Для затравки

охитители времени (начало только)

Медленно отползает от Земли орбита когда-то захваченной малой планеты Луны, медленно меняет орбиту и замедляет вращение вокруг своей оси Земля, медленно, незаметно смещаются точки магнитных и географических полюсов, медленно наползают друг на друга огромные тектонические плиты, медленно пустыни захватывают огромные территории Африки, Азии и Австралии; медленно и неотвратимо увеличивается количество штормов и наводнений в Европе и Америке, уже почти незаметно сократилась на полтора месяца зима в огромной России, и все это медленно, под регулярный отсчет астрономического времени, которое кажется нам абсолютным и неизменным, таким же, как геометрия Эвклида, законы Ньютона. Медленно, виток за витком, меняет свою траекторию страшный астероид Апофис, чтобы, в конце концов, уничтожить Землю. Медленно готовится к взрыву маленький желтый карлик – звезда, которую земляне называют Солнцем; к взрыву, который мгновенно превратит в потоки энергии маленькие шарики, которые вращаются вокруг него. Все это привычно мы рассчитываем в земных единицах времени – минутах, часах, годах, световых летах, забывая, что вечное движение пространства-времени относительно, как и масштабы этих изменений в контексте существования волновой структуры галактик, вселенных, звездных систем и маленьких частиц мироздания – фотонов, протонов, электронов, мюзонов и бозонов. Подспудно, некоторые из нас все-таки понимают, что пространство-время – это нечто единое и неразрывно связанное, имеющее одинаковую квантово-волновую структуру в любом масштабе; и что время течет неравномерно, как неравномерно и страшно расширяется и искривляется пространство, что нет постоянных величин, невозможно измерить и предсказать все на основе даже самого точного атомного измерения текущего земного года, что помимо расширения пространства так же логично существует и его энтропия, даже как энтропия времени, но не только. Почему-то известная энтропия – исчезновение времени-пространства – меньше, чем процессы расширения и увеличения энергетики нашей вселенной. В подсознании мы пока считаем Землю центром мироздания, а все процессы, происходящие на ней – закономерными и логичными, четко описываемыми и совершенно естественными, всё же остальное – плодом воображения ученых. Вспоминаем мы, что мир устроен не так просто и ясно, как кажется, лишь в преддверии, или, в худшем случае, после больших катастроф. Хотя те же ученые скажут, что видимая катастрофа – лишь закономерная часть описываемого процесса. Любая попытка управлять пространством-временем ведет лишь к увеличению энтропии – к исчезновению материи и энергии.

Петроград – 1917 год, конец мая. В большой комнате, задрапированной черным бархатом, на стрельнинской даче проверенного брата под Питером светлой летней ночью собралась группа единомышленников. Комната была традиционно декорирована мастерками – символами братства, фартуками – символами скромности, серпами – символами смерти для непокорных непосвященных, молотами – символами власти, красными пентаклями – символами незримого присутствия высшего существа.  При свете черных свечей едва выступали из темноты бледные лица собравшихся братьев, сидевших вокруг стола, покрытого церковной погребальной парчой, их взгляды постоянно возвращались в смысловой центр композиции – перевернутый алтарный шестиконечный крест, установленный у стены, и более ярко освещенный черным пятисвечником.  Говорил невысокий рыжеватый человек в пенсне, - товарищи, давайте на время отбросим партийные разногласия, и поговорим о деле, которому мы служим. Бледные лица вокруг стола согласно закивали.

– Уничтожение гадины – большой шаг в служении Ему, хотя и первый шаг, - продолжал негромко и уверенно оратор, - но неминуемо позволит внести нужные нам необратимые изменения в развитие непосвященных и приблизит славный день Его возвращения и воцарения на Земле добра и справедливости! Ему отвечал моложавый бледный и взволнованный человек с всклокоченными черными вьющимися волосами, - но брат, осилим ли задачу? Ведь придется уничтожить целый народ, культуру, традиции, обычаи привычки.… Как надо начать, где первый верный шаг? Первый оратор, зло усмехнувшись, отвечал, - некоторые братья уже забыли свои клятвы, дорвавшись до власти, не подозревая что им отпущено всего полгода. Они отказываются от нашего дружеского участия и не пришли на собрание. Их ждет историческое забвение и бесчестие. Возомнили себя патриотами и спасителями этого бессмысленного куска суши. Этого им не дано спасти. Зато мы – спасем все человечество, откроем ему глаза для высших истин, приведем его к нему. Брат Г. Не смог приехать из Швеции, но передал мне в Дании  некоторое вспомоществование от наших братьев, которого хватит, чтобы наш непосвященный младший брат У., твой партийный вождь и учитель,  совершил предписанное в неведении. Да и сам У. получил немало в Германии, ты знаешь это, брат, лучше меня и проследишь за расходами, - обратился он к вопрошавшему товарищу. – По мере сил, - тихо ответил взъерошенный брюнет. Оратор продолжал, - мне дано поручение старших объявить вам, братья, что вам будет дана и сила и власть, не бойтесь ничего, не бойтесь ни крови, ни голода. Бойтесь, братья, только слишком искушенных из наших невежд - попутчиков. Главная задача – разрушить особый косный мирок этого куска суши. И тут само провидение дает нам шанс. Здешние непосвященные должны потерять все: своего царя, свою Веру, человеческое достоинство, даже свое время. О последнем скажу особо: у этих косных негодяев всегда было преимущество – они имели времени на две недели меньше, а мы это время уже теряли. По пасхалиям этих недочеловеков загорается благодатный огнь в Иерусалиме, по их календарю происходит смена времен года в этой бестолковой стране. Начнем с того, что отнимем у них время, а за эти две недели много нужно успеть сделать, и никто не никогда узнает, что именно сделали мы. Потеряв время, скоты будут дезориентированы и в пространстве, стадо будет легче гнать на убой. Мы покончим с этим историческим недоразумением и утвердим вечное царство серпа и молота на земле. Долго заполночь засиделись творцы нового мира, потом в неверном свете белой ночи разъехались на шикарных пролетках с кучерами и в авто с мордатыми матросами. Два недавних  собеседника отправились скромно пешком на пригородную станцию к утреннему поезду на Балтийский вокзал. Рыжеватый господин в пенсне (курьер агента германского генштаба видного марксиста Гельфанда-Парвуса Ганецкий), никуда не заезжая, взял ваньку до Финляндского вокзала и сел в отъезжающий стокгольмский поезд вторым классом. Взъерошенный господин  (он же член ЦК фракции эсдеков-большевиков Григорий Зиновьев), став как-то осанистее, вальяжнее и выше ростом, отправился к председателю Петросовета члену ЦК товарищу Троцкому и предоставил ему с некоторыми умолчаниями подробный отчет о заседании в Стрельне. Он получил нужные инструкции и на авто из правительственного гаража поехал вместе с тестем товарища Троцкого - своим закадычным дружком и собутыльником (тоже членом ЦК) Лёвой Каменевым к вождю ЦК партии товарищу Ленину обсуждать текущий момент. Товарищ Троцкий подумал, а не позвонить ли товарищу Министра – председателя князя Львова министру юстиции А.Ф. Керенскому (тоже собрату по мастерку), но потом махнул рукой, решив, что бывший революционер – народный трудовик Сашка – уже не товарищ, а отрезанный ломоть, впавший в патриотическую истерику из-за этой идиотской войны против цивилизованных стран - Германии и Австрии.  Он - уже почти премьер, и на революцию ему плевать, а зря, - думал Троцкий, - наша обязательно возьмет! Ильич в отличной форме, испытывает небывалый творческий подъём, даже трудно уследить за его полетом мысли. Не надо ничего придумывать, Ленин сам всё разрушит до основания. Дадим Сашке убежать, а парочку-тройку особо одиозных министров шлепнем. Вот с Корниловым Лавром бы лучше подружиться. Да, но он – кремень, не пойдет с нами,, не поймет меня. А жаль! Да, размечтался я. С этими легкими, противоречивыми и приятными мыслями Троцкий сел разбирать бумаги, приветственные адреса и телеграммы, шедшие в Петроградский Совет со всей страны. А в Питере встречали начало последнего лета красивые и нарядные дамы и девицы, франтоватые приказчики, опрятные мастеровые и финские молочницы, щеголеватые юнкера, пажи и гардемарины, бравые нижние чины гвардейских полков и слегка помятые от пьянства неопределенного возраста толстомясые тыловые крысы Петроградского гарнизона, откупившиеся от фронта. С тихим журчанием катила свои ярко-синие в это время года воды Нева, ярко зеленели свежей листвой аккуратно подстриженные липы, дома пестрели вывесками магазинов и лавок, синематографы приглашали на премьеру Веры Холодной и Ивана Мозжухина. Мариинский театр уже закончил свой последний сезон; бывший император в Царском медленно прогуливался в парке со смешно остриженными после болезни дочерьми, о чем-то беседуя с верным лейб-медиком Е.С. Боткиным, лейб-матрос Деревенко с показным усердием катил рядом кресло с занемогшим ногами сыном; но мало кто догадывался, что всё это – в последний раз. Еще не было ужасных коммуналок и бараков, не было хлебных карточек и расстрелов заложников палачом Урицким. Еще были чистыми мостовые, целыми окна и витрины, везде зорко бдили городовые и дворники с бляхами. Никто не знал, что такое отключение электричества или воды. Небогатый питерский рабочий Аллилуев, давно сочувствовавший эсдекам, в своей нищенской пятикомнатной квартире радушно приютил известного большевика-подпольщика Кобу. Дамы семейного круга вчерашнего бедного эмигранта Ульянова Инесса, Надя и Маняша шалели от бешенных денег, вышколенной прислуги, дешевизны и обилия свежих продуктов, богатых питерских туалетов и блеска магазинов после нищей Австрии и тихой провинциальной Швейцарии. Восторженные гимназистки и смолянки ходили на митинги послушать зажигательные речи Троцкого, Керенского, Чернова, Ульянова, Гучкова, Серебрякова, Ларисы Рейснер, Церетели, Спиридоновой, Коллонтай, Набокова В.Д. и Милюкова. Газеты фантазировали вовсю насчет скорого торжественного занятия Константинополя, Вены и Берлина, писали о суде над царскими министрами Протопоповым и Сухомлиновым. Матросы в Або, Ревеле и Кронштадте и гвардейский флотский экипаж еще исправно несли службу, хотя уже и баловались кокаином. Один Троцкий был уверен, что всё уже решено, и этот уютный русский мир кончился. Энергии и огромного таланта Ильича хватит не только на это, а уж он поможет ему реализовать все грандиозные планы. Но никто, в том числе и он сам, не знал, что за ужас будет впереди.

Чуть менее, чем за две тысячи лет до описываемого события, в 45 году до Рождества Христова, скучающий Гай Юлий Цезарь, пожизненный диктатор, великий понтифик, консул и префект нравов, в своем дворце на Палатинском холме, лёжа, что-то быстро и машинально писал на восковых табличках, отбрасывал их писцам, переписывающих его мысли набело на дорогой папирус; весело и молодо улыбался скабрёзным анекдотам своего лучшего войскового трибуна Марка Антония, при этом откусывал крепкими еще зубами от огромной черной редьки, держа ее за ботву; отпивал из сердоликовой чаши лучшее фалернское вино и вел светскую беседу со своим приемным сыном Октавием, мальчиком, как думали, больших способностей, и побочным сыном Марком Юнием Брутом, римским сенатором, пылким, но не очень сообразительным молодым человеком, весьма соответствующим своей родовой фамилии. Думал же Цезарь совсем не о том – а о ничтожестве и суетности людей, окружавших его, о том, что он добивался власти не ради власти, а ради величия Рима, а величия нет и в помине; что наверху оказалась пустота - свора выживших из ума стариков и самонадеянных юнцов, которые не имеют понятия о законах, о финансах, о порядке управления огромным государством, которое держится только силой легионов. Спесивые старцы и глупые юнцы не по чину в тогах чуть было не устроили ему обструкцию, когда он ввел в сенат галльских старейшин-друидов, хотя галлы теперь составляли половину его государства. В великом Риме не было даже более или менее понятного календаря, что высчитывать дни религиозных церемоний, консульских и трибунских выборов. Чтобы календарь совпадал с солнечным годом, каждая пара консулов прибавляла несколько дней к календарю. Беседы с ученой царицей Клеопатрой, матерью его признанного родного сына Цезариона, заставили его очень серьезно отнестись к вопросам исчисления времени, лунных фаз, предсказаний погоды и стихийных бедствий. Это вообще было близко ему по внутренней логике, он очень любил порядок во всем. Поэтому долго беседовал в Египте со жрецами, ученым астрономом Созигеном Александрийским, и в Галлии с друидами о смысле времени, о бесконечности жизни, обращении небесных сфер, то есть о том, знатному римлянину было знать совсем необязательно. Для этого понтифики и другие римские жрецы держали обычно пару ученых греков - вольноотпущенников. Диктатора занимал зодиакальный календарь Дионисия, с идеей високосных годов. Цезаря мучила проблема – за счет чего должен дальше жить Рим, ведь границы завоеваний исчерпаны, далее со всех сторон дикие леса и пустыни. Больше не будет дешевых рабов, дешевого зерна, дармового золота, латинские и этрусские крестьяне давно забросили свои наделы ради прибыльной службы в армии, а кто будет кормить эту гигантскую армию, если больше не с кем воевать? Тяжек труд одного, - думал Цезарь, - издать законы, добиться их исполнения, накормить бедных, засеять италийские поля, получить зерно из Египта, приучить галлов и венетов к земледелию; добиться, чтобы преторы, пропреторы и прокураторы не грабили отведенные им провинции и земли, а были рачительными хозяевами. Как упорядочить обязанности консулов, трибунов, преторов, городских собраний? Он писал в день сотни эдиктов, отправлял их в сенат, назначал верных, как ему казалось людей, на государственные должности, а результата всё не было. Сила инерции республиканского Рима была слишком сильна, Рим засасывал всё в пустоту, в огромную воронку. Цезарь искал ту нить, за которую можно потянуть, чтобы начать исправление римских порядков, и, не придумав ничего лучше, взялся за календарь, вспомнив, что скоро в иды священного Януса предстоят ежегодные выборы консулов. В консулы он наметил себя и безобидного участника застолий сенатора Марка Эмилия Лепида. И задался вопросом, почему, собственно, в календаре Дионисия иды Януса наступают всегда ближе зимнему солнцестоянию, а в Риме случаются то зимой, то летом. Собственный довод, что так было от основания Рима, он отверг, хотя и гордился мифическими предками Энеем и Венерой. От основания Рима было много того, о чем лучше забыть, или во что лучше не верить. Боги карают Рим за нарушение договорной клятвы и разрушение Карфагена, это он знал как великий понтифик, и постарался не повторить ту же ошибку с Египтом и галлами. В день, когда поля Карфагена когда-то по приказу Сципиона засеяли солью и превратили в поля забвения и смерти, а свободных жителей продали в рабство,  священные цыплята никогда не брали зерно, хотя уже прошло много лет. Чтобы иды Януса наступали зимой, надо укоротить год, как учил грек Созиген. Диктатор начертал очередную табличку по-гречески мелким четким угловатым почерком и велел писцам срочно отправить письмо в Александрию. Перед мысленным взором прошла та давняя беседа в библиотеке Птолемеев. Созиген говорил, - вы, римляне насилуете время, оно течет у вас не так, как в природе, ход Геи и Гелиоса – это 365 дней, все священные знаки богов проходят над Геей за это время, а у вас в Риме то 455 дней, то вдруг - 305 – как консулы с понтификами решат. Из-за этого, одни и те же календы священных церемоний случаются у вас и зимой и летом, ваше летоисчисление не имеет смысла. Вы - молодой народ воинов, но и нас, греков, здешние египтяне считают юношами, бродящими в пустыне невежества с завязанными глазами. Даже 365 дней – не точная величина, и египетские жрецы Амона и Пта каждые четыре года добавляют день, чтобы один тот же день совпадал с летним и зимним солнцестоянием, и крестьяне знали, когда гнать своих рабов на поля. Человек, даже такой великий человек, как ты, Цезарь, не властен над временем, но время над человеком, вспомни загадку сфинкса. Но человек должен совпадать с течением времени, тогда жизнь его станет удобнее и приятнее, а ты как великий жрец Юпитера-Амона сможешь предсказывать солнечные и лунные затмения, я научу тебя. Ты должен править с помощью божественных знаний, а не вопреки им. Человек должен именно совпадать с течением времени, а не противоречить ему, иначе Хронос может покарать. Сейчас не могу сказать тайное, но когда ты поймешь мои слова, позови меня.     

Ревель. Март 1915 года. Морской госпиталь. Сюда были доставлены выжившие раненные и контуженые офицеры и нижние чины геройской подводной лодки «Дракон» серии АГ (American Holland). Торпедным залпом им удалось потопить германский крейсер в составе конвоя у острова Эзель.  Легкораненых оставили в Ревеле. Командиру лодки лейтенанту А.Н. Ильинскому удалось спасти людей и корабль после ураганного ответного огня германской эскадры. Он был пожалован орденом Св. Владимира с мечами, матросы минно-торпедной части Андрей Загоруйко и Арнольд Вейкяя получили медали отличия нижних чинов ордена Св. Георгия Четвертой степени за беспримерное мужество при эвакуации экипажа через торпедные аппараты. Все трое тяжелораненых были перемещены в Императорский Царскосельский военный госпиталь Красного Креста на Феодоровском подворье под присмотр профессоров Военно-медицинской академии. Ильинский был сильно контужен, из ушей и носа постоянно шла кровь, он не приходил в сознание три недели; у Арно Вейкяя отняли левую ступню, расплющенную при аварийном задраивании люка, а Андрею Загоруйко повезло – ему отрезали два раздавленных пальца на правой руке и заковали в гипс, чтобы излечить перелом шести ребер. Он раньше своих товарищей начал ходить по госпиталю и многому дивился, хотя и думал, что у питерских бар так принято. Госпиталь был, как бы, окружен стеной, слева от госпитальных палат напротив небольшого парка была оранжерея, где росли диковинные растения и летали противно чирикающие огромные зеленые птицы с красными горбатыми клювами. Служба в храме была тихой, строгой и умиротворяющей; такую он только раз слушал в Киеве, куда отец возил его в возрасте 13 лет в Киево-Печерскую лавру. Когда он первый раз очнулся после контузии, то удивился, что какая-то строгая большая тетка из бар, кусая губы, пыталась улыбнуться ему, а потом сделала укол, ловко сняла бинты, почти небольно, и умело перевязала ему страшную синюю ладонь без двух пальцев, осмотрела гипс, и он увидел большую слезу на бледной щеке. – Нишево не бойсь воин, - сказала тетка с мягким нерусским акцентом и передала ему бархатную коробочку с георгиевской медалью. Андрей проснулся в следующий раз, когда страшно зачесалась кожа под гипсом, и удивился, что вокруг него столько людей. Все улыбались и поздравляли его, он не мог понять с чем. – Дурак, очнись, давеча тебя Государыня Александра Феодоровна лично перевязала и наградила! – сказал невысокий седой медбрат в белом халате, - теперь карьер сделаешь! – А что Арно? – не придумав ничего лучше, спросил Андрей. – Да и твоего чухонца тоже! Ребра заживали долго, оказалось, что еще был разрыв селезенки и последствия контузии – Андрей оглох на левое ухо. Начала противно трястись голова. У Арно дела шли на поправку лучше – культя аккуратно затянулась, ему приладили хитрый американский протез с ботинком, и он, обливаясь потом, учился ходить заново по дорожкам парка с костылем. К нему приезжали сестра с матерью, он быстро нашел язык с местными и приезжими чухонцами и только переживал, что теперь мало годен к тяжелому крестьянскому труду. Лейтенант Ильинский был произведен в следующий чин старшего лейтенанта на флоте и отправлен в бессрочный отпуск, а поскольку ехать ему было решительно некуда, то был представлен также и к соответствующему придворному званию титулярного камергера и оставлен при министерстве двора ходатайством министра генерал-адъютанта графа Фридерихса. Ильинский квартировал неподалеку, в верстах двух от Феодоровского подворья, на съемной даче напротив Екатерининского дворца, около заброшенного дворца Ланского напротив Софийского собора. Хотел писать мемуары, да после контузии руки так тряслись, что перо не держали. Даже маленькая рюмка водки перед обедом оборачивалась страшной головной болью и судорогами ног. Единственным и истинным удовольствием почитал навещать своих матросов в госпитале, куда его возили, ввиду слабости, на небольшой открытой пролетке. Там, в оранжерее Феодоровского дворца представился он по новой службе Августейшей семье, с ужасом узнав в сестрах милосердия, ухаживавших за ним, тогда полностью беспомощным, двух царских дочерей. Николай поручил заботу о герое своим дочерям Татьяне и Ольге. Великие княжны оказались совсем не пустыми великосветскими дурочками, а серьезными и не по летам образованными девушками, которые искренне интересовались живописью, поэзией, политикой, религией, работая при этом в госпитале по 8-10 часов. Это не мешало им быть кокетливыми красавицами с пепельно-каштановыми (Татьяна) и русыми (Ольга) волосами, нежными голубыми глазами и добрыми нежными ручками. Познакомили они его и с народным начинающим поэтом Сережей Есениным, который служил в том же госпитале помощником фельдшера. Принцессы нараспев читали его странные, будоражащие стихи. Говорили, - Серж напьется и опять все забудет, а мы – записываем, у него великое будущее. Наступил 16-й год, и царь, исполняя свой долг, уехал на фронт с сыном в Ставку, заменив своего фанфарона-дядю Николашу на посту Главнокомандующего, чтобы удержать фронт и переломить ход войны. В Царском стало тихо. Однажды Великая княжна Татьяна телефонировала Ильинскому на дом, - уважаемый Александр Николаевич, ждем Вас на ужин с Maman, будут только свои, без придворного этикета, старец Гриша вернулся из Покровского, радость-то какая! Ильинский был наслышан о Распутине. В офицерской и околовоенной среде репутация его была не особенно позитивной. Но отказать Татьяне, а тем более манкировать своими служебными обязанностями Ильинский не мог и не пожалел о встрече. Императрица показалась Александру помолодевшей и оживленной. Она двигалась, беседовала с гостями, причем, в основном по-русски, не стесняясь некоторых грамматических изъянов, у нее горели глаза, появился румянец на щеках. Она выглядела не как хозяйка огромной империи, а как любящая мать семейства, этакая добрая помещица. Распутин сначала показался ему то ли провинциальным купчиком, то ли разбогатевшим мужиком: одет был чисто, в плисовые штаны, заправленные в мягкие козловые сапоги,  фиолетовую шелковую косоворотку; борода причесана, лицо чистое, но смуглое, волос на голове черный с проседью, чисто вымыт, но не вымазан конопляным маслом на приказчичий манер. За столом чинно ел, не чавкая, держа вилку в левой руке, а нож – в правой, пил массандовскую мадеру, всё больше молчал, внимательно разглядывая сотрапезников. Ильинского поразили огромные желто-коричневые глаза, которые, казалось, жили отдельной жизнью от своего владельца. Переглянувшись с товарищем по морскому корпусу, капитаном второго ранга Николя Саблиным, командиром императорской яхты «Штандарт», титулярный камергер Ильинский уткнулся в тарелку, предвидя скучное окончание ужина. Вдруг его кто-то потянул за рукав, - пойдемте, пойдемте, он нам ничего не говорит, а только плачет! Это была Великая княжна Ольга. - Ну что Вы, Ваше императорское высочество, сейчас ещё совсем неудобно идти из-за стола, десерт не принесли! – ответил Ильинский. – Нет, если любите Papa, shall we? - But it is my honour, - автоматически реагировал камергер. Ольга быстрым шагом повлекла его в сторону Камероновой галереи. Тихо подошел кап-два Николя. Непостижимым образом мужик-проповедник Распутин оказался уже там, в простенке на кресле, напротив стоял екатерининский затейливый диван. – Иди Олечка, мы еще много говорить будем, - сказал он, - я ужо и не плачу вовсе, не расстраивайся, душа моя! – Не смотрите, господа, что я – мужик, - начал Григорий, распрямив плечи, - не только темный мужик, но и пёс верный есьми царя русского. Но удручайте себя моим мужицким наречием, а слушайте главное: вы видели за столом одних покойников и себя; ты – ирой Ильинский, и ты – Коля – однова живы будете! Я не могу сказать Маме и девочкам, что видел их смертный час, они пострадают за Бога вместе с Папой, их убьют явреи, а меня – татары и русские царевичи, за два года до их смерти, хоть и я не велел татаровьев-выкрестов на порог пускать, но не вижу в тумане я час свой, чувствую, предадут меня все. Падет царство через год после того как меня убьют. Плохо сейчас говорят про меня и будет еще плоше. Они думают, так Руси будет лучше, но нет, вижу, изничтожат и мужика, и барина, и казака. А на них царство стоит ако на столпах. Сбудется пророчество Серафимово, яко и глолеша он: Будет некогда царь, который меня прославит, после чего будет великая смута на Руси, много крови потечет за то, что восстанут против этого царя и самодержавия, но Бог царя возвеличит..., - речь Григория становилась как-то не соответствующей его образу, - До рождения антихриста произойдет великая продолжительная война и страшная революция и коловращение в России, выше всякого воображения человеческого, ибо кровопролитие будет ужаснейшее. Произойдет гибель множества верных Отечеству людей сих, разграбление церковного имущества и монастырей; полное осквернение церквей Господних; уничтожение и разграбление богатства добрых людей, реки крови русской прольются. Но Господь помилует Россию и приведет ее путем страданий к великой славе...Мне, убогому Серафиму, от Господа Бога положено жить гораздо более ста лет. Но так как к тому времени архиереи русские так онечестивятся, что нечестием своим превзойдут архиереев греческих во времена Феодосия Юнейшего, так что даже и важнейшему догмату Христовой Веры - Воскресению Христову и всеобщему воскресению веровать не будут, то посему Господу Богу угодно до времени меня, убогого Серафима, от сея преждевременный жизни взять и затем во утверждение догмата Воскресения воскресить, и воскрешение мое будет яко воскрешение седми отроков в пещере Охлонской во времена Феодосия Юнейшего. По воскрешении же моем я перейду из Сарова в Дивеево, где буду проповедовать всемирное покаяние – Григорий ствл вещать буквально словами Серафима, -
Мне, убогому Серафиму, Господь открыл, что на земле Русской будут великие бедствия. Православная вера будет попрана, архиереи Церкви Божией и другие духовные лица отступят от чистоты Православия, и за это Господь тяжко их накажет. Я, убогий Серафим, три дня и три ночи молил Господа, чтобы он лучше меня лишил Царствия Небесного, а их помиловал. Но Господь ответил "Не помилую их: ибо они учат учениям человеческим и языком чтут Меня, а сердце их далеко отстоит от Меня…
Всякое желание внести изменения в правила и учения Святой Церкви есть ересь… хула на Духа Святого, которая не простится вовек. По этому пути пойдут архиереи Русской земли и духовенство и гнев Божий поразит их…
Но не до конца прогневается Господь и не попустит разрушиться до конца земле русской, потому что в ней одной преимущественно сохраняется еще Православие и остатки благочестия христианского... У нас вера Православная, Церковь, не имеющая никакого порока. Ради сих добродетелей Россия всегда будет славна и врагам страшна и непреоборима, имущая веру и благочестие - сих врата адовы не одолеют.
Перед концом времен Россия сольется в одно великое море с прочими землями и племенами славянскими, она составит одно море или тот громадный вселенский океан народный, о коем Господь Бог издревле изрек устами всех святых: "Грозное и непобедимое Царство Всероссийское, всеславянское - Гога и Магога, пред которым в трепете все народы будут". И все это - все равно как дважды два четыре, и непременно, как Бог свят, издревле предрекший о нем и его грозном владычестве над землею. Соединенными силами России и других народов Константинополь и Иерусалим будут полонены...»,  - Григорий продолжал, как  медиум, страшные глубокие желтые глаза его стали неподвижны, « - был я в Дивиееве мальцом неосознанным, но встретил Сергия, яко живого, но не телесного, и Серафима в шалаше и с медведем, яко пред вами стою, и старец отверз мне очи, но не могу сейчас достучаться проповедью до сердец людских, хотя и Папа и Мама любят Бога и чтут Серафима; а меня многия хулят и за дело и за слово, что наизусть помню. Споили меня в Питере, хотя и обогрели и восславили. Слаб человек, через это и не верят, но великий дар даден мне от Сергия и Серафима, да не могу я уже ныне свидетельствовать, жить мне осталось менее года одного. Провел я дома в сельце Покровском много дней с постом и молитвою, но указал Серафим, что бесславно умру я, без покаяния за греси своя, и царь наш православный умрет и дети и жена его за греси и ереси народа своего, отринувшего Христа. Но убо останется живо семя деда его. За то мне жалко и плачу я. Но все возродится постом, покаянием и молитвою!».

Наутро Коля Саблин и Ильинский встретились, поехали в летнее кафе, выпили много вина, и осторожно глядя друг другу в глаза, постарались, молча, забыть обаяние странного мужика, которого так любит Государыня и ее дочери.  Жизнь потом разбросала их – однокашников по корпусу, как и многих. Николай Павлович Саблин тогда сказал, - это, видимо, судьба всех Саблиных, я не в первый раз слушаю Гришу, но наша семья не мыслит себя без Царя. Сейчас он особенно явственно высказался. Боюсь, тут заговор, а Григорий каким-то чутьем звериным его чувствует. Александру стало плохо, он вышел на воздух, ноги сами донесли до Феодоровского собора Божией Матери. Ильинский решил поставить на всякий случай свечку за здравие Государя, да не донес до образа Спаса – без всякого ветерка погасла. Он чуть не чертыхнулся, поджег свечу из немецкой бензиновой зажигалки, и торжество вдруг всё было закончено, но как-то некрасиво и неправильно. Николя же поехал домой, устроил безобразный скандал. Потом смирился и затих, некоторое время машинально исполнял свои служебные обязанности. Царь и императрица интересовались его душевным здоровьем. С тех пор жизнь Саблина пошла под откос. Умер он в 37 году в Париже всеми забытый, жил на пособие кассы взаимопомощи русских морских гвардейских чинов.

Как-то навестить семью в начале 16-го года приехал император с сыном. Царь как-то стал другим, более молчаливым и отстраненным, хотя чаще улыбался, шутил, но вот взгляд… Казалось он смотрел куда-то вдаль. Алексей вытянулся и порозовел, на нем ладно сидел модный английский мундирчик «хаки» модели генерала Джона Френча со знаками отличия и аксельбантом Павловского полка, хвастался, что не пропустил в Могилеве ни одного развода, получил первый орден за поездку на фронт; мальчик, как подобает всем мальчикам, очень серьезно относился к своим обязанностям адъютанта при папе – главнокомандующем. Как-то вечером, идя домой через французский регулярный парк Екатерининского дворца, Ильинский увидел, как на другом берегу замерзшего Чесменского пруда Распутин, размахивая длинными руками, как большая несуразная птица крыльями, что-то с жаром доказывает ссутулившемуся невысокому царю. На следующий день Григорий уехал к себе в Питер на Гороховую. Император через три дня отбыл в Ставку. Больше их Ильинский никогда живыми не видел. Утешал императрицу, когда пришла весть, что Григория живьем утопили в проруби родственники царя -  великий князь Дмитрий и князь Юсупов-Сумароков-Эльстон, последний, точно по предсказанию Григория был прямым потомком Чингисхана. Александра Феодоровна тоже вероятно была знакома с пророчеством Распутина, потемнела лицом, ни с кем не разговаривала, только молилась с верными фрейлинами - неуклюжей инвалидкой Аней Вырубовой и поникшей гордячкой Лили фон Ден - по всем окрестным церквам. Придворная служба Александра свелась к чисто формальным обязанностям, никто уже его никуда не приглашал, приемов и подавно не было, в начале 17-го года девочки-царевны заразились в госпитале сыпняком, мать и  лейб-медик профессор Е.С. Боткин сбились с ног, но всё обошлось.  Однажды состоялся у Ильинского один интересный разговор. Граф генерал-адъютант В.Б. Фридерихс, хотя и заговаривался иногда, как думали - от старости, был умным человеком и интересным собеседником. Министр двора как-то прислал приглашение на чай ему к себе на дом. Александр немного удивился – обычно они в пять часов пили с Фридерихсом чай с коньяком всем штатом министерства двора -  вместе с пятью другими гофмаршалами и камергерами во дворце в небольшой дружеской компании гвардии есаулов Второй Кубанской сотни Мишей Свидиным и Третьей терской сотни Костей Панкратовым атаманского конвоя, двух молодых камер-юнкеров из раненных фронтовиков (гвардейских корнетов-кирасир из досрочно выпущенных из Корпуса камер-пажей, которым не очень повезло получить химические увечья в первой же атаке немецких траншей на Северо-Западном фронте двоюродных братьях Константине Бетехтине и Михаиле Мацкевиче) и трех старых камер-лакеев с выправкой римских императоров – друзей Фридерихса, помнящих еще Царя-Освободителя, но пошел. Владимир Борисович и Гедвига Алоизовна Фридерихсы радушно встретили его на крыльце своей скромной дачи и пригласили в дом. Дочь, графиня Эмма Владимировна, была в Питере. За столом Александр увидел бывшего всесильного начальника отдельного корпуса жандармов генерал-майора Свиты Владимира Федоровича Джунковского, ныне командира третьего отдельного сибирского корпуса на Западном фронте.

– Знакомься Володя, это наш новый камергер Александр Николаевич Ильинский, - представил его граф. – Да уж газетки-то иногда читаем, - улыбнулся и протянул руку Джунковский, - рад познакомиться с героем - балтийцем! - Саша, я пригласил Вас не просто так, хотя рад Вас видеть и без всякого повода, - сказал Владимир Борисович, - но то, что мне поведал Володя, я не могу оставить без внимания, а сам уже стар действовать, да и не могу по долгу службы оставить Царское в данный момент. Я, как вы оба знаете, не особенно популярен в войсках, и не все генералы окажут мне необходимую искреннюю поддержку, а Володя Джунковский слишком заметен. Да, впрочем, Володя, расскажи сам, ты знаешь, что Саша – человек, который пользуется полным доверием Августейшей семьи, да и моим тоже, естественно.  Здоровяк Джунковский налил пол-фужера коньяку, долил шампанским, вытянул этот коктейль одним глотком, откашлялся и начал, - вы, господа, возможно, не знаете, но с университетских своих времен я – масон, и не самого последнего градуса. Не похож старый жандарм на студиодиза – но тем более! По мере сил я всегда старался приносить пользу Отечеству, в том числе и через братьев по ложе. В 15 году я начал ощущать некое косвенное давление, и мне показалось, что в ложе не совсем чисто, поэтому я и обратился к Государю с прошением об отправке на фронт с отставлением меня от должности в корпусе жандармов. Не далее как неделю назад ротмистр Соловьев, начальник контрразведки моего корпуса, задержал австрийского майора Франтишека Вожелу, который под видом местного жителя-русина руководил крупной шпионской сетью в полосе действий корпуса. Дело, в общем-то, было ясное, семь агентов дали признательные показания, которые полностью изобличали Вожелу, сам он не отпирался, но от дачи показаний отказался. Сеть вражеских агентов была полностью ликвидирована. Соловьев уже хотел оказать агенту последнюю честь и расстрелять его как офицера, а не вешать как шпиона. Но, вы же знаете, господа,  что вопросы контрразведки мне отнюдь не чужды, и я велел передать поручение Соловьеву привести мне чеха для беседы.  Далее начались чудеса.  Не успел мой адъютант поручик князь Дорджиев выйти за дверь с поручением, как ко мне буквально вбежал ошарашенный ротмистр Соловьев. Оказалось, что он только что разговаривал с чехом уже после вынесения приговора военно-полевым судом. Чешский майор спокойно и с достоинством принял приговор, от обжалования отказался и поблагодарил суд за то, что его избавили от позора быть повешенным. Попросил раздобыть для казни комплект австрийской офицерской формы и написал письмо жене, с ходатайством на имя командующего фронтом, чтобы его отправили через Красный Крест. При встрече с Соловьевым, попросил его до казни обязательно устроить свидание со мной, если это возможно. Привели чеха. Я удалил посторонних, а чешский майор попросил Соловьева оставить нас наедине, если это разрешено. Далее он приветствовал меня особым образом, показав, что он масон более высокого градуса из нашей ложи и знает, кто я. Я ответил, что для меня важнее вопросы чести и безопасности Императора и государства, поскольку война уже доказала лживость и ненадежность масонского братства. Чех промедлил минуту, задумавшись, но потом согласился со мной, - видите ли, Ваше высокопревосходительство, я пришел к тем же выводам, и мое приветствие должно лишь означать, что то, о чем я Вам расскажу, исходит из источника, который заслуживает всяческого доверия – перед смертью не лгут. До войны я как граф империи из старинного чешского рода, входил в ближний круг императора Франца Иосифа, занимался вопросами контрразведки в Праге и Вене, участвовал в разоблачении русских и французских агентов. Да и сейчас я достаточно информирован, в частности, я знаю все о подготовке поездки фрейлины Васильчиковой из Вены в Петербург. Наш государь император Франц-Иосиф хочет окончить войну, он тяготится стальных объятий Германии. Но речь идет не об этом. Мне стало известно, что высших кругах России в самое ближайшее время келейно готовится свержение императора Николая. В заговоре генералы Алексеев, Брусилов, Деникин, Иванов, Рузский, великие князья Николай Николаевич Младший и Кирилл, председатель Думы Родзянко, видные депутаты Шульгин, Набоков, Гучков, Маклаков. У них много сторонников, заговор разветвленный, но – не масонский. Однако, заговорщиков используют масоны втемную, как профанов. Цели масонов, с которыми Вы потеряли связь, совсем не в свержении императора и короновании наследника или Михаила Александровича.  Цель масонов – уничтожение России как государства. Все нити держит в руках агент германского генштаба Гельфанд-Парвус, как оказалось, видный масон и к тому же – радикальный революционер. – Позвольте, ответил я, - не тот ли это Гельфанд, который финансирует маленькую секту так называемых социал-демократов? Когда у них была фракция в Думе, то у меня был там свой информатор, некто Малиновский; и всё, что я знаю, что это группа начетчиков, в основном евреев и кавказцев, которые никак не могут договориться, как им правильно толковать ученые талмуды Карла Маркса про так называемый «рабочий класс», и постоянно делятся на две или три фракции. Там еще названия такие смешные – «интернационалисты», потом «большевики», которых меньшинство и «меньшевики», которых большинство, и отдельная фракция ортодоксальных иудеев, так называемый «Бунд». – А что Вам говорят фамилии Ульянов и Бронштейн? – Про Бронштейна припоминаю. Он сбежал от нас по паспорту некоего Троцкого, был видным деятелем бунта в Москве в 1905 году. Про Ульянова, да был один Ульянов, но его давно вздернули за покушение на государя Александра Александровича. – Так вот, самый опасный человек, наряду с Троцким-Бронштейном, это именно Ульянов – младший брат казненного революционера, человек выдающегося ума, мститель, ниспровергатель морали и всех жизненных устоев, человек, находящейся пока на коротком поводке у Парвуса. – Почему же морали? – Он содержит свою французскую любовницу и русскую  жену много лет на одной квартире, и они прекрасно ладят. – Но это же ни о чем не говорит. – Парвус считает, что Ульянову по плечу разрушить Россию, и он настраивает фельдмаршала Людендорфа соответствующим образом. Отсюда и финансирование, пока Ульянов зависит от Парвуса, но долго ли это продлится? – Неужели это серьёзно? – Более, чем! – После свержения вашего императора через пару месяцев на горизонте появится Ульянов, а почву подготовит Троцкий. – Да их мелкая партия со всеми фракциями едва насчитывает 800 человек?  - А деньги? Да, Вы ведь совсем не знакомы с их учением, почитайте на досуге! Итак, господа, продолжил Джунковский, я оставил за себя генерала Ремера, решил на свой риск отложить исполнение приговора и отправил майора Вожелу на перевоспитание в чешский добровольческий корпус генерала Сыровы в Самару, взяв с него честное слово офицера - молчать, и срочно поехал в Ставку. Хотел доложить Царю. Однако, Алексеев, под надуманным предлогом, запретил аудиенцию в Ставке. Тут мои подозрения усилились – об аресте чеха могло быть известно. С помощью Коли Саблина и случившегося в Ставке моего старого приятеля свитского генерала Фока, начальника третьей стрелковой дивизии, я прошел в салон-вагон и велел доложить о себе Государю. Все в деталях я изложил Царю, может несколько сумбурно, от волнения. Его Величество долго молчал, потом обнял меня и сказал, - Владимир Федорович, если измена достигла таких высот, то я уже бессилен; тебе не стоило бросать меня и корпус жандармов, если все подозрения сбудутся, то мы ничего не сможем противопоставить измене. Я, как главковерх и император, не должен верить в измену, особенно на фоне патриотического подъема народа и последних ярких успехов нашей армии и флота, не лишайте меня последней надежды. Братья Миша и Кирилл – они не способны на измены, дядя Николаша – конечно странный человек, но - патриот. Он, конечно,  больше фрунтовик, чем полководец. Но он - не Брусилов и не Иванов. Он не выиграет войну. Да и я – не Александр Македонский, а скорее бывший последний царь Македонии Персей, либо Пирр, я чувствую и знаю это – ведь столько нормальных здоровых русских людей убито, будет убито еще больше, а поэтому – болею душой за народ. Я знаю о попытках кузенов Франца и Вилли наладить связь со мной, отношусь к ним с уважением – все-таки родственники, но не могу нарушить святой союзнический долг. Итог войны ясен для меня – Германии осталось дышать несколько месяцев, вот только с Россией - не совсем понятно, что-то назревает. Стране будет трудно отряхнуть с себя грязь этой войны, восстановить хозяйство и народную жизнь. Слишком тяжелую жертву мы принесли, как дальше будет жить империя – я не могу предвидеть. Зря я обижался на Петра Аркадьевича, он смотрел в будущее много дальше, а я его не вижу ясно пока. Старый безносый фигляр сифилитик Витте писал мне приватные письма до самой своей смерти, я чересчур легкомысленно отнесся к ним, а теперь вижу большое рациональное зерно!   Я силен пока только мнением и доверием народа и мощью нашей страны. Но как русский человек, я Вам верю и даю полномочия действовать, хотя, наверное, уже поздно.

И вот, господа, я у вас. Владимир Борисович, я чту Вас как опору престола, помогите! Боюсь, что и в бывшем моем ведомстве и в смежных учреждениях – одна измена! Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич, начальник военной разведки, которому я верил как брату-масону и русскому генералу, похоже, очень глубоко завяз в заговоре и связан даже с эсдеками. Мне не к кому больше обратиться! О главном – чех передал мне некоторые номера и коды девизных счетов в Швейцарии, которые, по данным австрийской разведки открыты Парвусом или его агентами в Швейцарии, корреспондентских банках Швеции, Дании, Норвегии, Франции и в Северо-Американских Штатах, надо нейтрализовать мерзавцев, пока не поздно! Фридерихс покрутил свои всероссийски известные усы, выпил стопку водки и спросил, - вот так, Саша, Вы поняли? У Александра от ужаса подкашивались ноги, - а что я могу сделать? - Этого я не знаю, - значительно сказал Фридерихс, - тут Вам всё подскажет совесть и смекалка. Владеете ли Вы шведским и финским? - Как и любой флотский офицер, но шведским - лучше. – Про английский – знаю, сам слышал, а как с французским? - К сожалению, лучше, чем с русским, по-русски я иногда пишу с ошибками, так сказал мне любимец наших царевен поэт Серж Есенин, который служит в Царскосельском госпитале госпитале, у него безошибочное чутье русского языка; а правила причастий и прилагательных мне не даются еще с Морского корпуса. - Ну, я думаю, Вам больше пригодится шведский и французский, может быть еще  - немецкий. – Здесь проблем нет. – У нашего военного агента в Швеции получите паспорт на другое имя, и выезжайте в Швейцарию. Вам будет нужна поддержка и защита. – Возьму своего матроса Загоруйко, он выписывается из госпиталя, знает немецкий язык. Также подумаю, как использовать баталера минно-торпедной боевой части Вейкяя, он не очень мобилен, но может быть полезен, знает финский, шведский, эстонский, немецкий языки, поедет со мной в Стокгольм. Джунковский вставил фразу, - Вы понимаете, Александр Николаевич, что это – не все счета, а капля в море заговора, и Вы рискуете своей жизнью и жизнью Ваших людей возможно зря? – Да, и мои люди пойдут на это только добровольно! – Сколько у нас времени? – Не осталось ни совсем! – Девизные счета надо будет перевести на определенное имя, лучше на Ваше, то, которое будет в шведском паспорте, дальнейшее отработаем потом, сейчас это – не важно! – А какое имя будет в шведском паспорте? – Над этим сейчас работают. – У Вас же были шведские родственники? Ну да, но очень давно, после петровских войн. – Они, кстати,  сохранились, скоро познакомитесь. Это – вполне наши люди, вкратце расскажите им, что едете на излечение в Швейцарию. Кстати, Вы – старший наследник большого графского рода Ингварссонов, их наследие по мужской линии прервалось, а Вы – старшая побочная ветвь. – Мне кажется, Владимир Федорович, Вы не совсем чужды Ваших прежних занятий. – The leopard never changes its spot, - ответил Джунковский и широко улыбнулся. – Могу я попрощаться с Государыней и княжнами? Я же титулярный камергер двора Ея Императорского Величества? – Не просто можете, а обязательно должны! Скажете, что выполняете особое поручение министерства двора. У Ильинского ужасно болела голова, и тряслись руки, он принял горячую ванну, порошок аспирина и лег спать. Утром он был в Екатерининском дворце и просил старого знакомого камер-лакея Алоисия Егоровича Труппа доложить о себе Ея императорскому Величеству. Императрица Александра очень сдала буквально за месяц, она располнела, лицо побледнело и отекло; царица резко состарилась и ходила, опираясь на трость – болели и опухали ноги, но все равно, каждый день приезжала в госпиталь. Она приняла его в Малой гостиной, позвала княжен, обритых наголо после болезни, пыталась вести великосветскую беседу. – Mummy, but why you pretend? - спросила старшая Татьяна, и беседа потекла совсем по-другому.  Александра Феодоровна по-домашнему расплакалась и сказала, что, что верных людей остается всё меньше, что у нее очень плохие предчувствия, она боится и за мужа и Россию, что она чувствует некий парадокс – чем лучше дела на фронте – тем ближе страшная развязка. На черных скелетах лип в парке сипло каркали вороны и верещали галки, девочки-княжны без шикарных причесок в простых коричневых  платьях были ужасно беззащитны, Александр не нашел верного тона и поспешил раскланяться и уйти, едва сдерживая слезы, спустился по лестнице на первый этаж и закурил. Прибежала Великая княжна Ольга, бритая наголо, худая, трогательная и прозрачная, поцеловала его в щеку и спросила, - это же всё из-за Papa? – Не плачь, милый Саша, если тебя это утешит, я не выйду за румынского принца Кароля, у меня нет любви к нему and he looks awfully lacking man’s dignity, не то что ты – настоящий герой, да и вообще, я боюсь, что скоро нас всех убьют, так говорит Maman, так говорил и старец Гриша, а он был добрый, но слабый и честный, хотя и странный, я простых мужиков не так представляла. Я хочу поцеловать тебя еще раз и сказать, что бы ни было, помни о нас, и возвращайся, по случаю и по возможности, мы все любим тебя, и мама и Мэри, и  Таня, и даже крошка Настя. Маленькое женское царство. А ты – наш камергер!

Утром Александр был в госпитале, беседовал со своими матросами. Он почему-то знал, что трудностей не будет, и они согласятся. Его даже не рассмешил акцент Арно, когда тот по-русски нарочито правильно выговорил, что куда командир, туда и он. Я, - сказал Арнольд, - к труду на земле стал совсем не годен, но Вы, командир, Ваше благородие, сделали из меня грамотного человека и настоящего моряка, и я всегда с Вами, рад, что помогли инвалиду. Андрей Загоруйко просто взглянул на командира и только молча кивнул. Ильинский предупредил, что с этой минуты они разговаривают только по-немецки, и Андрей удивил его прекрасным немецким языком на имперском классическом диалекте Вены и Праги. Подняв бровь, Ильинский посмотрел на Андрея, и тот объяснил, что управляющий их шахтой в Юзовке  Йозеф Шталленберг был знатным чехом из Праги, а он у него был мальчиком с одиннадцати лет. Арно бойко говорил с тяжелым мужицким прусским акцентом по-немецки, как говорят низшие классы где-нибудь в захолустном Кёнигсберге, Берлине или в Данциге, зато по-шведски и по-фински без видимого для Александра акцента. Всё это устраивало. Через неделю, после еще пяти встреч с Джунковским и его доверенными людьми, Ильинский и его друзья были полностью экипированы, проинструктированы и отправлены в Стокгольм через Гельсингфорс на поезде. Арнольд Вейкяя Хаммельссон стал финским предпринимателем, торговцем лесом и пиломатериалами, прибывшим для открытия конторы в Стокгольме. Он основал представительство и остался связным. Ему подогнали двадцать вагонов леса и три вагона бруса из Финляндии. Новоиспеченный граф Александр Ингварссон, после теплого знакомства с «семьей», которая, убедившись, что от их доходов и собственности не убудет, две недели поила и кормила от души на удивление для шведского захолустного общества светского холёного графа и его общительного, но вышколенного управляющего чеха Андерса Фарду, убыл в Берн, на излечение, через Киль в Штутгарт и далее в Швейцарию. Шел февраль 1917 года. Генерал-майор барон Дмитрий Юрьевич фон Фок, друг Джунковского, пал смертью храбрых, возглавив 17 февраля лично атаку на германские укрепленные позиции под Ригой его 3-й стрелковой дивизией, Алексеев и Брусилов будто ждали чего-то и тормозили начало общего наступления, а генерал Корнилов убежал из австрийского плена. Граф Ингварссон, прибыв в Берн, перевел 70 миллионов имперских марок на свой счет в САСШ в банке Чейз Манхаттен с семи девизных счетов в банке Credit Suisse, затем проделал такую же операцию в Цюрихе еще с пятью счетами на 48 миллионов шведских крон, и снял 10 миллионов долларов со счета нью-йоркского отделения банка Paribas A.S., перенаправив средства на свой счет банка J.P. Morgan в том же Нью-Йорке. После этого последовало некое телеграфное подтверждение мещанину Копецкому Игнацию Францевичу в С.-Петербург на 4-ю линию Васильевского острова в доме купца Рабиновича об исполнении завещания его покойного дедушки. Парвус в Копенгагене рвал и метал – больше половины ассигнованных на переворот средств пропало бесследно, некоторые сведения указывали на австрийцев и шведов, но без подтверждений. Никаких доказательств контригры получить не удалось, скорее всего – какое-то мошенничество своих или фракционная борьба. Пришлось ехать в Берлин и доложить Людендорфу. Фельдмаршал откровенно высмеял parvenu, - Россия стоит много больше, mon cher, мы восполним недостачу, но лично – господину Ульянову, а не Вам – мешок Вы с дерьмом! Людендорф сановно посмотрел на жирного неопрятного Парвуса через монокль, - Ульянов нравится нашему кайзеру своей непримиримостью и ненавистью к русским, однако, кайзер любит русских гораздо больше Вас, Гельфанд! Мы приняли решение об отправке русских революционеров – эсеров, анархистов, рабочих социалистов и социал-демократов в Россию через Швецию и Финляндию. Ульянов обещал вернуть оружие нашим и австрийским пленным частям. Вы – ноль! Наши инвестиции теперь пойдут господину Ульянову прямо в его, а не в Вашу кассу в Швеции. Если Вы еще не слышали, так там в России вчера в Ставке царь подписал отречение, началась революция. Скоро придет подтверждение по официальным каналам. По нашим данным, Родзянко удержит видимость власти не больше недели. Вводим второй вариант. Он, кстати, и разработан именно для подобного случая. Теперь у нас есть шанс спасти свои задницы. Ваша роль – обеспечить достоверную версию проезда Ульянова и его сообщников через имперскую территорию. Он ещё не знает об этом. Сообщите ему по-дружески как старший товарищ по борьбе. Всё. Хотя еще, Вы можете помочь эвакуации Бронштейна-Троцкого из Америки, я знаю, что Вас есть контакты по масонской линии. Возможность возместить убытки, сделанные по Вашей глупости и болтливости, еще осталась, если у Вас остались мозги. Меньше откровенничайте с турками и австрийцами. Мы знаем про Вас всё. Парвус ушел от фельдмаршала графа Людендорфа в состоянии тяжелого душевного потрясения и поехал к девкам в известное заведение на Потсдаммер-плац. – Профан и сволочь, - думал он, но мы тебе еще покажем!

Ставка. Февраль 1917 года.

Император чувствовал неладное, какое-то отчуждение; последние две недели ему самому приходилось приглашать генералов попить чаю, поговорить не в штабе, он начал ощущать себя лишним, как-будто решения возникали в какой-то пустоте. Общение с подчиненными становилось формальным, а не душевным, чего царь не любил. Вроде бы, по его учителю Драгомирову, всё было вполне в порядке; все стратегические планы на фронтах выполнялись, по плану готовилось летнее наступление Юго-Западного и Западного фронтов; запасы продовольствия, обмундирования и продовольствия были много больше, чем даже в августе 14-го года, царь особо ценил новый фасон мундиров уланской кавалерии - длинные шинели с синими «разговорами» и суконными шишаками времен древних киевских воинов; переобмундирование из московского арсенала планировалось на октябрь 1917 года по эскизам лучших художников; английские ботинки с обмотками заменялись даже в пехоте на более удобные и практичные юфтевые сапоги, летчиков и весь личный состав бронедивизионов и самокатчиков одели в практичные кожаные регланы, продовольственный запас на фронтах вырос втрое за год. Аэропланов стало вдвое больше, чем на всех остальных союзных фронтах. Плотность стволов артиллерии на важнейших участках фронтов втрое превосходила германскую. Русская промышленность наладила, наконец, регулярный выпуск боеприпасов под все калибры. Но всё это вызывало запоздалую и странную реакцию: ни разу не приехал в Ставку дважды вызванный Рузский, Иванов отговорился оперативной обстановкой, Алексеев, хотя и был в Ставке, молчал, как сфинкс, Брусилов тоже отмолчался – всё это означало, что Джунковский – прав!  Поезд Ставки пошел из Могилёва на Псков, но никто ещё не знал, что туда он никогда уже не придет. Император заметался. Совещался с начальником конвоя, пытался связаться по телеграфу со своими дядьями и братьями. Отозвались только любимая сестра Ксения, мать и младший брат - великий князь Михаил, начальник Дикой Дивизии, которого он семь лет назад обидел и унизил, о чем вспоминал со стыдом. Ах, Миша, мне тебя бы сейчас, с твоими ингушами и черкесами, - думал царь. У него было чувство, что где-то тикал секундомер, - вот бы взять и скинуть смутьянов! Но тут же вспоминал, что эти смутьяны – многолетние коллеги, придворные сановники, уважаемые генералы, общественные деятели, и ужасался, чем он лично обидел их. Неужели всех лишил разума туман, как говорил Григорий? Разве мог он перестать исполнять свой долг? Поезд остановили на станции Дно. Неужели это символ? Николай вышел прогуляться на платформу. Суровые латыши вежливо попросили его не покидать вагона, не отдав даже чести. Он все понял. Потом явились Алексеев и Деникин. Он даже не стал пенять им за измену – спросил, кто за его отречение – ему представили телеграммы командующих фронтами Брусилова, Рузского, дяди Николая и Иванова с требованием отречения. Хоть флоты не опозорились, - почему-то подумал он. Деникин заплакал. - Бросьте, Антон Иванович, - сказал Государь, - Вы сами этого хотели. Кто же диктатор? – Мы просто передаем власть ответственному министерству. Диктатора не будет. Власть возьмет Дума. - А Вы верите этому? – Я лично, нет, – ответил Алексеев, - но ничего изменить нельзя, вот согласованный текст Вашего отречения. – Я не могу отречься в пользу Алеши, он мал, болен, будет игрушкой в руках заговорщиков. Спросите у своих «коллег», могу ли я отречься в пользу Михаила? Или убейте меня здесь, нельзя ставить невыполнимых условий! – Ваше Величество, вот будут скоро думцы, приедет Гучков, приедет Шульгин – с ними решайте правовые вопросы, мое дело – отрешить Вас от власти, - сказал Алексеев, я свою часть выполнил! – Часть чего, - тихо спросил царь, - заговора?  Алексеев подумал и сказал, - считайте, что так. – А Вы понимаете, что Вы хороните тысячелетнюю монархию? – Отнюдь, мы просто делаем некоторые перестановки. – Я во многих ошибался, но не ошибитесь в себе, - сказал царь Алексееву, и быстро вошел в вагон.

Высокий вальяжный Александр Иванович Гучков, охотник, воин, промышленник, депутат Думы, спортсмен и искатель приключений в  шикарном вечернем смокинге, несмотря на дневное время (у него было все, кроме потомственного дворянства и, соответственно,  врожденного такта, чувства меры и воспитания) и обсыпанный перхотью мелкий, стреляющий по сторонам глазами Василий Витальевич молдавский дворянин и депутат Шульгин были введены в царский поезд через 12 часов. Гучков смотрел прямо в глаза царю, Шульгин прятал взор и мелко крестил бороду. Ваше Величество, - твердо сказал Гучков, я уполномочен Председателем Думы Родзянко и временным управляющим комитетом Думы требовать Вашего отречения по утвержденной Думой форме. – Вы же знаете, что отречение мое невозможно и недействительно по закону императора Павла об императорской фамилии и престолонаследии, - ответил государь. – Да, я знаю. Но наши юристы максимально приблизили три варианта текста Вашего отречения к закону Павла, - вот извольте! - Но я не могу отречься в такой форме! -  Взгляните на другие документы! – Да, да, взгляните, Государь, - запищал Шульгин, бывший одним из членов монархической фракции в Думе. Третий машинописный текст с ошибками на плохой бумаге из восстановленного телеграфного сообщения Алексеева за номером 1865 предполагал отречение в пользу Михаила.

 Секретная телеграмма Алексеева командующим фронтами и председателю Думы для согласования (проект), Ставка, исходящий № 1865, представленная тогда же  императору начальником конвоя, перехваченная наблюдательным и радио разведбатальоном 1-го марта, вместе с ответами командующих и председателя Думы гласила:
1 марта 1917 года.
1. Жестокий враг напрягает последние силы
2. Близок решительный час
3. Судьбы России, честь геройской нашей армии, благополучие народа, всебудущее дорогого нам отечества требует доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.
4. сплотить все силы народные для скорейшего достижения победы
5. представителями народа
6. верные сыны России
7. тесно объединившись
8. Во имя нашей возлюбленной родины призываю всех русских людей к исполнению своего святого долга перед нею
Алексеев.
1 марта 1917 года. Согласовано: Брусилов, Рузский, Иванов, В.К. Николай, Родзянко (с поправками)

Но кто же тогда окончательный составил текст «отречения», машинально подумал, подчеркнув ошибку «всебудущее» и проставив запятые, Царь, впрочем, кому это уже нужно, если вариант утвержден врагами России?

Текст «отречения» Царя (в редакции Гучкова – окончательный)
2 марта 1917 года, выглядел так:
1. Жестокий враг напрягает последние силы
2. Близок час
3. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.
4. сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы
5. представителями народа
6. верных сынов Отечества
7. тесное единение
8. Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним
Николай.
2 марта 1917 года.

Не найдя собственных слов для такой юридически ничтожной бумаги, — отречения от Престола, — Государь взял перепечатанный, восстановленный с лент Морзе текст телеграммы Алексеева. Перепечатывал с ошибками, естественно не сам, а кто-то загодя из штата Родзянок или Гучковых. Тщательнее надо было заметать следы, господа заговорщики. Такие телеграммы сразу жгут. А телеграфистов вешают.

  – Возьмите вот хоть этот третий ваш вариант - на радость Думе, или арестуйте меня, - сказал император, увидев уже доложенный ему вчера начальником конвоя текст, отправленный Алексеевым и утвержденный командующими фронтами за 30 часов до этого, без его ведома, -  вы ведь знаете, что подписи не будет, но это – хотя бы что-то для Вас!   Гучков гадливо улыбнулся, - с этого часа, гражданин Романов, Вы и есть арестованный бывший император, подозреваемый в измене Временным Комитетом Думы, то есть – никто, я Вам гарантирую жизнь и отсутствие преследования со стороны внесудебных органов. Давно я с Вами посчитаться собирался за все унижения народных избранников. А отречение для истории пригодится, Вы его уже подписали, не усердствуйте. Он показал все три документа на пустой бумаге без императорского бланка Канцелярии Министерства Двора, явно созданные недавно на потребу дня, но с факсимильной подписью Николая. – А Миша знает? – Это генерал-майор свиты Романов Великий князь Михаил, что ли? Захочет, узнает, его тоже учли! – Если бы не чистоплюйство Шульгина, я бы вообще к Вам не приехал. Я, кстати, назначен Думою военным и морским министром и товарищем Председателя. Вы же, государь бывший, отправляйтесь в Царское, а народ решит потом, как Вас казнить, или миловать. Не буду о Вас руки марать. Проезд  Вашего поезда я уже санкционировал. Тут Гучков уж несколько переусердствовал, слишком громко кричал от волнения и осознания собственного внезапного величия; конвойные лейб-казаки - атаманцы дежурной первой кубанской сотни гвардии есаула Григория Рашпиля - подхорунжий Дзюба и старший урядник Сальников вышли из ступора, встрепенулись и привычно выдавили, увидев реакцию царя, наконец, новых «государственных деятелей» из вагона совсем невежливыми пинками. Царю стало плохо, заболело сердце и на глаза навернулись слёзы, но он никого не звал. Знал – некого уже! Пришел, кланяясь нижайше, генерал-лейтенант М.В. Алексеев. Император сказал, - я все знал еще вчера, но до конца не верил в твое предательство, не мог; как же ты, Миша, дерьмо, штабист, крыса, а не полководец, не Скобелев отнюдь, как ты посмел? Ты же предал меня! – Есть силы выше меня, - смущенно ответил Алексеев. - Если есть силы выше меня, твоего императора, то и я ни к чему не гожусь более, - ответил царь, - а ты более не русский генерал моей Свиты, измена кругом! – Да, Государь, измена, но только ради общей нашей победы над тевтонами, - только и смог сказать изменник Алексеев, и пятясь, покинул штабной вагон.  Больше он никогда не надевал свитский аксельбант и страшно пил до скорого конца своей жизни, поняв, что был пешкой в чужой игре; пытался искупить свой смертный грех в корниловском Ледяном походе. – Вечером пили с Алешей чай, играли в шахматы, кругом полная измена и предательство, - записал химическим карандашом в дневнике царь. Утром 3-го марта подали паровоз. Царь вышел на перрон попрощаться с выстроенными в пешем строю двумя сотнями атаманского  конвоя казаков ККВ и ТКВ и просил их служить России, как и прежде. Казаки плакали. Великий князь Михаил Александрович в Питере - после нелепой и трудной личной беседы с ошалевшим от свалившейся неоткуда власти и ответственности Председателем Думы Родзянко, который уже совсем не владел ситуацией -  категорически письменно отказался именоваться императором, отложив принятие престола до решения любого легитимного для русского  народа выборного органа; сложил с себя командование Туземной Добровольческой Кавказской дивизией и членство в Государственном Совете, считая отречение Николая незаконным по закону императора Павла о престолонаследии, а предложение о занятии престола – провокацией и насилием, тем более, «…что наипаче лишен был возможности разговора с Державным Августейшим любимым Братом своим лично, а даже и по телеграфу, вопреки всем своим, матери своей и своих родных и близких просьбам и мольбам…».  Великих не совсем князей - Кирилла и Николая Николаевича Младшего - никто на царство звать и не думал. Реакцию храброго, честнейшего и прямодушного строевого генерала (патриота России и Польши) – Великого Князя Михаила давно просчитали, причем явно не в Петрограде, да и не в Берлине. Тысячелетняя монархия пала. Но она потянула еще за собой и своих невольных  разрушителей в Германии и в Австрии, которых просто использовали втемную, хотя еще не все догадывались об этом. Австрии и Германии после этого тоже пришел скорый и неотвратимый конец. Хозяева Парвуса, Троцкого и Ульянова выиграли, как они думали. Президент Вудро Вильсон, политик-мечтатель, удачливый и скаредный бизнесмен, а также и строгий аскет-пуританин-квакер-проповедник, первый раз в году заказал шампанское. Но и он был пешкой, как и его растущая на дрожжах военных займов страна.