Глава 12. Пустое "Вы" сердечным "ты"...

"ПРОВИНЦИЯ", роман без вымысла

Часть первая. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ИГОРЯ ДЕДКОВА, ИЛИ БЕГИ, А ТО УМРЁШЬ           

На работу вышла, сильно кашляя и совершенно не перенося табачного дыма.  

Вместе с тем потихоньку начала выздоравливать и от неодолимого желания видеться с Мастером. Хотя моё сердце с трудом справлялось с разлукой, но его - не выдерживало встреч.  

Наступило время не просто одиночества - сиротства. Оно была бы нестерпимым, если бы переписка с Леоновичем к тому времени не стала чем-то большим, чем переписка. В своих письмах он говорил важные вещи, помогавшие выжить.  

 "Илона уволилась, Вас почти не задерживают в редакции (ни в коем случае не уходите!!!). Полемика местами принимает тон перебранки, мы с Вами скользим в ложное положенье: даже и неглупые люди вменяют Вам (нам) корысть, запроданность сионистам или кому там ещё? Положение до боли знакомое: хочешь отдать что-либо и не брать ничего - и эту простоту не понимают. А доказывать - Господа смешить. Он же втайне заповедывал "творить милостыню". Кампания во Имя Дедкова принесла мне Сергея Яковлева, принесла мне Вас. Еще раз - будьте мудры, не хлопните дверью, когда Вам покажется на миг, что не хлопнуть - бесчестно. Это не так. Игорь, как выясняется, имел больше врагов, чем друзей. Вы появились - и он Вам рад..."  

Он писал о работе Виталия Шенталинского в архивах ГБ, о Сергее Яковлеве с его горькой повестью "Письма из Солигалича в Оксфорд", о Горьком, Чуковском, о спасении Чуковского Дома в Переделкине - кем бы, вы думали? О Галактионе Табидзе, на требование подписи под письмом об осуждении Пастернака ответившем прыжком из окна, о Флоренском, сказавшем: "Не знать, это, конечно, большой грех, но не желать знать - преступление", о Михаиле Кожове, не давшем взорвать Шаманский камень и тем спасшим Байкал - потому, прежде всего, что знал своё озеро, как никто. Он писал о десятках людей, которые во все времена прекрасно понимали, что, почему и как творится в их пору.  
"Кто сваливает вину на "дух времени", тот и в своём, данном ему Историей времени имеет алиби, но это алиби - фальшивка".  

Однажды Владимир Николаевич вместе со своими статьями прислал ксерокс из словаря "Лексикон", составленного известным славистом Вольфгангом Козаком. В графе "Леонович" я прочла дату рождения моего корреспондента. Мне стало плохо.

Впервые увидев его на Дедковских чтениях, решила, он мой ровесник... Старше он не выглядел. А тут черным по белому: "Леонович, Владимир Николаевич, поэт (2.6.1933г., Кострома). Учился в Воен.ин-те иностранных языков, в 1956-62 в Моск. Ун-те. Л., в духовном отношении редкостно независимая личность..." и т.д.

Минут пятнадцать была в прострации, вычислив его возраст, и сама, кажется, за эти четверть часа постарела на те двадцать с лишним лет, что нас разделяли. И поняла, что Владимир Николаевич дорог мне уже не как "источник знаний", а как человек. Но по возрасту он даже Мастера оказался старше...      

Отрывок из "Письма, написанного Вере Николаевне звездной ночью с 9 на 10 февраля 1997 года...  

...но и днём оно было бы почти такое. Просто ночью открытее Космос - тот, что вне тебя и тот Космос, что внутри.   Итак, Вера Николаевна, увидели Вы цифру 1933, вычли время из времени, встали, сгорбились и на постаревших ногах куда-то побрели.

Это настолько было живо и горестно, что не мог я не оказаться рядом с Вами, я бросился к Вам:   - Верушка, да не верь ты этой немчуре. Всё не так... - Слово вылетело. Оба мы слышим, что в этом Ты - больше правды, чем в натужном уже Вы. И оба понимаем, что терять высоту так невзначай достигнутого не надо.

Пустое Вы сердечным ты...

Как он возликовал обмолвке! Но я не обмолвился - а всё встало уже на свои места. Флоренский написал об именах - не написал о местоимениях. Как грузин он знал, чем интимнее обращенье, тем больше растворено в нём уважения, родства, доброжелательства - всех чувств этого спектра - вплоть до благоговения и преклонения. Бога и Родину величаем на ты - и мы, и грузины, да и все. Блок, и не только он, вкладывал в Ты столько уважения и понимания, что... что грех нам пройти мимо этого (далее, если б письмо сбилось на статью, я навертел бы вокруг "ты" разных ситуаций и контекстов, лиц и морд, тыканья и величанья. Но нет нужды в статье - а есть нужда обеими руками тебя взять и стряхнуть эту арифметику: сколько я знаю себя, столько пользуюсь даром или привилегией быть то моложе, то старше людей, с которыми мне близко.

Вот Софья Петренко: детдомовка, строила Магнитку, всю жизнь воевала за справедливость. Я её так кровно понимаю, что сразу, в начале нашей 30-летней дружбы, сказал ей: ТЫ, ТЫ, Софья Александровна... И для моих, теперь уже сорокалетних девочек, я сразу был на ТЫ..."

  "И возраста у человека нет... (см.мои стихи "Во все концы дорога далека").   

Я читала эти стихи в книге "Явь", которую чуть раньше получила от Владимира Николаевича - аккурат в день своего рождения. Он подписал её: "Вере Арямновой - как своей душе".  

 Так наш переход на "ты", стихи, первую строку которых Игорь Дедков взял для названия своей книги, переплелись ещё до первой настоящей встречи с Володей, которая произошла 19 марта 1997 года.

  Тогда он рассказал мне о своей Любимой. Но мой разбег к этой встрече уже перешел в полёт, направление которого я переменить не сумела, а он, конечно же, подхватил. И потому расшиблась я гораздо позже.   

Но пора вернуться к нашим баранам.
  То ли в начале марта, то ли в конце февраля я узнала от Бориса Николаевича Негорюхина, что областная научная библиотека сняла имя Крупской!.. Не помню, как оказалась я перед Петровым:  
 - Андрей Алексеевич, библиотека сняла имя Крупской!!!
  - Ну и что. - Редактор пожал плечами и отошёл от меня с явным нежеланием продолжать разговор.   Я сникла. Такое поведение демонстрировало, что главный редактор не считает новость достойной внимания газеты. После дискуссии?!..

  Дискуссию закрыли после январских публикаций, - выходит, по Гришинскому указу. Мне по выходе с больничного сказали: Всё! А я сказала, Виктор Петрович Астафьев написал. И приложил к письму текст для публикации в нашей газете. А они сказали: всё, не успел. Что нам Астафьев? Кто такой нам Астафьев?..

  А кто такой Гришин? Вот Вы, читатель, Астафьева читали, знаете. А Гришина? И я нет. Может быть и нет никакого Гришина. Впрочем, однажды мне довелось, кажется, его видеть. Скажу вам, описать его невозможно. Гришин и Гришин - такой как тысячи других ничем не примечательных людей. Хотя это ведь тоже достоинство, если посмотреть с определенного ракурса. Очевидно, оттуда на него и смотрели, оттуда и направляли. Потому что иначе - какое бы дело обыкновенному гришину до Дедкова, библиотеки и её переименования?  
Ну что же.   Мне было чем утешиться. Библиотека сняла имя Крупской! Не знаю, могу ли я претендовать на то, что одной мне известно, сколько стоило сил и нервов, сколько несчастья надо было пережить одной женщине, чтобы эта могильная плита, наконец, сдвинулась.

Но плита, сдвигаясь, освобождая, как казалось тогда, место для нового имени, ещё раз прищемила мне пальцы.   Вот как это произошло.