Бери и помни

Жизнь семьи Ельцовых разделилась на «до» и «после» 16 марта 1979 года. Нет, в тот день никто не умер, не воскрес и даже не сломал ногу. Дело в том, что в тот весенний день глава семейства, Иван Ильич Ельцов, обнаружил в своей тарелке «вилочку» – дугообразную кость домашней курицы, которую запекла на ужин его супруга – Татьяна Викторовна Ельцова.
– А ну, давай что ли... – хмыкнул Иван и протянул дужку жене.
– Чего? – не поняла супруга.
– «Бери и помни», не знаешь что ли? Кто проиграет, тот... – Иван задумался, – ну, не знаю... тот мусор выносит всю неделю.
– Фу ты, мусор... – усмехнулась Татьяна, – если уж играть, то давай что-нибудь посерьёзнее придумаем.
– Предлагай.
– Кто проиграет, тот ремонт делает на кухне, – быстро озвучила мысль о наболевшем Ельцова и указала пальцем на отклеившийся край обоев над плитой.
– Ремонт – это дело такое... – нахмурился Иван, – ремонт спором не решается.
– А чего? Испугался?
– Ничего я не испугался. Ремонт так ремонт. Но ты же его все равно делать не будешь, даже если проиграешь.
– Почему это?
– Потому что не умеешь.
– Ничего, научусь. Да и проигрывать я не собираюсь.
– Ты так сделаешь, что ещё хуже станет, чем было. Нет, если ты продуешь, тогда знаешь что?
– Что?
– Тогда... Тогда ты никогда в жизни больше не заикнёшься про свою работу. А то придёт и давай сплетни ваши бухгалтерские мне в уши вливать... Сил уже нет.
– Ах вот как?! – разъярилась Татьяна, – сил уже нет, значит?
– А чего? Испугалась что ли? Некому будет на уши присесть и обсудить дурацкое платье Тамары Андреевны?
Скулы Татьяны заходили из стороны в сторону, а ноздри раздулись до невероятной ширины.
– А давай. Но только ремонт полностью делаешь. И плиту новую.
– И плиту?! Тогда про вредную бабку на проходной, которая, по твоему мнению, ведьма, тоже перестаёшь рассказывать. 
– Тогда и раковину тоже новую.
– И про годовой отчёт ни слова.
– Вот как? Тогда и линолеум новый постелишь.
– Линолеум? Ну... Это тянет на запрет обсуждений оттопыренных ушей вашего начальника Степанова.
– А давай.
– Давай.
Хруст сломанной косточки обозначил новую эру в жизни Ельцовых. На часах было 19:35.

Наблюдатель, который по несчастливой случайности оказался бы в квартире Ельцовых, сразу заметил бы множество странностей. На правых кистях обоих супругов он тут же увидел бы огромные крестики, нарисованные шариковой ручкой и ежедневно обновляемые. Так Ельцовы поначалу пытались не забыть о споре и случайно не взять какую-нибудь вещь из рук друг друга, не произнеся перед этим защитную фразу «беру и помню». Впоследствии такие крестики появились на бумажках, приклеенных к дверям, зеркалам и даже к телевизору. И Татьяна, и Иван стали подозрительными и настороженными. Они передвигались по картире, как разведчики на задании, то и дело бросая друг на друга изучающие взгляды – не забыл ли оппонент о споре? Не пора ли попытаться вручить ему победную вещицу? Но нет, оба каждую секунду были настороже, ведь на кон было поставлено многое. 

К слову, правила игры периодически обновлялись и корректировались. Например, после очередной хитроумной ночной диверсии Татьяны, в «кодекс дужки» было внесен пункт о том, что вещь, положенная в руку спящему человеку, не считается переданной, так как спящий физически не может произнести обережное заклятие «беру и помню». Впрочем, несмотря на изменения в правилах, Иван с тех пор все равно спал со сжатыми кулаками. Также и часть тела человека не считалась предметом, что было оговорено после того, как Иван сымитировал эпилептический приступ, пытаясь вручить свою голову жене, когда она, сидя на полу, зачем-то пыталась высунуть язык Ивана изо рта, обхватив одной рукой голову.

Так прошло десять лет. У Ельцовых родились дети, которые удивляли воспитательниц детского сада тем, что вместо привычного «спасибо» в ответ на что-нибудь, чем с ними делились их друзья, они произносили то самое магическое «беру и помню». Заведующая детским садом даже пыталась выяснить причины этого отклонения, но оба родителя в ответ на её вопросы лишь сжимали зубы и упорно молчали.

Что же касается семейной жизни, то всё было по-прежнему. Татьяна, приходя с работы, все так же продолжала занимать эфир сплетнями и росказнями, Иван невпопад кивал и иногда вздрагивал, когда обои на кухне с треском отделялись от стены и скручивались в рулон.

Прошло еще десять лет, а спор так и не был закрыт. Иван Ильич, устав рисовать крестики на руках, решился и набил на обеих кистях татуировки. Конечно же, в виде крестиков. Татьяна Викторовна не сподобилась на такой радикальный шаг, да и повторять за мужем ей не хотелось, поэтому, каждый раз, обновляя маникюр, она выводила тёмным лаком высокохудожественные крестики на ногтях. 

Как любил шутить Иван Ильич, детей они рожали не зря, потому как с их появлением передача различных предметов из рук в руки решалась теперь с помощью посредников.

Но прошло ещё десять лет и дети разъехались кто куда, и противостояние снова набрало обороты. К тому же, полоса обоев над плитой окончательно отошла от стены и скрутилась на полу в компактный рулончик, который хозяйственный Иван Ильич на всякий случай убрал в кладовку. Количество сплетен, которые приносила с работы Татьяна Викторовна, то ли в силу возраста, то ли из-за природной предрасположенности к ним, ежегодно увеличивалось в геометрической прогрессии. Бывало, что она могла занять эфир на весь вечер и перебить ее мог только хруст очередной отходящей от стены полосы обоев. 

Время брало своё и ещё через десять лет Ельцовы из хитрых и находчивых шпионов превратились в пожилых и унылых, будто бы окруженных врагами, партизан. Все их операции по вручению друг другу предметов перестали отличаться оригинальностью и самобытностью, а больше стали похожи на просьбы о милостыни. Мол, возьми ты уже, а? Нет? Ну ладно.

На тридцать девятом году спора в квартире Ельцовых развалился кухонный гарнитур. Это произошло за ужином, как раз в тот момент, когда Татьяна Викторовна в лицах пересказывала Ивану Ильичу суть своего конфликта с новенькой «вертихвосткой», которую, по мнению Ельцовой, гендиректор взял на работу вовсе не за её профессиональные качества.

– Вань, может, пора уже? – покосившись на вырванную с петлёй створку, произнесла Татьяна Викторовна.
– А я давно говорю – иди на пенсию. Может и прекратятся эти твои истории.
– Ах, вот как?! 
– Именно так. Подай-ка хлеба. Беру и помню, кстати.

На сорок четвертом году спора кухня развалилась полностью. Древний линолеум вздыбился так, что на нём можно было стирать вещи, обои отошли полностью, раковина превратилась в адский портал, а остатки кухонного гарнитура стали похожи на сгоревшую избу времён татаро-монгольского нашествия. Мало того, ещё и Татьяну Викторовну с почестями и уважением выпнули, наконец, на заслуженную пенсию. 

В тот день Ельцова тихо вошла на кухню и аккуратно присела на табурет, у которого уже лет семь назад отвалилась одна ножка. Иван Ильич пил чай, сидя на деревянном ящике, в котором супруги хранили картошку. Татьяна Викторовна молчала, молчал и Иван Ильич. Гнетущая тишина будто густым киселём наполнила кухню. Иван Ильич бросил взгляд на супругу и, отодвинув от себя кружку с чаем, положил локти на стол, как он всегда делал перед началом важного разговора. Но стол явно не хотел быть свидетелем этой беседы, поэтому, протяжно скрипнув, накренился набок и сложился как подрубленный, явив миру прогнившие крепления ножек.

– Всё? – вздохнула Татьяна Викторовна.
– Всё, – подтвердил Иван Ильич, окинув взглядом кухню и убедившись в том, что ломаться здесь больше нечему.
– И у меня всё.
– Выгнали?
– Можно и так сказать.

Двое помолчали.

– Ну, давай попробуем что ли...

Иван Ильич поднялся с ящика и, сунув в него руку, извлёк оттуда средних размеров картофелину. Пару раз подкинув её на ладони, он повернулся к жене и, выдохнув, протянул ей корнеплод. Рука Татьяны Викторовны, оторвавшись от колена, несмело начала движение в сторону протянутой картошки. Иван Ильич громко сглотнул и свободной рукой протёр вмиг вспотевший лоб. Пальцы Татьяны Викторовны коснулись картошки и задрожали, она прикусила губы и зажмурилась. Не с первого раза Ивану Ильичу удалось разжать онемевшую кисть, но, наконец, у него это получилось. Картошка выскользнула из его руки и упала в подставленную ладонь Татьяны Викторовны.

Взгляды обоих устремились друг на друга. И в этот момент в глазах Ивана Ильича мелькнул недобрый огонёк.
– Нет... нет... – одними губами прошептала Ельцова.
Кривая ухмылка перекосила лицо его мужа. Он уже открыл рот, чтобы, как приговор, произнести три страшных слова, но вдруг, встряхнув головой, сбросил с себя этот морок и улыбнулся.
– Теперь ты.
Картофелина снова вернулась в ладонь Ивана Ильича. На секунду ему показалось, что жена готовится что-то сказать – его бросило в жар и тут же в холод. Рубашка на спине взмокла от волнения, но Татьяна Викторовна молчала. Иван Ильич облегченно выдохнул и, отбросив картошку в сторону, прижал жену к своей груди.

– Я знал, Танечка, я всегда знал, что ты меня никогда не предашь!
– Да разве можно, Ванюш? Я же тебя люблю и всегда любила.
– Ты у меня самая лучшая, Танюша!
– Ни у кого такого мужа нет! Точно говорю – ни у кого...

Два старых безработных человека стояли в центре, пожалуй, самой страшной на свете кухни и обнимали друг друга так, как не обнимались даже в далёкой молодости. Да что там говорить, в тот день они снова почувствовали себя молодыми. На следующий день влюблённые закупили все материалы для ремонта и даже заказали новый гарнитур – благо, что Ельцовой на прощание выдали премию в размере нескольких окладов. 

А на праздничный ужин, посвящённый окончанию великого спора и обретению любви, Татьяна Викторовна по любимому рецепту Ивана Ильича запекла курицу...

©ЧеширКо