Плодовитый Быков

Сегодня, когда даже квасные патриоты перестали называть россиян самой читающей нацией, жизнь дала на этот вызов адекватный ответ, выведя на авансцену Дмитрия Быкова — человека, напоминающего мне таран или круглую чугунную «бабу»: настолько запросто прошибает он стены безразличия, за которыми пытается отсидеться обыватель, чуждый литературного (и не только) процесса. Соотечественник Быкова открывает газету — там колонка или статья Дмитрия, включает радио или телевизор — слышит его голос, входит в интернет — наталкивается на книги с пометкой «скачать бесплатно» (мой тезка принципиальный противник авторских прав в интеллектуальной сфере).

 
На вакантное нынче место властителя дум не претендовать Быков не может хотя бы потому, что родился 20 декабря (1967-го) — за сутки до дня рождения Сталина и сутками позже дня рождения Брежнева, при этом вездесущий и триединый Дмитрий загадочным образом соединяет в себе разные ипостаси: известнейшего русского писателя, эпатажного журналиста и жертвенного учителя словесности. Своей плодовитостью он вгоняет в ступор и почти религиозный экстаз сограждан, по природе не склонных к стахановским подвигам на любой ниве, в том числе и литературной, поэтому не удивительно, что с той же страстью, с которой одни собирают быковские «Письма счастья» и цитируют сочиненные им сатирические тексты, другие пытаются сбросить его с пьедестала.
 
Легко отражая выходки недоброжелателей, которые всячески «обидеть норовят», мой собеседник даже цитирует иной раз их перлы типа: «Быков желает быть покойником на всех похоронах и женихом на всех свадьбах» или «Быков — это свинья, проглотившая соловья», а когда некая критикесса заявила, что выкинула его роман «ЖД» в окно, автор радовался, как дитя, — значит, задело ее за живое (хотя одновременно сочувствовал тем, кто проходил в этот момент внизу, поскольку книга увесистая — 700 страниц!).
 
Особой благодарности россиян, правда, Дмитрий удостоился не за то, что написал почти дюжину толстенных романов и биографий, а за то, что сумел отстоять их исконное право на употребление великого русского мата. Сначала блестяще сделал это в районном суде, где Быкову пытались навесить статью за использование в газете ненормативной лексики (причем защитником его выступал Эдуард Лимонов), а потом и в телепрограмме «К барьеру!», где обсуждалась необходимость введения для сквернословов жестких карательных мер. На этом, что интересно, литератор не остановился, а совершил паломничество в Перу в поселок с дивным названием — прошу прощения! — Nahui: посетив отдаленные места, в которые за годы острых дискуссий отправил множество народу, из чистого озорства заглянул и в другой перуанский населенный пункт — Huinja. Кстати, Дмитрий уверяет, что на следующий же день после того, как в «Собеседнике» вышел об этом репортаж, ему позвонили немцы и предложили за их счет — с целью популяризации туризма! — съездить в местечко Nahuja, расположенное в Восточных Пиренеях.
 
Коллеги окрестили его Гаргантюа и Пантагрюэлем русской словесности, а первый заместитель руководителя Администрации Президента России Владислав Сурков, явно оценивший быковские стихотворные фельетоны, удостоил приятного титула «частушечника всея Руси». Сам Дмитрий в пароксизме самокритики называет себя графоманом и на вопрос: «Зачем вы так много пишете?» — честно отвечает: «Деньги нужны», а ведь с такими-то данными давно мог отказаться от журналистской поденщины и даже разбогатеть. Как? Если бы согласился продать свой талант по сходной цене и обслуживать власть предержащих — вспомним примеры куда более прытких Валентина Юмашева и Сергея Доренко.
 
Удивительно, но факт: Дмитрий Быков отталкивает руку дающую — он, в частности, единственный (!) российский писатель, который отказался прийти на встречу с премьер-министром Владимиром Путиным, чтобы обсудить с ним проблемы литературы. Времени, сказал, нет, во-первых, а во-вторых, идти к премьеру в день его рождения — значит, светские новости обсуждать, тогда как настоящий писатель глобальные вопросы решает.
 
Рискну предположить, что реальная причина его эпатажа все-таки в другом. Быков — однолюб: 40 лет живет на одной улице, 15 лет состоит в одном браке, четверть века работает в одной профессии и в одной газете, и менять на 44-м году жизни профессию человека пишущего на более модную и прибыльную специальность человека прогибающегося явно не собирается.

«УЛУЧШЕНИЮ НРАВОВ ЛИТЕРАТУРА ОТНЮДЬ НЕ СПОСОБСТВУЕТ — ПИШУЩИЙ ЧЕЛОВЕК ПОЧТИ ВСЕГДА НЕРВНЫЙ. ВСЕ-ТАКИ БОРЬБА ИДЕТ ЗА БЕССМЕРТИЕ, А ОНА ОСОБЕННОЙ ЛЮБВИ К КОНКУРЕНТАМ НЕ ПРЕДПОЛАГАЕТ»
 
— Да, Дима, в таких экстремальных условиях — на скамейке в скверике да еще под дождем! — я никогда еще интервью не брал...
 
— (Улыбается). Поздравляю! — все когда-нибудь бывает впервые.
 
— Вас называют одним из лучших писателей современной России, причем об этом мне говорили такие авторитетные для меня люди, как Виталий Алексеевич Коротич и Евгений Александрович Евтушенко...
 
— Спасибо, приятно.
 
— Вы с их оценкой согласны?
 
— Вопрос на засыпку, ведь если скажу, что нет, естественно, вы меня спросите: а зачем же тогда печатаешься и зачем, собственно, пишешь? А признать, что согласен, — показать себя крайне нескромным. Поэтому я отвечу так: «Мне это слышать лестно, это то, к чему я стремлюсь, но пока подобные слова в свой адрес расцениваю в большей степени как аванс». Мы еще посмотрим, что от всей нашей прозы останется, — процесс, так сказать, далеко не завершен. Россия находится в некоторой бифуркации (раздвоение, разделение, разветвление реки, кровеносного сосуда. - Д. Г.), и не очень ясно, какой она после этого будет. Не исключено, что от всех нас, нынешних, как от литературы позднего Рима, в вечность уйдут каких-нибудь пять имен, и я совершенно не убежден, что мое в этом списке будет.
 
— Написав книги о Горьком и Окуджаве, вы зарекомендовали себя прекрасным биографом, но с особым удовольствием я прочел вашу книгу «Борис Пастернак», изданную в серии «Жизнь замечательных людей». Интересно, когда погружались в его творчество, какие ощущения у вас были?
 
— Пастернак — один из очень, как вы понимаете, немногих русских писателей, чью жизнь, именно биографическую ее канву, можно рассматривать как эталон человеческого поведения. Обычно, как мы с вами по себе знаем, улучшению нравов литература отнюдь не способствует — пишущий человек почти всегда нервный (все-таки борьба идет за бессмертие, а она особенной любви к конкурентам не предполагает).
 
Как правило, спокойным нравом писатель не отличается — зачастую он мнителен, болезненно недоброжелателен к коллегам, очень трясется за свое Эго и просыпается в холодном поту: как же я умру и не напишу? Пастернак благодаря своему свободно выработанному, очень вольно понятому христианскому мировоззрению данной участи избежал, и в этом смысле он чрезвычайно показательная фигура, своего рода образец — в каждую минуту все, что Борис Леонидович делал, можно рекомендовать детям как эталон правильного поведения.
 
Пожалуй, я могу назвать еще только одного человека, чей этический кодекс так же мне симпатичен, — это Марина Ивановна Цветаева: печаль только в том, что Цветаева не всегда своему кодексу верна, а Пастернак — всегда (ну почти). За ним минут слабости я не знаю, и когда он говорил: «Моя жизнь так пряма, что приму любое ее продолжение», нисколечко не кривил душой. Я действительно испытал глубокое наслаждение от работы с этой биографией, и хотя в книге есть и ошибки и вещи, которые сегодня, может, пересмотрел бы, это были два с лишним года (полтора — написать, и потом мы ее еще до ума доводили) такого счастья...
 
— ...погружения...
 
— Да, погружения плюс такого, как мне иногда казалось, прямого общения и какого-то поучительства, что об этом я просто с упоением вспоминаю.
 
— Будучи биографом Булата Шалвовича Окуджавы, вы сейчас слушаете его песни в машине?
 
— Понимаете, у меня в машине ни радио нет, ни проигрывателя — это мой принцип. Вон она, кстати, — видите, зеленые «жигули» седьмые стоят. Вернейший способ, как вы знаете, вызвать дождь (смотрит на хмурое небо) — это помыть машину (смеется), и существует она не для того, чтобы что-то в ней слушать, — это такое медитативное, созданное для уединенного размышления, место. Я даже с попутчиками, когда езжу, например, к вам в Крым, разговаривать стараюсь по минимуму, но Окуджаву слушаю очень часто — во время работы, или в гостях, или просто, когда сижу у компьютера: расслабляюсь, во что-то играю, — он всегда включен. Как Булат Шалвович это делает, не совсем понятно, но его просто физиологически приятно и слушать, и петь.
 
— Среди его песен любимая у вас есть?
 
— «Надежда Чернова»: «Женщины-соседки, бросьте стирку и шитье...», хотя однозначно ответить на этот вопрос я не могу. Это просто то, что чаще всего про себя пою, а так их очень много. Господи, это и «Моцарт», разумеется, в огромной степени, причем оба («Песенка о Моцарте» и «С Моцартом мы уезжаем из Зальцбурга...». - Д. Г.)...
 
— ...«Синий троллейбус», наверняка...
 
— «Троллейбус» нет, потому что я слишком много слушал его в детстве. «Дальняя дорога», конечно — ну, я вам штук 20 его вещей перечислю, но «Надежда Чернова» наиболее, что ли, моему самоощущению соответствует.
 
«НУ ГДЕ ВЫ ПРИ НАШИХ-ТО ГОНОРАРАХ НАЙДЕТЕ НА НЕГРОВ ДЕНЬГИ?»
 
— Вы удивительный многостаночник и в то же время исключительно плодовиты — минут 20 назад мы о вас с Виталием Коротичем говорили, и я заметил: «Не припомню ни одного автора, который может так много и при этом одинаково профессионально, с большим, чувствуется, багажом знаний на разные темы писать»...
 
— Ну, я вам с ходу десяток таких авторов назову. Юлю Латынину уж, конечно, знаете, и Андрея Колесникова «коммерсантовского» — безусловно, и его тезку Колесникова-второго — «новогазетовского»...
 
— Но они же о Пастернаке не пишут...
 
— Ну и что? — зато Колесников (первый!) пишет о детях: у него замечательная книга «Отцеводство» о том, как их воспитывал, а у Латыниной штук 30 первоклассных романов и еще пять под псевдонимами — иными словами, есть люди, пишущие больше и лучше меня, их просто множество, другое дело, что, вообще, человек, много работающий, в России почему-то  всегда подозрителен: даже не знаю, почему. Кстати, в мире это тоже присутствует, но в меньшей степени. Вы же в курсе, что Стивена Кинга коллеги просто ненавидят, и когда этот неисчерпаемый американский писатель очередной выпускает роман, злорадствуют: «У Стива кризис. Две недели уже ничего — вот катастрофа!». Ну не любят людей много пишущих — правильно...
 
— ...говорят, у них есть литературные негры...
 
- (Хмыкает). Или негры, или еще что-то...
 
— А у вас таковые, простите, есть?
 
— Нет (машет рукой), я очень мало пишу — роман в два года, так где вы, при наших-то гонорарах, найдете на негров деньги...
 
— ...да еще в Москве...
 
— Дело даже не в этом, а в иллюзии многописания, которую производит сегодня большинство более-менее активных журналистов. К их числу я мог бы отнести почти всех «известинцев», большинство авторов «Комсомолки», родной «Собеседник», слава Богу, книжки выпускает исправно. Вся эта иллюзия от какой-то всеобщей расслабленности происходит, но, ребята, вспомните Ивана Франко: он 60 лет прожил и 100 томов написал...
 
— Или Александра Дюма...
 
— ...за 68 лет — 300 томов, Льва Толстого: 82 года — 90 томов. Это на самом деле норма — я уж не говорю про людей, которых жизнь, казалось бы, так била, что вообще непонятно, как им удалось хоть строчку потомкам оставить. Возьмите Шевченко, у которого произведений все-таки на 12 полновесных томов набирается, — значит, надо как-то себя подхлестывать, а не других окорачивать.
 
— Вы столько пишете, а что-нибудь, кроме собственных творений, читать успеваете?
 
— Ну да — это моя работа, и, кстати, себя я не перечитываю. Нет, возвращаюсь, конечно, к готовому тексту при редактировании, при переиздании, но, в принципе, стараюсь себя не перечитывать, потому что это всегда очень огорчительно.
 
— Кого в настоящий момент вы читаете?
 
— Перечислю последнее. За вчерашний день, например, прочел роман Сережи Фомина «Дети пустоты», который на рецензию мне прислали, перед этим «Толстого-Американца» Михаила Филина в серии «ЖЗЛ», потому что о нем сценарий пишу, а до него, насколько я помню, были 30 ученических сочинений о «Мертвых душах» (приходится это делать — у нас в школе, где я литературу преподаю, заканчивается учебный год). Я читающий человек, причем должен сказать, что самым интересным из этого перечня был, конечно, «Толстой-Американец», а на втором месте ученические сочинения.
 
— Любимый писатель сегодня у вас есть?
 
— Их много. На первом месте в этом ряду продолжает оставаться, наверное, Александр Житинский — он гениальный прозаик, и новый его роман «Плывун», который сейчас выходит, по-моему, абсолютный шедевр. Люблю Валерия Попова и, естественно, все, что он делает, очень нравится мне Фридрих Горенштейн покойный, и я горько жалею о том, что в «ПРОЗАиКе» мы никак не можем издать его последние книги.
 
Есть возможность выпустить роман-пьесу «На крестцах», но правообладатели дорого просят, а таких денег у нас, к сожалению, нет. По-прежнему очень люблю Юрия Трифонова, а давеча, давая детям в 11 классе «В круге первом», я снова его перечел и должен сказать, что это роман выдающийся. Думаю, мы долго еще будем Солженицына истолковывать — он глубже, чем наше время, интереснее.

«Я ГЛУБОЧАЙШИМ ОБРАЗОМ УБЕЖДЕН, ЧТО ПОСЛЕДНЯЯ ГАЗЕТА ЕЩЕ НАПИШЕТ О ЗАКРЫТИИ ПОСЛЕДНЕГО ТЕЛЕКАНАЛА»
 
— Классика, на ваш взгляд, медленно умирает или она жива?
 
— Вы знаете, тут как раз интересная вышла штука. Я, если честно, думал, что угасает — не то чтобы умирает, а перестает быть горячо воспринимаема, чему множество есть примеров. Вот я очень люблю Шатобриана, допустим, но он все-таки отошел, отплыл на какой-то льдине, обожаю, допустим, Джейн Остин, но она тоже отъехала, а русская классика не уезжает, потому что наша родимая реальность законсервировалась в таких формах, что и Капнист вполне актуален, и Фонвизина читаешь, словно вчерашнего. Больше того: давеча я давал детям «Ревизора» — у нас был «суд» над Хлестаковым и над Городничим, и поразился тому, насколько это актуальная пьеса — ну, абсолютно вчера написанная. Все персонажи те же, и я всегда буду устраивать над «Ревизором» суды, потому что это всем интересно. Дети говорят: «А поставьте себя на место Городничего — вы могли бы управлять иначе?», и я понимаю — нет, не мог бы.
 
— Островский тоже абсолютно актуален, правда?
 
— Совершенно правильно Константин Райкин сказал, что из современных драматургов Островский на первом месте — особенно с тех пор, как в Россию вернулись такие приметы времени, как банк, банкротство, замужество за генералом богатым.
 
— Что с российским телевидением сейчас происходит?
 
— Не знаю — просто у меня дома телевизора нет. Есть компьютер, по которому я смотрю кино, есть Skype, по которому с друзьями общаюсь, а «ящик» мне совершенно не нужен, потому что зачем? Кстати, дети первое время роптали, а потом как-то успокоились: я приношу им в большом количестве фильмы — всякие научпопы, классику, и этого им достаточно.
 
— Счастливый вы человек — без телевизора живете...
 
— Хм, а что вам мешает устроить себе такое же счастье?
 
— Сегодня многие в мире, в частности, в Соединенных Штатах, говорят, что у газет будущего нет, а вы как считаете?
 
— Месяц назад я приехал из Штатов — там периодику активно читают...
 
— ...но тиражи падают катастрофически...
 
— Да, падают, а число сетевых подписчиков растет, и я глубочайшим образом убежден, что последняя газета еще напишет о закрытии последнего телеканала. Пресса переживет все, особенно в России, где это такая антропная, человекоудобная вещь, ведь из газеты массу штук можно сделать. Я, например, как постоянный дачник знаю, что с ее помощью разжигается костер или печка...
 
— ...да и в туалет пол-России с ней ходит...
 
— Хрен с ним, с туалетом, — это, говорят, как раз очень вредно, но как удобно шапочку из нее делать, да? А кто не слышал выражение «газета помогла», которое употребляется обычно, когда ее, родимую, расстилают и на ней воблу раскладывают? Ну и потом, ее ж почитать можно! Мы с другом недавно поехали в гости и обнаружили там на антресолях огромный архив газет 60-х годов — оторваться неделю не могли, понимаете? Это упоение было, поэтому правильно Мария Васильевна Розанова — дай Бог ей здоровья! — сказала: «Собирайте старые газеты!».
 
— Если бы вы еще журнал «Огонек» почитали за 50-е-60-е годы...
 
— Читаю, а как же! У нас на даче этого добра полно, весь чердак литературой забит, и я продолжаю настаивать на том, что газета — единственная примета времени. Если ее сегодня нельзя читать, через 10 лет это будет счастье, и недавняя выставка Оли Свибловой «Перестройка» в московском Доме фотографии продемонстрировала, что это самый интересный, самый живой экспонат: газета никогда не умрет!

«МОЯ ЖЕНА — ЭТО ТЯЖЕЛЫЙ СИБИРСКИЙ СЛУЧАЙ, ЗАТО НАДЕЖНЫЙ ТЫЛ И АБСОЛЮТНАЯ УВЕРЕННОСТЬ, ЧТО В СЛУЧАЕ ЧЕГО НЕ СДАСТ»
 
— В своем статусе, при невероятной занятости и большом общественном звучании вы преподаете русский язык и литературу в школе — зачем это вам?
 
— Вообще-то, в вашем вопросе явное преувеличение налицо, потому что писатель — это не статус, а кличка довольно обидная...
 
— ...крест...
 
— Ну, не знаю — скорее уж, «ноль». В общем, ничего особенно хорошего в принадлежности к пишущему цеху нет, а в словесники я пошел, потому что всю жизнь мечтал преподавать в школе — все-таки учительский сын Бог знает в каком поколении. У нас в роду учителя с обеих сторон, у жены тоже, и вообще, я не вижу сейчас никаких более осмысленных занятий, к тому же разговоров более интересных, чем в учительской, ни в одной редакции давно, к сожалению, не веду.
 
— Если учителя хорошие...
 
— У нас они замечательные, хотя школа «Золотое сечение», где я литературу читаю, на общем московском фоне сравнительно недорогая. Вдобавок это же такая как бы тайная сеть, покрывающая Москву, а в значительной степени и Россию — словесники, историки хорошо своих коллег знают, бегают друг к другу на уроки и помимо этого много встречаются.
 
Вот я, например, в понедельник иду послушать одного знаменитого историка московского в «Интеллектуале» — в неплохой частной школе, в пятницу в «Марину» пойду: там пройдет семинар, где будут американский романтизм докладывать, и мне любопытно, как они это будут детям давать. Какое-то количество словесников приходит ко мне на того же Солженицына, потому что им интересно.
 
Сложилась некая тайная сеть, по-своему вполне масонская, которая собирается и думает, как бы спасти нам юное поколение (пусть это на чей-то взгляд и смешно), причем мы стараемся все-таки не превратиться с детьми в секту. Мы с ними тоже собираемся помимо школы за рюмкой чая, о чем-то беседуем, и это та среда, которая меня привлекает. Я, условно говоря, ее себе оптимизирую, а с кем мне еще общаться, как не с коллегами?
 
— В последнее время Михаил Задорнов не устает повторять, что молодое поколение пропадает, потому что ему навязана западная система образования, которая совершенно для неокрепших мозгов разрушительна...
 
— Нет, на самом деле, система Джона Дьюи — та, что лежит в основе американского образования, неплохая: она учит не помнить информацию, а знать, где ее взять. В свое время Лев Лосев (царствие ему небесное!) меня за это разагитировал, и ничего против я не имею.
 
Я тоже не заставляю, например, учить стихи наизусть, не даю длинных диктантов — считаю, что в идеале ребенок просто знать должен, где взять информацию и как ею воспользоваться, другое дело, что американская система сейчас тоже видоизменяется, на месте она не стоит. Я бывал у них в школах и университетах, многажды читал что-то сам и знаю, что уровень образования современного американца на порядок превосходит уровень его сверстников в России.
 
— Трагедия!..
 
— Да, безусловно, поэтому говорить, что американская система губит и разрушает...
 
— ...и тем более что они дураки...
 
— ...примитивные люди, больше не надо. Они выстроили себе систему прекрасную, и дай Бог им здоровья! — во всяком случае, до них нам еще расти и расти, тянуться и тянуться.
 
— Как вы думаете, в целом российская молодежь образованная или нет — есть на этот вопрос однозначный ответ?
 
— Видите ли, она все-таки очень дифференцированна, и, по моим эмпирическим данным, 10-15 процентов образованны лучше нас в свое время, а 80 — значительно хуже.
 
— Печально...
 
— Молодежь очень поляризованна, но это ведь неплохо, потому что 10 процентов всегда тащат за собой какое-то большинство, и в результате у них есть все шансы не отстать от прогресса.
 
— Вы общались с большим количеством умных, интеллигентных, продвинутых людей, у многих интервью брали — встречи с кем стали для вас незабываемыми?
 
— Если чисто по-человечески, то самое большое впечатление в жизни произвела на меня Новелла Матвеева (я ее научный ученик), да и вообще, в огромной степени поэты и писатели ленинградской школы: Нонна Слепакова, Александр Кушнер, Лев Лосев. Сюда же и Лев Мочалов относится, и Житинский, и Попов, и Битов, принадлежащий к ним, хотя и живущий в Москве. Кстати, и ленинградские живописцы того же времени: в наибольшей степени Ярослав Игоревич Крестовский, который моим любимым художником остается. Я глубоким стариком его знал, но все равно это был безусловный гений, беспримесный — очень горжусь тем, что успел о нем написать.
 
Из других людей... Ну Окуджава — конечно, Борис Гребенщиков — безусловно: это, вообще, такой луч света в темном царстве, и, кстати, очень большое впечатление произвела на меня собственная жена и как-то до сих пор продолжает его производить, что очень странно. 15 лет уже мы продолжаем страшно драться по большинству главных вопросов — религиозных, мировоззренческих, литературных: меня так раздражают некоторые ее взгляды...
 
— Ирина Лукьянова ведь тоже писатель...
 
— Ну да, и хороший. Постоянная необходимость как-то дорастать, соответствовать, чтобы не заскучала и все дела, — это, конечно, тяжелый сибирский случай, зато, понимаете, надежный тыл и абсолютная уверенность, что в случае чего не сдаст. Астафьев, который на меня тоже большое впечатление произвел, мне уже по первым ее рассказам сказал: «Эта баба тебе всегда поможет, но как она будет тебя пилить, какой бурав в тебя загонять!..». Его пророчество сбылось полностью — в людях Виктор Петрович понимал.
 
«ПРИРОДА ГЕНИЯ ПРОТИВОПОЛОЖНА ПРИРОДЕ ТАЛАНТА — ОНА НЕ ПРЕДПОЛАГАЕТ УМА, НО ПРЕДПОЛАГАЕТ ЗВЕРИНУЮ ИНТУИЦИЮ»
 
— Ленин — кажется, в письме к Горькому — утверждал в свое время, что интеллигенция — это не мозг нации, а говно...
 
— Да, писал, скотина такая.
 
— Интеллигентных людей вы вообще в жизни видели?
 
— Очень много, и больше вам скажу: мне вообще кажется, что тот, кто обзывает интеллигенцию говном, сам в значительной степени говнюк, хотя все-таки я очень хорошо ко многим делам Ленина отношусь и считаю его первоклассным публицистом. Была в нем какая-то замечательная утопическая жилка, и вообще, есть что-то трогательное в том, чтобы в начале 20-х годов подписывать декреты о детских санаториях или о лечении борцов мирового пролетариата...
 
— ...в промежутках между массовыми убийствами...
 
— Ну, насчет убийств старался не один он и не лично. Там много всего было, Ульянов — фигура сложная, но его отношение к интеллигенции я не разделяю ни в какой степени хотя бы потому, что сам он интеллигент, и правильно Егор Яковлев говорил, что эта ненависть к прослойке имела у него, безусловно, характер самоненависти.
 
— На день рождения в прошлом году Виталий Алексеевич Коротич подарил мне уникальную книгу — не знаю, или вы с ней знакомы. В 34-м году после Первого съезда советских писателей была издана его стенограмма — и Коротич в 60-е годы обнаружил ее в Магадане, готовую к уничтожению, и банально украл...
 
— Ах, молодец!
 
— Я внимательно прочитал зубодробительные речи столпов, классиков советской литературы и пришел просто в ужас от того, какие люди пытались воспитывать в нас вкус, прививать гуманизм и так далее, — а что думаете об этом вы?
 
— Видите ли, уровень Союза советских писателей в 34-м году, конечно же, оставлял желать много лучшего, но на фоне перманентных «Брусков», «Цементов» и «Энергий»...
 
— ...панферовских...
 
— ...гладковских и даже горбатовских, что ни говорите, а определенное светлое пятно есть. Как бы мы ни относились к творчеству «попутчиков» и к явлению попутничества в целом, а все-таки до определенного момента, хотя и очень недолго, советская власть давала людям мощный творческий импульс — они попали в такое странное место, которое Бог посетил.
 
Советская литература 20-х годов примерно как нынешняя молодежь: на 90 процентов ужасна, но на оставшиеся 10 — гениальна, и если бы мы сегодня оказались современниками Платонова, Пастернака, Ильфа и Петрова, просто должны были благодарить судьбу... Мандельштама я не называю, потому что его как раз за три месяца до закрытия съезда арестовали, но все равно средний срез весьма неплохой. Вообще, интеллектуальное состояние общества в России всегда очень мало зависело от степени тирании, и, более того, первосортные тирании давали первоклассных интеллектуалов.
 
— Вызывали всплески...
 
— Да, а сейчас, например, когда общество никакое, без вектора, нет у него и интеллекта. Россия уж так устроена, что вектор ей необходим, независимо от того, противостоит она ему или с ним совпадает, — страна наша ценит, по большому счету, не идеологию, а масштаб эпохи, который в 34-м году был велик.
Над всем великий ужас навис, и соответственно появилась великая литература, а сегодня эпоха, может, не столь ужасная, но абсолютно ничтожная, и в таком же ничтожестве пребывает большая часть страны.
 
— Солженицын хороший писатель?
 
— Гениальный, вопросов нет.
 
— Однозначно?
 
— Да, никаких сомнений! Напишите сначала что-нибудь подобное «Случаю на станции Кочетовка», а потом дискутировать будем, сопротивляться (правда, сначала была станция Кречетовка, но при публикации название, чтобы не было намека на известного автора, изменили). Гениальный Солженицын писатель, и я свои оценки на детях всегда проверяю. У меня есть абсолютно безупречный способ заставить класс слушать вот так (широко распахивает глаза): я зачитываю главу «Улыбка Будды» из романа «В круге первом», где, помните, госпожа Рузвельт посещает тюрьму — они ржут как не в себе.
 
Александр Исаевич был гениальный сатирик, первоклассный публицист и, естественно, очень сильный психолог: я до сих пор считаю, что финал «Ракового корпуса» с посещением зоопарка — лучшая русская проза 60-х годов. Ну, может, только Трифонов и Аксенов с ним сопоставимы, а остальные на 11-м каком-то месте.
 
Он великий писатель, написавший очень много глупостей, потому что природа гения противоположна природе таланта — она не предполагает ума, но предполагает звериную интуицию. У Солженицына много плохих текстов, но у всех гениев их полно, кроме, может быть, Пушкина (и то мы не знаем, что бы в «Истории Петра» получилось)...
 
— ...и Чехова, наверное?
 
— Ой, у Чехова есть настолько слабые тексты, что просто ужас какой-то! Когда его ранние вещи читаешь, вообще непонятно, как он себя сделал, как к вершине привел — и глупостей у него дикое количество, и странные убеждения какие-то, а вместе с тем где он Бог, там Бог, поэтому я за то, чтобы великие ошибки и заблуждения ценить даже выше, чем великие прозрения, — не заблуждается только тот, кто не думает вообще.
 
«ТЕХ, КТО ЛЮДЕЙ ПРЕЗИРАЕТ, ЛЮБИТЬ НЕЛЬЗЯ, А ПУТИН ИХ В ГРОШ НЕ СТАВИТ, ДУМАЕТ: ВОТ ЧТО СКОРМИШЬ ИМ, ТО И СХАВАЮТ»
 
— С большим удовольствием читаю ваши потрясающие — я на этом настаиваю! — стихи, публикуемые «Собеседником»...
 
— ...спасибо большое...
 
— ...а раньше они еще и в «Огоньке» выходили...
 
— ...сейчас их также в «Новой газете» печатают.
 
— Великолепная, на мой взгляд, сатира, аналогов которой в России и тем более в Украине просто нет...
 
— Сейчас нет, но много было когда-то.
 
— Я, словом, вашими произведениями восхищен и говорю вам это в глаза, а теперь, после этой преамбулы переходим к политике. Какой видится вам фигура Владимира Владимировича Путина?
 
— А никакой особенной преамбулы здесь и не нужно — фигура, в общем-то, довольно-таки рядовая. Типологически она в моей схеме соответствует Николаю I, о котором тоже нагорожены горы мифов и хвалебных отзывов, мне не понятных. О рыцарь-монарх! О гвардеец на троне! — а что там, собственно, хвалить? Довольно примитивный человек с узким кругозором, дурным вкусом, злопамятный и мстительный, искренне полагавший, что если подмораживать, а не реформировать, все хорошо будет. Нет, я от него не фанатею.
 
Мне, кстати, кажется, что Дмитрий Анатольевич Медведев еще менее соответствует масштабу страны, но и Владимир Владимирович Путин немножко для Родины мелковат — тут иные нужны фигуры. Я уже говорил: мы ценим не вектор, а масштаб. У того же, к примеру, Ельцина много было ошибок, и вектор его мне не нравится...
 
— ...но масштабность!..
 
— ...вот, и при нем мы как-то в большей степени чувствовали себя людьми. Потом, мне кажется, у Владимира Владимировича есть серьезнейший недостаток, имеющий спецслужбистские корни, — в той серьезной организации, откуда он вышел, это очень распространено. Владимир Владимирович народ своей страны презирает.
 
— А за что же его любить? — вот ведь вопрос...
— Да, этого презрения мы, может быть, и заслуживаем, ведь сами же на него и напрашиваемся. Там не на что смотреть: ходит какая-то макака безволосая, двуногое без перьев. Убить — вообще раз плюнуть и на колени поставить тоже довольно легко (как говорит Искандер: «Если ты не сломался, тебя плохо ломали»), тем не менее человечество надо почему-то уважать. Тех, кто людей презирает, любить нельзя, а Путин их в грош не ставит, думает: вот что скормишь им, то и схавают.
 
— Так и хавают же...
 
— Нет! Знаете, уже нет, и мне кажется, все бы стерпели, но не презрение, не такое высокомерное отношение. Даже палача можно уважать, но если он рубит головы спустя рукава — это исключено, а управляют Россией очень спустя рукава.
 
— Лицом к лицу вы с Путиным сталкивались?
 
— Однажды его видел.
 
— На встрече с писателями?
 
— Да, во Франции — хорошее, кстати, впечатление он на меня произвел.
 
— Все говорят, что он в состоянии обаять с полувзгляда...
 
— Мы не общались, но помню, к нему подошел Кушнер, знакомый с ним еще по Петербургу, о чем-то они поговорили. Я подбежал к нему: «Что, что вы ему, Александр Семенович, сказали?». Тот плечами пожал: «Здрасьте, Владимир Владимирович». — «А он вам?». — «Здравствуйте, — ответил, — Александр Семенович». Потрясающе (смеется)!
 
— Как вы думаете, Путин знает, что в своих произведениях вы так злобно его поносите?
 
— Да совершенно не злобно, а любя и уважительно — где поношение вы увидели? По-моему, это как раз предельно деликатная критика — в поэтической форме, в рифму, с хорошими созвучиями, с ассонансами: что вы! К тому же меня не оставляет ощущение, что у него сейчас гораздо более важные есть проблемы. «Народный фронт» создавать надо, переизбираться как-то триумфально, чтобы это выглядело как возвращение отца родного — «до того ль, голубчик, было?». Что вы, какие там Быковы? И слава Богу — я и не хотел бы, чтобы он обо мне знал.
 
— Медведев Путина послабее?
 
— Не думаю. Понимаете, я вообще по роду своей деятельности сравниваю чаще тексты, потому что дело мое литературное, литературно-критическое. Спичи у них одинаково неинтересные, а как личность Дмитрия Анатольевича не знаю — видел тоже один раз, тоже на встрече с писателями. Вел он себя весьма терпеливо, потому что большинство присутствующих несло такую пургу, что после второго выступления я бы ушел, а он выслушал 20. По-моему, два человека только рот не открыли: я и Маканин.
 
— Мне кажется, он весьма образованный человек, правда?
 
— Не знаю, никогда с ним не разговаривал. Наверное — Санкт-Петербургский университет все же окончил.
 
— Вы наверняка не можете не задумываться над тем, кто будет следующим президентом России...
 
— Не задумываюсь абсолютно — гораздо больше меня занимает, кто будет моим ближайшим начальником, потому что все менеджеры решают. Трусость, перестраховки не оттуда исходят (показывает наверх), а снизу, к тому же примерно я понимаю: кто бы сейчас ни стал президентом России, если он из этого же клана придет, делать будет все то же самое, а другому и взяться-то неоткуда. Поэтому личности в этом плане заботят меня меньше всего.
 
«Я УБЕЖДЕН: ХОДОРКОВСКИЙ ВЫЙДЕТ, И ЗНАЮ СОВЕРШЕННО ТОЧНО, ЧТО ЭТО ПРОИЗОЙДЕТ В ОБОЗРИМОМ БУДУЩЕМ»
 
— Вам не кажется, что прорывающиеся время от времени критические выступления в адрес нынешней власти Юрия Шевчука, Леонида Парфенова и иже с ними, а также все более явные нестыковки в оценках текущих событий между Путиным и Медведевым — это часть глубоко продуманного сценария: покажем, мол, Западу, что и у нас разные точки зрения имеются?
 
— Понимаете, если бы они умели так глубоко придумывать и продумывать сценарии, русская провинция жила бы, наверное, иначе и российская экономика была бы другой, то есть они свой титанический мозг, каким он вам, как я понимаю, рисуется, могли бы на что-нибудь более насущное направить. Я абсолютно уверен, что никакой конспирологии, никакой глубокой игры, никакого заговора нет — есть безвыходность, когда люди сами отрубили себе все возможности для ротации власти. Им уже не хочется там находиться, они устали...
 
— ...все-таки?
 
— Ну, конечно: 12 лет — это же срок! Им уже, так сказать, тяжело, но никаких способов изменить эту власть нет: ни свободных выборов, ни парламента. Они задыхаются, и если даже мне как писателю уже скучно про них писать, представляете, каково им? Вот и вся ситуация — значит, надо ждать какого-то ее развития. Дай Бог, чтобы на нынешних парламентских выборах граждане отстояли свой последний легальный способ выразить отношение к происходящему, — в противном случае мы обречены на несколько лет или даже десятилетий медленного гниения, чего очень бы не хотелось, потому что живем однова (смеется).
 
— Сегодня вы рискнули бы предсказать, кто президентом России очередным станет?
 
— Абсолютно не рискнул бы, а главное, мне это совершенно неважно. Или Путин, или Медведев...
 
— И все? Никаких других кандидатов нет?
 
— Ну почему? Возможен вариант — Алексей Навальный (российский юрист, известный блогер, автор антикоррупционного интернет-проекта «РосПил». - Д. Г.), если у них хватит сегодня ума вдруг взять да его арестовать, но я надеюсь, что этого не произойдет. Все-таки Навальный мне дорог, он друг мой, во всяком случае, могу сказать точно, что президентом стану не я, и мне этого совершенно достаточно.
 
Проект «Гражданин поэт», в котором Михаил Ефремов читает новые стихи Быкова на злободневные темы, — редкий пример социально-политической сатиры в России
 
— Вы, не сомневаюсь, внимательно следите за процессом над Ходорковским: как считаете, в ближайшее время он из тюрьмы выйдет?
 
— В ближайшее вряд ли, а что выйдет, я абсолютно уверен, и хотя у меня большие сомнения, что это произойдет очень скоро, такую возможность я допускаю. До сих пор ведь не исключен вариант, при котором побеждает реформистский клан во власти, после чего стремительно упраздняется цензура, выпускается Ходорковский, меняется правительство, происходит революция сверху.
 
— Это фантастика?
 
— Ну почему — а может, у них сейчас есть такой план, и на ближайшей пресс-конференции о нем мы услышим? Помните, как у того же Солженицына сказано: «Сталин и Берия бежали в Китай, а Молотов и Каганович приняли католичество». Откуда мы знаем, что им придет в головы? Может такое быть? Запросто, но я убежден:Ходорковский выйдет, и знаю совершенно точно, что это произойдет в обозримом будущем. Возможно, не очень скоро, но, думаю, все у него будет хорошо.
 
— Мужественный человек?
 
— Вызывающий у меня большие вопросы, не бесспорный (да других на таком уровне и не бывает!), но, безусловно, мужественный и владеющий собой.
 
— Если он выйдет, реальной угрозой для существующей власти станет?
 
— Ну, об этом его надо спросить — я же не знаю, какая власть тогда будет. Думаю, что для существующей в тот момент — нет.
 
«СТАЛИН — ОЧЕНЬ ПОСРЕДСТВЕННЫЙ МЕНЕДЖЕР: ЕМУ БЫ СРЕДНИМ ТРЕСТОМ НА КАВКАЗЕ УПРАВЛЯТЬ ИЛИ ЧАЙНОЙ ПЛАНТАЦИЕЙ»
 
— «Россия, — сделали вывод вы, — это болото, но оно не горит»...
 
— Действительно, в одной из статей утверждал, что Россия — это среда специальная, которая образуется там, где стоячая есть вода, где много раскисшей, заболоченной земли и нет никакого выхода, и поступить с этим болотом можно двояко. Первая мысль — его осушить, но тогда погибнет вся живущая там микрофлора, и даже макрофлора и фауна, к которой и сам отношусь. Нас всех просто не станет, а везде будет стекло и бетон — мы этого хотим? Нет, конечно, значит, жить надо в болоте и умело им пользоваться, то есть сделать так, чтобы оно не слишком пахло, не горело, как торфяник, чтобы путников не засасывало, для чего следует какие-то тропки проложить, гати. Я, в общем, за то, чтобы не упразднять это болото, а оптимизировать, я из тех как раз дураков, которые считают, что у России особый путь. И у Украины, кстати, тоже.
 
— Вы так думаете?
 
— Я в этом убежден. Он и у Германии есть, и у Нигерии, и у Вьетнама — каждая страна имеет индивидуальный генетический код, некую матрицу, иначе ее бы, этой страны, не было, иначе сам феномен нации оказался бы невозможен, и не надо эту страну через силу преобразовывать. Я же не пытаюсь, скажем, в США, «Единую Россию» внедрить...
 
— По-вашему, Россия непреобразуема, да?
 
— Вот именно! Разумеется! Нет, по ходу истории во что-то переродиться, как Римская империя некогда, она еще может, однако...
 
— Почему же в таком случае Грузия семимильными шагами меняется, а России это не дано, можно спросить?
 
— А что Грузия? Там, на мой взгляд, не сделали ничего такого, чего не было до того.
 
«Эта страна очень трудная для управления вертикального, зато очень удобная, даже легкая для управления ручного»
 
— Как это? Коррупцию-то искоренили...
 
— Не искоренили, а легализовали, назовем это так, перевели на другой уровень. Вместо того чтобы с коррупцией бороться, сделали из нее один из инструментов государственной политики, и, между прочим, дурного я в этом не вижу, ведь взяткодательство — не воровство, а легальный способ откупа народа от государства. Кстати, в России тоже коррупция есть. Вот я не даю взяток гаишнику — меня просто не останавливают, но если бы давал, то для чего? Наверное, чтобы он не мешал мне ездить — вот и все!
 
— Россия и демократия совместимы?
 
— Естественно, но демократия у нас особенная, российская. Ну что этим словом мы называем? Власть народа, и народ российский распоряжается, безусловно, и собой, и своей судьбой. Он не всегда владеет недрами, но ему это и не очень-то надо, а так у нас, конечно, страна, управляемая горизонтально, этакая сетевая структура. Отсюда огромная роль Одноклассников.ru, соседства, землячества, ровесничества, основанных на них связей, блата и так далее.
 
Это страна очень трудная для управления вертикального (она как-то пружинит — большая подушка), зато очень удобная, даже легкая для управления ручного. Что может быть проще, чем взять у соседа соли или получить через него место? Да, это демократия, конечно, только не такая немножко, как в Штатах, но мы же не требуем, чтобы они жили, как мы, — пусть и они смирятся!
 
— Почему Иосиф Виссарионович Сталин до сих пор жив?
 
— Нет уж, увольте: Иосиф Виссарионович умер 5 марта 53-го года и вместе с ним испустил дух сталинизм, а все, что осталось, — это, простите, не Сталин и не сталинизм, а такое устройство социума, и если массам оно нравится, пусть будет. Не Сталин придумал в России авторитаризм — до него были Иван Грозный, Петр I, Ленин, и я против того, чтобы все на Джугашвили валить. Сталин — это просто наивысшая концентрация всего самого плохого в русском государстве и в русском характере с большой примесью кавказского коварства, но ничего эксклюзивного в нем я не вижу, и сказать, что он жив, значило бы сильно ему польстить.
 
— Сталин гений?
 
— Конечно же, нет: все-таки помимо того, что гений — предельное выражение каких-то качеств и черт, он должен какими-то личностными качествами обладать. Сталин — очень посредственный менеджер: ему бы, по его, так сказать, данным, средним трестом на Кавказе управлять или чайной плантацией.
 
— Вы это говорите осознанно?
 
— А почему нет — мы же еще с вами не пили. Сталин — довольно мелкий и примитивный по своим качествам управленец, да и разве можно называть эффективным менеджером, как это делают некоторые особо ретивые путинисты, того, кто всего с колоссальными потерями добивался? Человека, который так бездарно провел индустриализацию, коллективизацию и первый период войны, который в топку генофонд нации выкинул? Простите, я сейчас опускаю моральный аспект, но это просто плохой управленец — не говоря о том, что позволил Гитлеру себя обмануть, не верил поступавшей от наших разведчиков информации и был абсолютно неэффективен даже в роли отца. Посмотрите на судьбы его детей! — у него же сроду ничего не получалось: женщины не любили, соратники ненавидели. Был бы успешным, эта империя еще не распалась бы, постояла, как после Цезаря Римская, лет этак 500.

«БУДУЩЕЕ РОССИИ ВИДИТСЯ МНЕ НЕ РОЗОВЫМ — ТРЕХЦВЕТНЫМ»
 
— Слышал, что вы по СССР ностальгируете...
 
— В огромном количестве аспектов — да, это правда. СССР — это проект, придуманный для довольно интенсивной работы, для интеллектуального роста, иными словами, для преодоления человеческого и какого-то прыжка в сверхчеловеческое — так было изначально, и я беру только эстетическую, футуристическую составляющую. Вот я пишу сейчас биографию Маяковского. Возьмем его, Богданова (врач и философ, ученый-естествоиспытатель, который погиб, производя на себе опыт. — Д. Г.), Циолковского и космистов, того же Ленина с его совершенно безбашенными утопиями, от которых даже у Герберта Уэллса — фантаста! — волосы дыбом встали.
 
Мне это симпатично, утопическое мышление мне вообще по душе, и я согласен со Славой Рыбаковым, писателем-фантастом: где нет утопии, там нет будущего, и правильно сказала критик Ирина Роднянская: отказ от утопии — это отказ от усилия. Меня именно эта составляющая СССР привлекает, мне нравится, как в нем было устроено образование, и то, что была хотя бы иллюзия социальной справедливости. При всем этом многое в Советском Союзе и отвратительно, но, понимаете, ракета, когда ее запускают, 20 раз падает, а на 21-й взлетает — будут еще и другие попытки.
 
— Каково же в сегодняшней России вам жить? Вы ощущаете, что это ваша страна, любимая Родина?
 
— Ну, конечно же, это Родина — куда ж она денется? Другое дело, что я не очень-то ее делю на сегодняшнюю и вчерашнюю. В сквере, где мы с вами сидим, я играл, когда мне был год, а сейчас в нем гоняет мой сын с друзьями. Думаю, в обозримом будущем сюда придет внук, и я не воспринимаю этот сквер как конкретно сегодняшний — он для меня вне времени. Просто сейчас в нем пасмурно, накрапывает дождик, а завтра будет солнечно, но от погоды моя любовь к нему не зависит. Точно так же и Россия — ну где еще я возможен? Это моя среда, такое уродливое, во многих отношениях отвратительное явление, как я, появилось именно в этом болоте, и спасибо большое! — в другом месте оно бы не возникло.
 
— Национальную идею России вы для себя сформулировали?
 
— Давно, и смысл ее в том, что лишних у нас нет, нам все нужны! Мы очень долго объявляли людей лишними по массе признаков: имущественному, интеллектуальному, образовательному...
 
— ...национальному...
 
— Вот этого, слава Богу, не было никогда, то есть погром — инцидент очень противный, но явление это не массовое. Все-таки в основном, как правильно Михаил Швыдкой заметил, давление власти было таково, что частные различия можно было игнорировать. Государственный пресс очень сплачивает — осталось научиться объединяться без этого, и у меня нет ощущения, что сейчас какие-либо различия значимы. Сегодня следует бросить лозунг: «Все в дело!», и для меня, например, самое большое счастье — это когда прихожу в класс, зная, что там есть балласт: человек пять, которые чувствуют себя безнадежными, и вовлекаю их в процесс. Они распрямляются на глазах, и большего счастья быть не может.
 
— Будущее России вам в розовом видится цвете?
 
— В трехцветном (смеется), а если серьезно, в розовом было бы идеально — этакое социалистическое будущее. Мне все-таки не кажется, что нас ожидает катастрофа или, как многие пугают, исчезновение с карты — думаю, инстинкт самосохранения возьмет верх, и потом хочется же посмотреть Мундиаль, который у нас на 18-й год запланирован, а кому понравится, если он будет проходить среди разрухи и патрулей, в атмосфере поэмы Блока «Двенадцать»?
 
— Что, интересно, думаете вы о все-таки родственных России Украине и Белоруссии?
 
— Ой, мне бы со своей семьей разобраться — куда уж об Украине да Белоруссии думать! Там у меня очень много друзей, я люблю ездить отдыхать в Крым... Желательно, чтобы пускали туда и дальше, а в остальном Господь, мне кажется, разберется.
 
«Я НИГДЕ НЕ ВСТРЕЧАЛ СТОЛЬКО НАГОЛО БРИТОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ, КАК НА ПРИЗЫВНОМ ПУНКТЕ»
 
— Знаю, что вы в свое время служили в армии...
 
— ...еще как!..
 
— ...а что столь продвинутого человека, талантливого писателя в ряды советских Вооруженных сил занесло?
 
— Во-первых, талантливым писателем я тогда не был, а если и был, об этом никто не знал. Обычный студент...
 
— ...но хоть продвинутым были?
 
— Хм, а что такое продвинутый? — я до сих пор не знаю, что это слово означает: может, что-то ужасное? Так и представляю себе устрашающее зрелище: кто-то кого-то продвигает, а если серьезно, я нигде не встречал столько наголо бритой интеллигенции, как тогда на призывном пункте. Еще был, как вы помните, Советский Союз, студентов всех помели, и мы там от нечего делать кроссворды разгадывали, так вот, я никогда не видел, чтобы их так стремительно «щелкали» — на раз! Сидели химики, физики, филологи — без пяти минут специалисты из всех областей знаний, и на кроссворд у нас не более 10 минут уходило, ну а что занесло? Студентов тогда брали всех поголовно, и откосить я не смог — не сумел найти у себя достаточно серьезного заболевания, и, слава Богу, ничего ужасного не стряслось. Попал в очень хорошую часть, служил под Ленинградом...
 
— В каких войсках?
 
— Это была базовая часть 71113, которая, в принципе, занималась комплектацией войск, — такой перевалочный железнодорожный узел. Мы загружали и разгружали вагоны, но приписана часть была к авиации.
 
— Вы, значит, авиатор?
 
— Нет (улыбается), у меня просто форма была такая. Потом ее на морскую сменили, которую я тоже носил, но главным моим занятием было грузить — я даже немножко там подкачался. Беготни было мало, из боевой подготовки преобладала стрельба, а из остального — обслуживание станции: в общем, никаких особенных проблем эта служба мне не доставила.
 
— Это правда, что у вас дома много животных?
 
— Сейчас перечислю. Так, кролик, к сожалению, помер, таким образом, две шиншиллы остались, две собаки и джунгарский хомяк. Да уж, немало...
 
— Все они прямо в квартире живут?
 
— Прямо живут.
 
— И вы уделяете им время?
 
— Это сын Андрей уделяет и дочь Женя отчасти, а я собак вечером выгуливаю — это моя обязанность.
 
— На детей время хоть остается?
 
— Знаете, только что в Москву приезжал Джонни Депп, и его спросили: «Как вы заботитесь о воспитании?». Ответил он так: «Я забочусь о пропитании. Иногда, — добавил, — могу с ними поговорить голосом того или иного персонажа». По его мнению, это лучшее воспитание, ну а я принципиально забочусь о том, чтобы у детей перед глазами был хороший пример. Это единственное, что в моих силах, — все-таки как потомственный учитель скажу вам: воспитать никого нельзя. Можно не дать развиться плохим задаткам и посодействовать развитию хороших — вот это делать я и стараюсь.
 
— Я уже говорил о своем отношении к вашим стихам и хотел бы, чтобы напоследок вы что-нибудь из них прочитали...
 
— Тезка, друг милый!..
 
— ...кто же свои стихи помнит?
 
— Это когда-то Вадим Шефнер сказал: «Раз вы не помните, значит, не вы написали»... Нет, я помню все свои стихи, но читать себя в конце интервью, которое к тому же к литературе никакого отношения не имеет, было бы совершенно неправильно, поэтому могу, пользуясь редкой возможностью, вместо декламации наизусть обратиться к любимой нашей юго-западной сестре Украине в прозе. Я рiдну неньку очень люблю, обожаю ее сладкозвучную мову (нет для меня большего счастья, чем когда кто-нибудь из гостей на ней говорит), я обожаю Крым и Киев, родную украинскую культуру и хочу, братцы, сказать: не думайте, пожалуйста, о нас плохо — мы гораздо лучше, чем кажемся, особенно внутри, и мы с вами еще обязательно будем вместе и сообща удивим мир!