2. В ПОИСКАХ ОБРАЗА (Из цикла «Слушая Кургиняна».)

Когда-то было такое время,  когда мыслители и художники, как деятели разного рода искусств, ради донесения своих чувств и идей использовали образы. Чем реалистичней  передавались ими эти образы, чем тоньше подмечались универсальные черты людей и эпох, чем больше в этих образах или же в отношении художника к ним, глубины, рельефности,  тем гениальнее считался сам художник. Тем весомее был его вклад в исторический драматический процесс очеловечивания личности на земле. 

Современный тип искусства, или то за которое его таковым сегодня все принимают, таких образов не имеет. Факт: современная культура в них, в образах не нуждаются.  Попробуйте вспомнить и вы не найдёте ни одного обобщенного человеческого образа в современном искусстве начала ХХI века. Даже самого маленького и захудалого. Даже приблизительного. Это раньше были Гераклы, Дон Кихоты, Гамлеты, Чацкие, князи Мышкины, глухонемые Герасимы, Павки Корчагины и другие универсально-символические образы, с точки зрения нас сегодняшних индивидуалистов, странные наивные персонажи из толпы. В душевных движениях этих уходящих в небытие героев культуры, каждый из нас ещё мог узнавать себя. Узнавать, и потому, начиная чисто автоматически сопереживать этим образам,  внимать высокому искусству отражения и значит… меняться внутренне.

Так или иначе, воспитываться.

Даже образ самого господа бога пришел своим тернистым путём к окончательному вочеловечиванию, через поэтапные видоизменения, от безликого мистического духа животного к человеческому образу,  лику божественного абсолюта - символу силы, власти, истины, времени, справедливости, доброты и прочего.  То есть к тому, к чему всегда влечёт общественную душу человека, находящегося в вечном поиске.

Если рассмотреть нынешнее современное искусство в таком строгом смысле, то по достоверности оно уступает  даже первобытной наскальной живописи.  То есть, даже тем, первым попыткам отразить окружающий мир с пронзительной простотой и честностью. Без современной рефлексии типа «а есть ли в таком отражении смысл?» Не говоря уже об отсутствии  всякого коммерческого интереса. Наш девственно чистый, первобытный прародитель не был ещё настолько усложнен культурой разделённого труда, раздвоен политическими обстоятельствами, если не сказать покалечен, чтобы задаваться еще и смыслом своего бытия: этот смысл уже был в самом факте его существования, то есть предопределён. Смысл бытия человека ещё не был отторгнут от естественного природного целого, как Елена от плеромы, не осознан диалектически, не расщеплён фаталистически развивающимся человеческим мышлением - единственным источником всех наших побед и сомнений. 

Если я есть, значит, есть и смысл. И смысл этот  - я сам. Вряд ли кто-то способен назвать животное – эгоистом. Только человек, смог в ходе своей цивилизации выделить своё эго, и противопоставить его природе, как аргумент. Он предъявил своё Эго окружающей природе, как как своё право на власть  над природой.   

«Я  тот, который есть» говорит бог Моисею, и хоть звучит это больше трагически, так как в самом ответе слышен акт первоначального сомнения, губительная, доводящая до сумасшествия рефлексия развивающегося человеческого сознания и соответственно психофизиология растущего мозга, находит своё трансцендентное завершение. Метафизика духа «в самом себе и для себя» по гегелевски яркая иллюстрация великого эгоизма человека перед природой его создавшей и готовая в любую секунду, этого человека, отделившего себя от природы, вернуть назад.

Так или иначе, потребность отразить себя, таким какой есть, как совершить попытку обессмертить себя перед собственным правдивым взором, и этим протянуть руку будущим поколениям своих человеческих братьев – потребность самого высшего состояния духа.

Но вот, спустя века взлетов и падений человеческих, измеряемых кому как удобно, то есть и цивилизационно и формационно, как измеряемых формой и содержанием, спустя тысячелетия психофизиологических преобразований человеческого мозга, спустя мириады воспитующих мышления исторических актов, военно-политических испытаний и прочего, оставляющего следы «морщины» в человеческой культуре, мы вдруг видим, что сегодняшнее техно-модернизированное искусство  НИЧЕГО НЕ ОТРАЖАЕТ!  

Разве что кроме одного, того, что оно… ничего не отражает. То есть, саму себя – пустоту. 

Обычная глобальная рыночная лавка, по изготовлению ярких и ядовитых игрушек. С точки зрения классической политэкономии – частнокапиталистическое мероприятие, индустрия по моделированию и производству эстетических клише, психических штампов, стереотипов, рекламных имиджей, и прочего, вид, качество и необходимость которого объясняется чаще всего потребительским на них спросом изнывающей от тоски и пресыщения урбанизированной толпой. То есть сегодняшнее современное искусство это предприятие не имеющего никакого отношения, к тому самому, изначальному, банальному отражению действительности. Человек им не отражается.

Более того, остаётся только гадать, почему: либо искусства нет, либо самого человека нет, а есть технологии заказных эмоций, впечатлений, шока.   

Воспитанное искусством «без образов» наше современное общество закономерно обезличено. «Обезображенное» искусство – обезличенное общество,  дух техницистского язычества: люди-роботы, люди-машины, люди-системы, те же что и богочеловеки, только олицетворяющие собой техническое сверхъестественное первоначало.  

Технологии политические, производственные, финансовые, культурные, психические, нейролингвистические, программирование, техники, технологии, стандарты… Всё это полностью заменило собой все психические сакральности прошлого. Состояния счастья и любви, ненависти и тревоги, паники и равнодушия, и прочего и прочего  исходят исключительно из… мониторов, к которым «культурно» прикипело наше новое массовое сознание ХХI века.

Единственные, кто сегодня ещё серьёзно занят творческим созданием воплощённых человеческих «образов» это, политтехнологи. Туда, в избирательные кухни, в «паблик рилейшнз» перекочевала актуальность настоящего научного знания человека о себе самом, с одной стороны, и с массовой инфантильной верой в гуманизм избираемых лидеров, с другой. Туда в политические манипуляции ушло «образотворчество», покинув зиндустриализированнноее, техницистское искусство, с безостановочной рекламой потребительского конформизма. Но и этому жанру осталось ещё немного времени: с отмиранием последних маргинальных поколений людей (а только они ещё помнят для чего вообще создаются государства и платятся налоги), эти политтехнологии станут не нужны: уже не перед кем будет разыгрывать политические избирательные спектакли про борьбу богатых (?) за светлое будущее бедных. Незачем будет создавать мифические, социально-религиозные образы  «хозяйственников и гуманистов в одном флаконе»!..

Уже следующие за этими маргинальными поколениями люди вполне циничны и должным образом воспитаны системой. Они, получая опыт реальной жизни и попыток реализовать свои человеческие потенциалы в условиях «как есть», знают  настоящую цену своей жизни и правам: а именно то, что их ПРОСТО НЕТ.

Современное знание человека, как и тысячи лет прошедшей человеческой истории, находится на службе у политической системы по управлению обществом, в рамках существующей системы распределения жизненных благ, но никак не на службе всего общества, по управлению своей жизнью и своими проблемами, перед лицом природы. Иначе то самое искусство призванное отражать существующий мир не занималось бы штамповкой, подделками, компиляциями, римейками, пересмешничесвтом, отражением пустоты, чудовищной дешевизны человеческой жизни.  А самое главное её бессмысленности, потому что стадия массовой рефлексии, с её обязательностью детских вопросов смысла жизни и т.д. обществом уже либо пройдена, либо недостигаема, благодаря рыночному удовлетворению.  

 Состояние искусства сегодня, то же, что и политико-экономическое состояние всей глобальной системы мирового порядка, мировой империи долларовой демократии, с её обожествляемыми финансовыми технологиями – кризисное.

Штампы крутых полицейских, стоящих на страже общечеловеческих ценностей (западно-европейских, разумеется), мелькая, сменяются штампами вселенских человеколюбивых очкариков.  За ними идут милые жизнелюбы бандиты, романтически нежные(!) проститутки, продвинутные хакеры-аутисты, гламурные интернациональные герои-педерасты, инфернальные исламистские психи, покушающиеся на мир добра и справедливости, и т.д. и т.п. не говоря уже об огромных стадах фантастических троллей из мира фентези! 

                Попробуйте их найти в реальной жизни, хотя бы абстрактно! Их нет, есть нелепые попытки их имитации особо восприимчивыми и взвинченными фанатиками мониторов - попытками поиграть в придуманные игры в полноценность, для ухода от реальности. Но тех самых героев, несущих в себе узнаваемые СУЩЕСТВУЮЩИЕ человеческие черты современности, то есть отражающие их настоящее бытие, чувства, страхи, переживания – нет.  Вы не найдёте натуральный образ менеджера или служащего, раскрывающего типичные для него (обобщённые и гипербализированные искусством) чувства, не увидите обобщённый образ современной матери или глобального сантехника, любовной пары или обычного коллектива людей: вас обязательно будет преследовать совершенно нереальные полуклинические типы, хохма или ужас, китч или изнанка, пародия или трансмутировавшая эстетика, многовариантность и постоянная трансформируемость.

                Так или иначе, современное искусство вызывает тотальный культурологический шок – эмоцию без направления, анестезию, эмоцию насквозь, навылет, но не в тебя.

Даже молодёжь, обезличено растущая в этих стадных условиях непрерывного культурологического шока, привыкла к нему как рыба к содержанию химии  в воде. Молодежь, по жизни напоминающая своим нелепым оптимизмом щенков, резвящихся возле холодного железнодорожного полотна, напичкана шоком до его же полной невосприимчивости. И это вполне оправданно: любые акты самосознания  для них молодых, естественных от природы и возраста максималистов, при любом дискурсе попыток самосознания, травматичны для психики – слишком, СЛИШКОМ (!) иррационален реальный мир, в который их забросила судьба, странные родители и пустое общество.  Их реакция, попытка спрятаться в культурный шок, который не всякий может выдержать, закономерно инстинктивна: этот мир слишком жесток, чтобы ему ещё и сопереживать.

                Рождённый вне традиций, но в отчуждении, в праздной пустоте пополам с социальной ненавистью, любить не может, не умеет, не хочет. А самое главное – И НЕ ДОЛЖЕН!

                Обезличенность  и равнодушие - залог личной социальной безопасности. И наоборот, любовь, в любом её виде – опасна.

Поэтому, с точки зрения современного рыночного искусства нужны не образы - их невозможно регулярно потреблять, так как они воспитывают, то есть вынуждают быть личностью, а нужны психологические установки, штампы социальной маскировки  для «выживания не смотря ни на что», то есть удобные массовые архетипы, для реализации, узаконения социального равнодушия. И пусть эти установки, штампы по выживанию в толпе, на самом деле связаны с окультуренной ложью и киношными иллюзиями, с шоком,  длящимся не дольше киносеанса или сценического представления - они единственный выход избежать рефлективных акций сознания, которые нет-нет, но приходят в бунтующие головы.

Даже если эти психические установки-штампы потом вырождаются в бессмысленную, примитивную техноэстетику, вышедшую из моды и забытую как старая пивная банка, на подходе слудующая, а за ним следующая, и так далее.

Но заказчиком таких социологических фентезийных штампов, автострадного индивидуализма, которые в итоге закономерно ложаться в реальные поведенческие типы общества, выступает не только  постоянно мутирующая толпа городских потребителей, тех самых эмоционально зависимых пожирателей  глянца, гламура и аффектов, каждый день мельтешащих в городских кишках метро и погружённых в сумеречное состояние тотальной рекламой, модой, эротикой, эпатажем, политическим абсурдом, субкультурным стёбом, анальными хохмами и прочими геномодифицмированными вещами, заменившими собою столь необходимые для любой здоровой психики, «натуральные» эстетические чувства и переживания.  Такими рыночными заказчиками массовых психоуставнок как типов мышления могут быть и более «вышестоящие инстанции», массивные структуры по управлению империей. То есть не обязательно корпоративные производители товаров, оплачивающие маркетинговую обработку потребителя, но и производители иного, более тонкого массового продукта – политики, политических убеждений и вкусов. А значит и политического будущего.

Если мы смогли отделить натуральные эстетические чувства, от ненатуральных, возникает другой вопрос, насколько сам человек сегодня натурален, чтобы он мог внимать натуральному образному искусству, имеется в виду искусству обобщённо очеловеченному, отражающему его реальность? Может оно уже никогда ему не понадобиться? И все эти Фаусты, Гамлеты, Чацкие и  Мышкины всего лишь информационный мусор столетней давности?  

В таком случае, гениальность современного «художника» заключается не только в его продаваемости, хотя и это достаточно судьбоностно. Но и в его умении профессионально угадывать заказ на политическое удобство создаваемых психических штампов для больших и малых хозяев системы современного общества, того самого глобального гегемона – успешно паразитирующего финансового класса, от крупных рантье и корпоративных божков, сбивающихся в интернациональные хищные кооперативы, с банковскими общаками и прикормленными коалициями в парламентах, до мелких буржуа, рядовых глобальных обывателей, религиозно копирующих  повадки своих бизнес-кумиров.

 Ведь все эти глобализованные буржуа, большого и малого размера, нуждаются в КОЛЛЕКТИВНОЙ безопасности своей особой антропософического  космоса, эстетического мира сытости и полноценности, успешности и праздности, от угроз остальной, окружающей их тревожной и неудачливой человеческой среды.

«Просто сегодня не повезло» должен думать человек из такой неудачливой среды и потому поспешить  к очередной идиотской авантюре, либо к просмотру очередной художественной подделки,  получившей в известный период общее кодовое название «богатые тоже плачут» - такое название можно дать всему, что показывает современное телевиденье, вплоть до политических ток-шоу. То есть он должен поспешить погрузиться в мир разноцветных иллюзий – психологических штампов, сконструированных современным техническим искусством.

Со времён Набоковской  Лолиты до половых актов на сцене прошло немного времени. И это даже не храмовая проституция, которая имела свое рационально институциональное значение в культуре прошлого.  Это современное искусство получило необычную для себя функцию: эстетизацию  психических расстройств массово сходящего с ума от стандартов праздности своей жизни, от по сути, безделия, глобального буржуазного человечка.  То есть оно принялось облекать его социально массовые болезни культурной оболочкой, делать социально безопасными, не токсичными для остальной обособленной от общества среды.

Чем обычно заканчивается социальный гедонизм, полунаркотическая привязанность к рыночному автоматическому удовлетворению,  на которых оборачиваются, паразитарно живут и пухнут частные финансовые капиталы корпоратократии, история даёт массу примеров. Другое дело что говорить это в эпоху интернациональности долгового доллара и ракетно-бомбовой демократии, должным образом невозможно.  Поэтому, современное искусство это нарастающие сеансы психического обезболивания для кризисного сознания современного человека, всё дальше погружающегося в противоречия своего глобального регрессирующего века.

***

Ставя себе задачу как-то начать изложение материала связанного с передачами Кургиняна, мы ловили себя на ощущении некоей театрализованности, искусственности происходящего, надрывной паказушной интеллектуальности. Перебирая в уме кургинянских «кривых коз», «матрацы», «баба в стойле», мы тоже, вослед всем великим и невеликим художникам (а так же и не художникам вовсе), пытались для начала найти свой обобщающий образ, но у нас ничего не выходило.  На ум шли какие-то дикие ухищрения или безжизненные парафразы, или штампы.

Но вот, совсем случайно один наш знакомый рассказал о некоей женщине, которую он когда-то увидел в своей жизни. Он описал её нам и мы сразу поняли: сама жизнь подсказывает, подсовывает под нос то, что мы ищем и никак не можем найти. Надо только очень хотеть увидеть его.

ТЁТЯ  РАЯ И РАК

«Соседку звали Рая. Рослая, смешливая дама, со следами былой красоты и бурной жизни.  Как все говорили, у неё был рак. Рак чего-то там, чего неизвестно. Вообще, такой диагноз, с существующей экологией, питанием, и вообще нашей нервной обстановкой по жизни  – не редкость. 

                Тётя Рая любила поговорить о нём, о своей болячке, буквально со всеми, почти как с удовольствием. При этом у неё начинали блестеть глаза, то ли как у влюблённой, или умалишённой. Казалось, что за всю её быстро промелькнувшую разгульную жизнь, не вызывавшую никогда и ни у кого конкретного интереса, данное трагическое обстоятельство наконец дало повод поделиться  всем накипевшим. 

                Удивительно, но страшная болезнь освободила Раю, как-то внутренне, дало право заявить о себе всем окружающим открыто и без лишних условностей.

Так как тётя Рая всегда что-то такое читала, она, временами, несла просто полную чушь.  Какую-то дикую смесь из газет, глянцевых журналов, советских учебников детства и конечно же телевизора.

Это правда, смертельная болезнь… оживила тётю Раю. Все окружающие вдруг увидели, какая это милая и отзывчивая женщина. Почти добрая, всегда готовая рассказать какую-нибудь занимательную историю. Даже наши дворовые наркоманы  не обижали её и почтительно здоровались. Наверно не только потому, что она никогда не отказывала им в соде, спичках и всяком таком, о чем эти странные личности со стеклянными глазами, обычно просят у своих соседей среди ночи.  Они, местные наркоманы, «типовые» граждане нашей округи, убеждённые в том, что жизнь обязательно должна быть только в кайф, (что и сыграло с ними злую шутку), теперь  видели в сумасшедшей тёте Рае  почти «свою». Они виделив ней  такую же конченную, как и они сами.

Конечно, ей было на это наплевать. Тётя Рая знала, что скоро умрёт, и потому смотрела на окружающий мир пронзительными бабьими глазами, как у рыбы на рынке, по дикой инерции ещё бьющей хвостом. Она не боялась смерти – она просто не знала что это такое, потому что никогда о ней не думала.  И смерть, о которой она, теперь «не думала» каждую минуту, стала её просто второй  жизнью. Просто другой жизнью, не более того.

По своему темпераменту, разбитная тётя Рая всегда жила мечтой, мгновением, женским импульсом. Теперь же, ограниченная во всём, испытывая периодически приступы страшной боли, хотела сполна прочувствовать весь остаток своей жизни. По своему. Как получится. И забытые грёзы юности и текучая обыденность взрослости, всё нахлынуло на  Раю и слилось, наконец, в единый поток чувств, чтобы уже никогда не расставаться друг с другом. Нигде и ни в чём. Всё разрешилось и всё оправдалось, всё теперь стало простым и ясным. Прозрачным как стёклышко... Всё стало на свои места. 

Женщина слабела очень быстро, хотя внешне это заметить было трудно: её пышные формы и истерическая жизнерадостность,  никак не предполагали чего-то плохого. 

В редкие дни облегчений она вульгарно красилась и шла на рынок, где демонстративно ссорилась с первой попавшейся торговкой, из-за какой ни будь ерунды, тут же любезничая «по старинке» со всеми  мужиками подряд, чем невероятно раздражала всех, особенно женщин.

Но чаще всего, сил хватало только на то, чтобы спуститься с этажа в одышке и с усталым от болезненных гримас лицом, умоститься на лавочке возле подъезда, закурить и наблюдать, за всем происходящим, в радиусе  зрения. 

Увиденное бурно обсуждалось. Это было её самое любимое занятие из доступных. Картина: большая, грузная, сумасшедшая женщина, восседала под  раскатистой  вечно валящейся набок ивой, широко раздвинув ноги и уронив между ними болезненно вздутый живот, бормоча что-то под нос, и отгоняя назойливых мух с соседней мусорки, она пристально разглядывала проходящих  мимо   разных  людей.

В такие минуты она разглядывала мимолётные суетливые картинки чужой жизни, как будто что-то в них угадывая. ЖИЗНЬ, жизнь непосредственная, кишащая жизнь, которая уходила как песок сквозь пальцы, вот что  интересовало теперь Раю, больше всего. 

Она наблюдала, как по выходным шли супружеские пары, тихо переругиваясь друг с другом и волоча сумки с базаров. А по будням, с самого утра, шли в свои сады, спотыкаясь, полусонные дети, одной рукой держась за матерей, другой, прижимая к груди какую-нибудь  странную игрушку. Днём шлялись по двору  алкоголики и всякая шантрапа, в туфлях на босую ногу и в спортивных штанах. Эти постоянно что-то друг с другом выясняли, громко матерились и глядели куда-то вверх в окна. С грациозностью молоденьких самок, проходили молодые девушки, самовлюблённо повиливая бёдрами и наблюдая  себя в отражении встречных взглядов… 

Шли разные, и такие одинаковые, люди...  Тетя Рая смотрела на них без злости, без зависти, как в зеркальную пустоту. Она смотрела на них, как будто вспоминая себя, по новому проникаясь увиденным. Она смотрела на жизнь, как на самый интересный процесс, который, похоже,  под конец для себя открывала. Она обсуждала вся и всех, самыми язвительными словами, на которые была способна.

О болезни тети Раи знали  все и все относились к её причудам снисходительно.

Она была ещё не такой старой. «Больная и тупая!» - шептали старые бабки, поглядывая на неё от соседских подъездов…

Кто б говорил.

Когда-то к Рае ходил худенький низкорослый мужчина, говорят, что такие обычно любят больших и крупных женщин, но быстро пропал, заслышав про диагноз.  Рая не обиделась, она знала, что так и должно быть.  Это ведь тоже  есть закон  жизни.  

Очень редко, приезжал её сынок, на большой шикарной машине, такой вороватый, с хитрым глазом. Тетя Рая его не любила. После его спонтанных посещений, она долго не выходила из квартиры и плакала. Потом, нрав её брал своё и она вновь оказывалась внизу, у подъезда, со своим пронзительным философским взглядом умалишённой, раздвинутыми ногами, болезненным животом и каким-нибудь скандалом. «Рожала для себя, а получилось для блядей.. Теперь все смерти моей ждут» говорила Рая, но потихоньку возвращалась к своему любимому занятию у подъезда – наблюдению и обсуждению всего-всего увиденного: прохожих, болезней, политиков, соседей, бурной молодости, бездомных собак, соседних мусорных баков и всяких других мелочей …  Если кому-то прохожему, не дай бог случалось спросить у неё как, допустим, и куда пройти, или кто где живёт: беседы обычно заканчивалось космическими ценами,  ворами -депутатами, идиотами-президентами и т.д.  

В суете будней, незаметно наступил и день, когда тётя Рая на своей лавочке у подъезда уже не появилась. Чтобы не появиться уже никогда…

Вам  наверняка покажется она знакомой, её так просто представить. Её очень легко представить, как  легко допустим представить осень. Сложней понять её настоящие чувства, чувства живого человека!

Но Вы попробуйте!

Если на нашу суетливую жизнь, полную идиотских  идеализмов, болезненных индивидуализмов и конвеерных страхов кто-то смотрит таким простым смертным взглядом, жизнь наша, как жизнь посторонних, остальных,  каждую минуту кажется наполненной какого-то обострённого, невыраженного смысла. Эта жизнь как будто заново рождается прямо перед нашими глазами, абсолютно равнодушная к нашему мнению о ней...

И тогда любая, даже самая глупая и самая ничтожная, самая мерзкая и самая добродетельная... самая духовная и самая материальная  жизнь, покажется чудом...

И так, размышляя, уходя всё дальше от себя самого и своих малых и больших суетливых смыслов, рано или поздно приходится задавать себе один и тот же вопрос: Неужели, для того, чтобы оценить и прочувствовать эту жизнь, не побояться сказать себе правду, какой бы она не была, человеку обязательно нужна именно… смертельная болезнь? Неужели для осознания хрупкости собственного бытия, обязательно нужно, чтобы была сломана эта странная детская игрушка - судьба, причем окончательно, что бы мы,  удовлетворив наконец своё недетское любопытство, растянувшееся на годы, разбив и раскурочав то, что казалось таким простым и привычным, смогли вдруг наконец осознать: Как она была нам дорога!  Как она  была красива, когда была целой … 

Возле подъезда уже никого. Время оглянулось и побежало дальше, как будто удирая от увиденного. Оно полетело вдоль домов, заборов,  по улицам, по верхушкам деревьев, в поля и дальше, дальше, дальше…  за городской горизонт. В сизую дымовую даль.

И всё потекло как обычно: семейные пары всё несут и несут по выходным набитые сумки, а утренние будни начинаются с полусонных спотыкающихся детей, прижимающих к груди свои странные игрушки… 

Продолжение следует.