живут в сём мире, как впотьмах, 
                                                                                Для них и солнца, знать не дышат,
                                                                                И жизни нет в морских волнах.

                                                                                Лучи к ним в душу не сходили,
                                                                                Весна в груди их не цвела,
                                                                                При них леса не говорили, 
                                                                                И ночь в звездах нема была!

                                                                                И языками неземными,
                                                                                Волнуя реки и леса, 
                                                                                В ночи не совещалась с ними
                                                                                В беседе дружеской гроза!

                                                                                Не их вина: пойми коль может,
                                                                                Оргáна жизнь глухонемой!
                                                                                Увы, души в нём не встревожит
                                                                                И голос матери самóй!

 

И это — тоже пример «слова» как речевого жанра в обозначенном ранее смысле, но это частный случай «слова» — слово стихотворное, в котором внутренняя ритмика, мелодичность и обертоны «слова» открыто лежат на поверхности текста. В общем случае это может быть и не так, и для их выявления текст необходимо подвергнуть анализу средствами математической статистики, а его звучание — акустическому спектральному анализу.


___________________________________________________________________
 

[1] Конечно, если это не безсмысленное бормотание или лепет.

[2] Речь (текст) может принадлежать к одной из трёх категорий:

  • - выражать (запечатлевать) процесс выработки человеком его собственного понимания каких-то вопросов;
  • - выражать стремление человека донести его понимание каких-то вопросов до других людей;
  • - может включать в себя в более или менее ярко выраженном виде и то, и другое качество.
Работы ВП СССР большей частью принадлежат к первой из названных категорий, что для читателей, привыкших иметь дело с текстами второй категории, порождает определённые трудности в восприятии их смысла, поскольку логика (алгоритмика) подачи уже известного знания его потребителю отличается от логики (алгоритмики) «произ­вод­ства» самим человеком нового для него знания. Соответственно для того, чтобы понять тексты, объективно принадлежащие к первой ка­тегории, необходимо прежде всего перенять из них алгоритмику «про­изводства» выраженного в них знания, и уже на этой основе выра­женное в них знание будет освоено как бы само собой — «авто­ма­тически».

[3] И соответственно есть некий объективный смысл и в том обстоятельстве, что в русском языке значениями слова «произведение» являются: продукт творчества, включая изустную речь или письменный текст; результат перемножения сомножителей, который может быть как больше, так и меньше их суммы — это одна из иллюстраций того факта, что язык в некотором смысле «знает больше», чем многие его носители.

[4] Иначе говоря, стремление навязать тому или иному слову в чужой речи (в тексте) то или иное значение из официально изданного толкового словаря или из какого-то иного (включая свой собственный) толкового словаря в качестве абсолютно истинного и единственного значения этого слова; стремление понять смысл чужой речи (текста) в целом на такой методологической основе про­ис­те­кают из отсутствия чувства языка или его незнания, невладения им. Либо они представляют собой попытку (осознанную или безсознательную) придать свой смысл чужой речи (тек­сту) в целом или каким-то их фраг­ментам (за исключением случаев явного косноязычия того субъекта, чья речь стала объектом истолкования).

Конечно, то или иное слово попадает в осмысленный авторский текст не без соотнесения с тем, как понимает общество это слово, и как это понимание запечатлено в толковых словарях. Но этот аспект словоупотребления в том или ином произведении изустного или письменного творчества может быть подчинён и другим обстоятельствам жизни, вслед­ствие чего контекстуально и ситуационно обусловленный смысл тех или иных слов в речи (в тексте) может не иметь ничего общего с их сложившимся в обществе пониманием, включая и запечатлённое в толковых словарях. Это касается прежде всего иносказательных речей и текстов, а также речей и текстов, повествующих о том, что является новым для исторически сложившейся в обществе культуры и миропонимания.

В качестве курьёзного примера, показывающего, что текст может быть понятен и при этом вообще не содержать словарно-нормальных фонетических образований (т.е. смысл содержащихся в нём «фонетичес­ких образований» обусловлен контекстуально), приведём анекдот, найденный в интернете:

«По рзелульаттам илссеовадний одонго анлигйсокго унвиертисета, не иеемт занчнеия, вкокам пряокде рсапожолена бкувы в солве. Гал­воне, чотбы преавя и пслоендяя бквуы блыи на мсете. Осатьлыне бку­вы мгоут селдовтаь в плоонм бсепордяке, все-рвано ткест чта­итсея без побрелм. Пичрионй эгото ялвятеся то, что мы не чиатем кдаужю бкуву по отдльенотси, а все солво цликеом».

А фактически — на следующем шаге обобщения мы читаем всё предложение целиком; на следующем шаге обобщения мы читаем весь абзац целиком и т.д. Другое дело, что такого рода факты целостного восприятия фрагментов текстов и текстов в целом мы далеко не во всех случаях осознаём.

[5] В качестве ещё одного примера контекстуальной обусловленности смысла слова рассмотрим оборот речи русского языка «да нет», иногда употребляемый в качестве отказа от сделанного предложения.

У многих вызывает недоумение, как в ответе человека на вопрос, требующий определённости в смысле «да» либо «нет» одновременно присутствуют и «да» (пони­ма­емое ими как согласие), и «нет» (понимаемое ими как отказ). Но в русском языке «да» может выступать и в качестве выражения согласия, и замещать собой соединительный союз «и» (снег да с дождём, да с морозом). И в обороте речи «да нет» «да» выступает в роли связки, близкой к роли соединительного союза «и», с которого иногда в русском языке начинаются предложения в тех случаях, когда без него в общем-то можно было бы и обойтись (примером чему само это предложение). Но в какой из этих ролей выступает «да», всегда ясно из предшествующего и последующего текста и ситуации. То же касается и контекстуальной обусловленности точных значений смысла всех остальных слов, хотя это проявляется и не столь ярко.

[6] Т.е. тем, насколько хорошо человек распознаёт функционально различное предназначение частей речи, членов предложения, «морфем» (функционально специализированных фрагментов слов: корней, частиц, приставок, суффиксов, окончаний и т.п.); насколько точно он может на основе этого придать словами и тексту в целом определённую смысловую нагрузку; насколько он способен выявить те или иные функциональные несоответствия в речи (тексте) других.

[7] И в переводе Н.Заболоцкого “Слова о полку Игореве” на современный русский язык есть текст:

«И тогда великий Святослав / Изронил своё златое СЛОВО (выделено заглавными нами при цитировании), / Со слезами смешанно сказав: “О сыны, не ждал я зла такого! / Загубили юность вы свою (вариант: Злое дело сотворили вы), / На врага не вовремя напали, / Не с великой честию в бою / Вражью кровь на землю проливали. / Ваше сердце в кованой броне / Закалилось в буйстве самочинном. / Что ж вы, дети, натворили мне / И моим серебряным сединам? / (…)”»

Т.е. Святослав не выступил с речью, и не причитал как Ярославна на стене в Путивле, а изронил СЛОВО, обладающее некоторой спецификой, отличающей его от других изустных и письменных выступлений, на какое обстоятельство автор “Слова о полку Игореве” указал прямо.

[8] Произведение митрополита Киевского Иллариона, написанное между 1037 — 1050 гг.

[9] При этом не надо забывать, что пробелы между слов и знаки препинания появились в культуре письма в относительно недавнее историческое время, вследствие чего многие тексты в древности выглядели по форме как одно слово, написанное сплошняком. А разбивка текста на строки была вынужденной — обусловленной размерами листа и размерами шрифта.

[10] Причём, если соотносить жизненные явления со структурой слов, то «повесть — как явление» — нечто вторичное или надстроечное по отношению к самой «вести — как явлению»: по+весть. И в этом ещё одно отличие «повести — как явления» от «слова — как явления». Т.е. структура слова «повесть» указывает на то, что «повесть — как явление» — это повествование для других людей об уже известном её автору, а не выражение процесса размышлений автора, в котором вырабатывается новое для него знание или понимание чего-либо.

[11] Ритмика, мелодия и обертоны (в самом широком понимании этих слов) возникают в результате определённой статистики повторяемости звуков (букв) в каждом языке, повторяемости морфем, осмысленного (целена­пра­вленного) построения порядка «слов-слогов».

[12] Так в статье “За что генерала КГБ изгнали из Собора” (газета “Изве­с­тия”, номер от 03.07.1993 г.; в статье речь идёт о генерале А.Сте­р­ли­гове и “Русском национальном Соборе”) журналист Марк Дейч, понимая, что он сам не в состоянии пересказать своими словами концепцию управления, альтернативно-объемлющую по отношению к библейской, разумно подстраховался такой фразой:

«Поскольку своими словами передать смысл этого замечательного документа невозможно, приведу несколько цитат».

Процитировав несколько полезных для понимания социологии фрагментов из вышедшей в 1992 году десятитысячным тиражом первой редакции работы ВП СССР “Мёртвая вода”, Марк Дейч (возможно сам того не желая) одним из первых из числа журналистов внёс свой посильный вклад в продвижение Концепции общественной безопасности в жизнь.

Ситуация, в которой оказался Марк Дейч, когда невозможно пересказать что-либо «своими словами», может быть обусловлена одним из двух обстоятельств или их сочетанием: либо «нет слов» — у субъекта бедный словарный запас и не развита способность к словотворчеству, либо по К.Пруткову — «Многие вещи нам непонятны не потому, что наши понятия слабы; но потому, что сии вещи не входят в круг наших понятий».

[13] Фрагмент из предисловия к “Достаточно общей теории управления”, указывающий на её принадлежность к «слову» как к жанру речи:

«Хотя в настоящем издании ДОСТАТОЧНО ОБЩАЯ ТЕОРИЯ УПРА­В­ЛЕНИЯ разделена на подразделы, но воспринять её следует как целостную и неделимую информационную единицу — своего рода «квант» информации. Соответственно, если в процессе чтения какие-то фрагменты будут непонятны, то следует прочитать текст до конца, невзирая на их непонятность: понимание первоначально непонятных фрагментов откроется потом на основе осмысления текста в целом и соотнесения его с Жизнью».

То есть, если говорить в терминологии настоящей работы, то Достаточно общая теория управления в том виде, в каком она представлена к настоящему времени (2003 г.) в “Мёртвой воде” и в постановочных материалах учебного курса, может быть названа “Слово об управлении”.

P.s. В связи с тем что Гайдпарк как-то по кривому прячет продолжение статьи под ссылку "читать далее" приходится  указывать источник прямо в статье. Для тех кто заинтересовался полный текст этой работы можно скачать здесь

Другие главы этой книги:

«Магия слова»: в понимании «физиков».

Смысл слов и смысл речи.

Языки и глобальный исторический процесс.

Варианты глобализации.

Чистота живущего языка: мнимая и истинная.

Культура речи в Концепции общественной безопасности.