Письмо Алле Николаевне Латыниной

Я пишу вам третье свое письмо, несмотря на то, что не получил ответа на свое второе письмо. Виной сему чрезвычайная ситуация, складывающаяся в интеллигентской среде.

В своем первом письме я писал, что критик при деспотичном режиме может (и должен) проводить свои идеи в жизнь, соглашаясь внешне с тиранами, как это делал В.Г. Белинский, часто при помощи иносказаний.

Я намерен в этом своем письме показать, что при либеральном режиме необходимо излагать свои мысли четко и прямо, и чем более либерально ведет себя деспотичный режим, тем более необходимо это, а сейчас недопустима даже малейшая недоговоренность, необходимо доказывать, обосновывать любое свое утверждение, доводя до самых корней, вплоть до 2*2=4. Необходимо взять себе в привычку прояснять позицию любого своего собеседника, тем более если диалог пойдет в печать. Анализировать, анализировать и анализировать речи и статьи любителей понапустить туману. Критику работы - непочатый край.

Никаких, таких привычных в прошлом, намеков, иносказаний, двусмысленностей: нельзя вести себя так, как будто ничего не изменилось - чревато самыми печальными последствиями. Не спасет здесь ни принадлежность к левым, ни принадлежность к правым, ни к центру, ни, даже, индифферентность: карательные отряды могут не торопиться - им некого опережать, они бьют обстоятельно и серьезно - по площадям. Есть прекрасное на сей счет высказывание: «Бей всех, Господь на том свете разберется». Общий, бюрократический подход, абсолютно противоположный подходу естественному, связанному с презумпцией невиновности. Но и задача-то здесь иная: не найти виновного, а очистить страну от скверны.

И ничто не спасет, ничто. Не спасет даже то обстоятельство, что лично ты не просил свободы, «перестройки», что тебе эту «свободу» дали насильно, помимо твоей воли и отобрали не спросясь. Твоя невиновность здесь вызовет только еще большую озлобленность за то, что ты своей невиновностью причиняешь им неудобства в виде угрызений совести.

Добру отрезаны пути назад, хотя вперед оно пошло по воле зла.

«Разделяй и властвуй» - вечно живой лозунг зла. Если только удастся им обмануть, запутать достаточное количество людей, привлечь их тем или иным, оторвать их от основной массы, внушить и им мысль о своей исключительности, если только им удастся обмануть себя. И какое же, интересно, название придумают режиму оставшиеся в живых интеллектуалы?

Я намерен здесь коснуться особенного щекотливого момента, связанного с недоразумением, многими не осознающимся как недоразумение.

Апология эгалитаризма

Почему коммунизмом восхищались великие люди, такие как Бернард Шоу, Ромен Роллан, Жан Поль Сартр? В чем они видели правоту учения о равенстве? Моцарт, в пьесе Пушкина, знал, что Сальери собирается его убить, почему он пошел на это? Он, Моцарт? В чем правота Сальери? Почему пошел на крест Иисус Христос? Бог? Уравнял себя с кем? С убийцами? Неужели человек для Христа равен Богу? Мало того. Моцарт для Пушкина едва ли не потому только и Моцарт, что Моцарт признает право Сальери быть равным ему; да что Сальери, Моцарт признает себе равным слепого старика. А Сальери? Так ли бы он повел себя на месте Моцарта? И поэтому он не Моцарт. Почему величайший гений российской поэзии рассудил именно так?

Да-да, куда же мы все-таки запишем Ромена Роллана? Он ошибался? Думал, что сталинизм не такой? Но он ездил в СССР. Он должен был увидеть все. Можно, конечно, найти его письма, в которых он, возможно, возражал против тех или иных сторон коммунизма. Только вот не будет ли все это похоже на подгонку под ответ? Чем же унылое однообразие казармы прельстило великого гуманиста? Не является ли такой же подгонкой под ответ наше распространенное мнение о свирепом, жестоком характере предшественников коммунистов, великих нивелляторов Николая 1-го и Аракчеева, не стремились ли они в своих действиях к добру?

Кого ты защищаешь, кого? Это же... Там, где к власти пришли демократы, вдруг началось - осквернения памятников. Как будто демократам больше нечего делать. Впрочем, здесь еще было не понять. Но когда вдруг - вдруг! - сразу во многих городах Союза встали на ремонт фабрики по выпечке хлеба... Частные лица осуществить такое не могли. В руках у демократов местная власть, и осуществить подобное по всему Союзу вот так вот, единым махом, они тоже не могли. Оскверняли памятники те, кого я хочу понять, защитить. Ну до какой же невероятной низости надо дойти, чтобы творить такое, каким надо быть распоследним подлецом. Но есть и еще одно объяснение происходящему: они не ведают, что творят.

Да какой же это я буду гуманист, если я не приму именно последней точки зрения. Я не могу иначе, не имею права. Это они вправе отметать все, что им не по нраву. Либерал должен мириться и с тем, кто против либерализма, и даже с тем, кто может скомпрометировать его как либерала. Как легко было большевикам обвинять меньшевиков, классических представителей Российской Реформации начала века в том, что присуще было как раз большевикам: в их число - до 17 года - входил Троцкий, практически ничем от большевиков не отличавшийся. Кальвинизму была присуща едва ли не большая нетерпимость, чем католицизму, но ничего против мнения об общей большей, чем у католицизма терпимости реформационных течений этот факт сказать не может. Для меньшевиков сами по себе большевики - одно из течений российской социал-демократии. А социал-демократы - одно из течений российского освободительного движения. Для истинного либерала нет ни эллина, ни иудея.

Почему все-таки, несмотря на всю путаницу понятий, под социализмом (коммунизмом) понимали эгалитаризм, общество всеобщего равенства, считая его образцовым, наиболее справедливым обществом?

Парадокс, но если говорить о равенстве, мы обязаны будем сказать, что наша страна в этом смысле стоит на одном из последних мест в мире. А США?

В одном из своих рассказов М.Горький признался, что когда его собирались познакомить с миллионером, он ожидал увидеть здоровенного мужчину, на нем множество костюмов, весь усыпан драгоценностями, в карманах у него заводы, здания, церкви, он непрерывно ест. Как же он был удивлен, когда ему представили обыкновенного человека, одетого, как все, такого же, как все. «А что вы едите за завтраком? А за обедом?». И получив ответы на эти свои вопросы, остался в недоумении.

Ни один человек не оставит лежать без движения большие деньги, если будет иметь возможность получить за них право распоряжаться судьбой завода или иного предприятия. Риск? Да. Но не больший, чем если оставить все как есть и лишиться всего из-за инфляции.

И все. Ты уже не можешь потратить ни цента на свои личные капризы. Все рассчитано и взвешено. Лично себе деловой человек вынужден оставить столько, чтобы не подумали, что он уж слишком скуп. Право же распоряжаться судьбою завода нашему чиновнику дается бесплатно - если иметь в виду деньги. Жалование же он не только может, но и должен тратить на себя.

Ученому можно в своих построениях опираться на опыт предшественников, можно брать целые блоки знаний, слагая при этом свою картину мира. Писатель, литератор должен, обязан писать свое (в художественных произведениях не бывает ссылок на другие произведения). Читая других, преобразуешь свою душу, видение мира, способность воспринимать, но воспринимать-то мир литератор должен сам, нам нельзя доверять отвлеченным конструкциям ученого: художественное видение писателя первично, основа, объективная реальность в образах. Ученые должны объяснять, почему в жизни так, а не иначе, но не писатель должен конструировать призрачную действительность, чтобы подтвердить заведомо правильные выкладки ученого. Поверивши в «науку», смирившись с тем, что все уж так и есть, наверное, мы разучились познавать жизнь сами, без научных костылей. Мы не можем как следует представить себе жизнь миллионера, и это бы ничего, но, к глубокому прискорбию, мы забыли, как живет раб, богатый раб или бедный, все равно. Раб.

Как это устроено наше зрение, что мы не видим того, чего не хотим видеть. После революции у нас должны были исчезнуть безработные, воры, нищие, прочие люмпены. Год проходил за годом - не исчезают, гады. И - раз! Разломали притоны на Хитровке, а самому преступному элементу запретили появляться в крупных городах в радиусе 100 км. В городах чистенько, гладенько. И мы поверили. Мы их не видим, и их как будто нет. Нет у нас безработных. Нет у нас нищих. «Хорошо». А ведь здесь не надо много ума. Одно воображение сработает.

Я думаю, нам поможет разобраться в ситуации анализ повести Н.В. Гоголя «Вий». Н.В. Гоголь - мой любимый писатель. Почему он, с которым я во многом не согласен? Почему не Пушкин, произведения которого для меня как мои, я их читаю, и у меня никогда в душе не возникает протеста: так бы мечтал написать и я, то же бы мечтал написать и я. Пушкин - друг, товарищ. Пушкин почти что я. Иное дело Гоголь. Каждый раз, читая Гоголя, возникает чувство жалости к нему, стремление разъяснить, поправить, тем более резко осознаваемое, что ничто не  разъяснишь: Гоголь давно умер. В общем, почти по Евангелию: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, творите добро ненавидящим вас».

Прежде всего бросается в глаза, когда читаешь «Вий», то, что эта повесть, входящая в сборник «Миргород», сильнейшим образом напоминает повести, входящие в состав «Вечеров на хуторе близ Диканьки». И там, и там сказочный сюжет. И там, и там действие разворачивается на местности, поражающей своей красотой: «Необозримые луга открывались на далекое пространство; яркая зелень...» и так далее. А вот начало «Сорочинской ярмарки»: «Как упоителен, как раскошен летний день в Малороссии. Как томительно...» и т.д. Похоже. Та же самая сказка. Та же беззаботность. То же веселье. Все то же, что и в «Вечерах». Да, на первый взгляд. Только вот небольшой вопрос возникает, когда читаешь «Вий».

Почему Хома Брут пошел-таки в церковь отпевать ведьму во второй раз, когда уже знал, что там его ждет? А тем более в третий раз? Почему? Ведь его там ждала невероятная, страшная картина: двигающийся покойник, не представимый страх, ужас.

Ах да, я чуть не забыл, ведь сотник ему сказал: «Не исправишь (дела) - не встанешь, а исправишь - тысяча червонных». Не исправишь - не встанешь. После «хороших кожаных канчуков»... Страшнее бродячего мертвяка. Страшнее неземной страсти. Не встанешь - потому что умрешь. Будешь убит. За что? А ни за что. Взбрела дочери сотника в голову такая фантазия, чтобы отпевал ее некто Хома Брут, и сотник хватает сего Хому, везет к себе, и готов убить его только за то, что тот не будет исполнять то, что исполнять-то собственно и не обязан! Просто - я так хочу и все.

А смотрите, смотрите, как ведет себя нечистая сила: очертил Хома около себя круг - и ведьма не переступила через черту. Нечистая сила, а закон знает. Вот почему Хома предпочел иметь дело с нечистью. Сотник страшнее. Для него нет ничего, что бы могло его остановить. Никакая договоренность, никакой закон.

Где же вы, красоты местности? Где же ты, веселье? Вот она, какая, оказывается, жизнь простого человека, казавшаяся сначала такой беспечной: «прошел по рынку, перемигнулся с молодою вдовою и был того же дня накормлен пшеничными варениками, курицею... и, словом, перечесть нельзя, что у него было за столом».

В такой ситуации тебя не тронут только тогда, когда ты живешь так, как должен жить, согласно пониманию некоего сотника. Нет-нет, здесь не договоренность: ты делаешь это, сотник делает то, нет, здесь ты делаешь нечто, а что делает сотник, тебя не касается. Есть только твои руки, твои ноги и т.п., которое использует по своему усмотрению этот самый сотник, но твоей воли нет, тебя нет.

Частенько у нас сейчас толкуют о компьютеризации. Да, персональный компьютер, 21-й век. Однако же забыли почему-то, что не мешало бы прежде хотя бы телефонизировать Русь. Странно, на первый взгляд: обеспечили всех телевизорами, а телефон оказался не под силу. Здесь все просто: телевизор - аппарат циркулярного типа, идеально приспособлен для роли королевского глашатая, очень нужная вещь при нашем феодальном строе. Телефон предназначен для свободной связи между собой свободных индивидуумов - непостижимая штука у нас, рабов. Ну а компьютеризация - вообще бред. Какая компьютеризация, когда у нас в соседнем доме старуха, которую хватил инфаркт, сумела только доползти до двери и умерла там, у двери, в страшных мучениях, агонизируя несколько суток. У нее не было телефона.

Это убийство. Не записанное ни в какую статистику убийство. Вы думаете, я шутил, когда писал про дореволюционное время: «страшное время». Что там пишут об этом времени наши патриотические подлецы? «Число казненных даже во время так называемой столыпинской реакции было неизмеримо ниже числа жертв сталинского террора». А знают ли они, что «так называемые» телесные наказания официально применялись на Руси до 17-го года? Иные скажут, что если применялись, то это было хорошо, напрасно отменили, не мешало бы сейчас кой-кого телесно наказать. А знают ли они, что человек может выдержать ограниченное число ударов, и отнюдь не редкими были случаи, когда назначалось заведомо большее число ударов, и все уже знали, что это не телесное наказание, а убийство. Мало того, назначалось число, вдвое превышающее человечьи возможности и тысячу ударов человек получал сегодня, а вторую тысячу - через неделю, после того, как его доктор слегка подлечивал: чтобы вторая тысяча ложилась не просто так, а по больному; и потом уже никто не лечил: для того и пороли, чтоб сдох. И это «телесное наказание» никак нельзя было ни в какую статистику записать как убийство. Человек умер и умер - потому что болел, и все тут.

Ни один здравомыслящий завоеватель никогда не стремился к войне. Завоеватель стремится не к войне, завоеватель стремится к победе. Я не думаю, чтобы моджахеды так уж плохо относились к идее национального примирения президента Наджибуллы; мешает мелочь, надо, чтобы неким путем президент и моджахеды поменялись местами, моджахеды встали бы у власти, а Наджибулла был бы объявлен вне закона, вот тогда они, пожалуй, пошли бы на национальное примирение, ну а сейчас, ясное дело, на это согласен один только президент Наджибулла. Если раб и без этого делает все, что надо, зачем его наказывать. Некоторые, считающие себя гуманными, люди, сходные в этом с рассуждающими так господами, не замечают ужаса простой, протекающей без осложнений жизни раба. Да минует нас сия чаша подобной слепоты. Вообще как-то рабство в глазах простых людей обыкновенно - это ошейник, кандалы, надсмотрщик с кнутом и изнуряющая тяжелая работа. Читаешь «Спартака» Джованьоли и вдруг понимаешь, что ничем, в общем-то, жизнь рабов особенным не выделяется в потоке, в суете всего Рима, что ничем она и не может выделяться, и может в чем ином, а здесь автор не соврал.

Вы думаете, я осуждаю современных интеллигентов за забвение горя раба. Нет. Я понимаю, как соблазнительно вздохнуть наконец: ну вот и все теперь, нет у нас ни раба, ни господина, нет горя, у нас «социализм». Однако же сейчас задача сочувствия, сопереживания рабу восстала во всей своей значимости, и она тем более невыносимо жжет из-за потерянных 70 лет щенячьего восторга. Пора обрести способность видеть сходство судьбы погибшей из-за отсутствия телефона старухи и раба, выброшенного по старости за ворота господского дома.

Меня, только что тогда закончившего школу, спросил пожилой человек: «А ты был на производстве? Нет? Значит жизни не видел». Чем меня несколько озадачил. Я понял его, когда проработав год на Автозаводе, объездил весь завод, работа была такой, сразу после школы. Я ожидал увидеть неравенство, но такого... Просторный, светлый кабинет руководителя и настоящий боевой страшенный ад. Где не видно ничего на расстоянии локтя, не слышно собственного крика за лязгом и грохотом, запахи не то что серы, но и еще черт-те поймет чего, жара, что в пять минут взмокнешь как мышонок, и еще и работать, перетаскивать с места на место тяжеленные железячины надо! И это мы, оказывается, как работаем, так и живем. Да, это конечно, правильно.

Но почему, когда я читаю рассказы Джека Лондона, у меня не возникает чувства тоскливой безысходности, не отпускающее меня не только на заводе, но и даже на воле, и охватившее меня с особой силой, когда я увидел во время телемоста лица наших женщин и сравнил их с лицами англичанок, взгляд которых был неожиданно смел, прям, можно сказать, нагл. Наши женщины выглядели забитыми, запуганными, а ведь им ничего вроде бы не грозило, они удобно сидели в теплой студии, в то время как героям Джека Лондона так часто надо было преодолевать нечто, превозмогая себя, в ужаснейших условиях. Почему герой повести Кабакова - невозвращенец? Он выбрал голодную неустроенную Москву будущего. Почему? Несмотря на видимую анархичность бытия там продолжают действовать законы - законы природы, вечно верные, вечно неизменные. Их можно превзойти, их можно преодолеть, суметь добиться цели. Прыгаешь через 3-х метровый забор - не перепрыгнул, взял шест, перепрыгнул, готово. Но что бы вы сказали о заборе, перепрыгнув который, ты немедленно возвращаешься в исходное положение (да нет, куда там: исходное положение; тебя ставят в положение много, много хуже исходного, чтобы ты снова полез и тебя снова поймали), а забор становится выше? Да его вначале вообще может не быть! Зачем такая сложная система? А как же! Человек же должен чувствовать себя свободным, правда, при этом не надо быть дураком, надо знать, что будет, если..., осознать, так сказать, необходимость. Свободно гуляющего раба ой как заметут, если, допустим, увидят его за пределами ему очерченного круга, и посадят уже за загородку. Если гад сбежит, тогда вступят в ход те самые ошейник и кандалы и надсмотрщик с кнутом. Применит насилие к надсмотрщику? Тогда смерть. Раб должен видеть всю эту цепочку, понимать, что смерть - это наказание не за то, что он сделал в конце пути, смерть - это наказание за исходное непослушание. Наша перестройка, кстати сказать, - это просто замена обветшалого невидимого забора новым, посвежей. Почему же именно так ставится дело? Почему за ничтожный проступок - не соответствующее наказание, а фактически смертная казнь? Не сразу, конечно, но не хуже ли от этого - метаться, задыхаясь от ужаса, в сжимающемся кольце? Ну так ведь живешь? Живешь? Да, да, да. Только ведь тогда получается, что двойное наказание, назначаемое крестьянину для более издевательской, более мучительной смерти, из гуманности давалось? Ведь раб жил на целую неделю дольше. Жил? Так жил он в это время или нет? В страшных мучениях, в предвидении неминучей смерти?

Живем ли мы, бедолаги, всей кожей чувствуя ускользающее бытие, так и не выразив ни в чем себя, пробыв на свете воплощением воли кого-то, пробыв продолжением его рук, направляя свой мощный интеллект на решение его задач, с которыми ему с его хилым умишком не справиться никогда, силой своего воображения создавая искусство, в котором он сможет увидеть мир таким, каким бы он хотел его видеть. И вот он, конец, а ты не жил. Тебя не было! Ты был стамеской, рубанком, отверткой. Не жизнь, а агония длиною в семьдесят лет.

Сам подход к тому или иному человеку с тем или иными требованиями - подход к рабу. Фиксирование тех или иных отрицательных, по мнению тому или иному, качеств - оценивание человека, как раба на предмет годности его для того или иного.

Здесь мы вплотную подошли к необходимости как-то разобраться в вопросе - «Что есть человек?» Разумеется, я намерен коснуться здесь только одной стороны гигантской сложности вопроса. Но односторонность в освещении проблемы не всегда неправильность. Надо только не забывать о том, что проблема освещена именно односторонне. В предыдущих письмах я достаточно подробно останавливался на том, как смотрит на это дело простой человек. Теперь посмотрим, как на это смотрит наука, то есть попросту, как оно все это обстоит на самом деле. Мало того, желательно бы знать и реакцию простого человека на то, что говорит наука.

Что есть «я», человек сам для себя? Может быть правы утверждающие, что человек, он и есть человек. Вот его рука, вот его нога. Значит, если руку отрубить, я уже не я, не Кочетков В.Ф.?

Ясное дело, что человек остается собой, даже если ему и руку отрубить, и ногу.

Чтобы сразу прояснить дело, вспомним о явлении, называемом, «обмен веществ». С помощью меченых атомов ученые выяснили, что за определенный срок в организме происходит замена всех молекул, из которых состоит организм. Кровь заменяется чаще, медленнее происходит замена костной ткани. Так или иначе, то вещество, из которого я когда-то состоял, сейчас рассеяно в пространстве. Но я-то есть. И мое бытие не прерывалось.

Может быть мое «я» определяет разум? Но вспомним, в раннем детстве разума у меня было явно меньше, но меня-то меньше не было! Скорее уж больше. В детстве только что и было, так одно только «я», ни о чем другом тогда попросту не знаешь.

Может быть «я» определяют чувства? Но разве чувство голода признавал кто-нибудь своим? Не мешает ли оно? Не является ли оно чем-то таким, что идет со стороны? А удовольствие? Позитивное чувство? Разве не возникало у меня чувство протеста против сладости иного, досады, стремления отделаться от навязчивого хорошего?

У Герберта Уэльса есть чудесный рассказ, названия не помню. Герою этого фантастического рассказа подменили тело. Было тело молодое, стало тело старика. Момент, когда он, проснувшись уже после подмены, бродит по темным комнатам, еще ничего не понимая, выписан тщательно, скрупулезно. Здесь, главное, у него уже другое тело, а он этого не понимает. Он понял все только тогда, когда посмотрел в полумраке в зеркало. Не так ли и мы? Годы проходят, а я - я! - не меняюсь. Что у него изменилось? Ноги стали тяжелее, сухость во рту появилась, руки стали дрожать, но он, сам он, не изменился. Мысль о неизменности своего я, в той или иной степени осознаваемая всеми, столь блестяще отображенная в вышеупомянутом рассказе, может привести к выводу, что это самое «я» неизменно и одинаково у всех людей.

Именно здесь, в осознании и понимании факта идентичности «я» всех людей, и лежат корни столь странного для нас подхода к человеку Всеобщей декларации прав человека. Помнится, в позднем средневековье проводился тщательный сравнительный анализ трупов крестьянина и дворянина. У нас факт, что крестьянин не человек, был изначален и не нуждался в доказательствах. Не нашли - значит плохо искали. Никому и в голову-то не приходило что-либо искать. Официальные приказы мало что меняли в частной жизни. То, что людей при советской власти начали казнить, - своего рода достижение. До революции приказ казнить крестьянина мог вызвать недоумение: «Как это, казнить того, кого и так нет?» Запороть - вот это да.

По Всеобщей декларации прав человека выходит, что ко всем людям надо подходить с одной меркой. Можем ли мы себе представить, чтобы у нас был возможен одинаковый подход к людям, совершившим одинаковые деяния, но деяния эти, в силу не зависящих от них причин, привели к разным последствиям? А ведь именно здесь суть цивилизованного подхода. Не изменять законы в зависимости от ситуации. Как кричали мы: «На процессе в Нюрнберге подсудимым предоставлены адвокаты!». Не нам бы так кричать.

Нас несколько оправдывает то, что у нас правосудие невозможно: необходимо, чтобы правосудие осуществлялось самими людьми, их «я», чтобы не получалось так, что решение бы выносилось их недостаточной осведомленностью или диктовалось их эмоциями. У нас это невозможно: у нас фратрия, коммуна; все соединены в одну большую семью; каждый заинтересован, так как у нас нет чужих. Они, чужие, отстраненные нужны нам в данном случае как модель чистого, незамутненного «я».

Именно то, что у нас считают человеком не его «я», неизменное с возрастом и одинаковое у всех, но приплюсовывают к этому еще и руки, ноги, интеллект и т.д. - весь этот набор исполнительных механизмов, которые можно и убавить, отрезав, допустим, руку, и нарастить, взяв в руку палку - да, собственно, только его, этот набор, и считают человеком, то есть смотрят на человека с потребительской, утилитарной точки зрения, как на раба, - и лежит в основе нашего неприятия суда присяжных. То есть, говорят, что да, нужная, хорошая штучка, но ведь не потому, что понимают, что именно только такой суд и необходим, а потому, что в других странах такой суд хорошо работает, значит и нам бы хорошо такой завести. Судите сами: если люди все разные и разность их простирается до самого конца, до самых, так сказать, основ, до нуля, о чем разговор, какие присяжные? Отвергающие суд присяжных не верят, что эрудиция - служебная вещь для человека, и ее могут заменить эксперты, что правильно сможет судить и злодей, если судебное дело лежит вне сферы его интересов, нет, для них злодейство злодея - нечто изначально присущее злодею.

Но вслед за судом обыкновенно следует и наказание, а ведь это нечто, в чем обыкновенно содержится принуждение. Не противоречу ли я сам себе? Без ограничений невозможно человечье общежитие, допустим, нельзя сотоварища своего превращать в раба. Но ограничение должно быть добровольным. То есть, это же не суд наказывает, а сам себя человек. Поэтому если он категорически не согласен с тем или иным ограничением, он должен иметь право покинуть данное сообщество. Поэтому, чтобы сообщество не развалилось, ограничения в нем лучше принимать возможно большим большинством голосов. Но даже и единогласно нельзя принимать некоторые ограничения. На право покинуть сообщество, на жизнь и т.п. Это все сводится обычно воедино и носит обыкновенно название основной закон, в который, повторяю, входит то, что нельзя отменить или принять никаким большинством голосов, и без чего конституция просто не конституция. У нас законы тоже принимаются большинством голосов, но резоны для такого порядка у нас не те: большинство решает у нас потому, что оно сильнее, и поэтому у нас не понимают, почему для  воли большинства должны быть какие-то ограничения.

В своем первом письме я писал: «Человек - это не только руки, ноги, то, что можно потрогать руками, но и то, что хранится у него в памяти, о чем он размышляет». Кажется, что я теперь отрекаюсь от этого своего воззрения на человека. Кажется, что человек в моем понимании теперь - это некое «я». Нет, я не отрекаюсь. Просто здесь я  несколько более глубоко коснулся существа проблемы. Интеллект, эмоции, само тело человека принадлежат человеку и должны принадлежать человеку, составлять с ним единое целое. Отнимая у человека его исполнительные механизмы, с помощью которых «я» общается с внешним миром, загружая  их задачами постороннего «я», - человека, его «я» отрезают от внешнего мира. ослепляют, отключают, убивают на время - если только  на время. Несвободный человек в период своей несвободы мертв. Возражение, что человек на природе все равно несвободен, не выдерживает никакой критики, законы природы определенны и неизменны, и человек может и должен их преодолевать. Преграды, воздвигаемые другим человеком, заведомо непреодолимы.

Да, разрешается поговорить на кухне. Да, можно и еще чего-нибудь поделать, марки пособирать, только лучше бы ничего не понимать и не осознавать, и все эти возможности проявить себя украдкой похожи на конвульсии медленно издыхающего трупа, и чем более развит раб, чем более свободно живется несчастному рабу, тем более мучительна, тем более невыносима невероятно медленно тянущаяся, невероятно быстро протекающая жизнь-смерть.

В идеально построенной иерархической системе есть только одно «я», то, что на вершине пирамиды, все остальные люди не живут. Если же все закольцовано - все ходячие мертвецы, в обществе - несмотря на кажущийся железный порядок - истинная анархия, разлитое море инферно, месиво заживо умершей биомассы, бессмысленно крушащей все вокруг себя.

Вот почему за ничтожный проступок - смертная казнь: исполняя нечто, абсолютно противоположное своему внутреннему побуждению, человек на время умирает. А смерти можно противопоставить только смерть.

Как же там у Достоевского? Он, помнится, писал, что не обустроить хорошей, настоящей жизни, если при этом будет замучен хоть один невинный ребенок. Да, грех, конечно. Только вот что нам сказать в ответ Катерине Ивановне на ее крик священнику: «А это не грех?»; и показывает на умирающего мужа? А куда бы она, действительно, дела своих детей, если бы автор не пририсовал в романе неестественного умилительного финала?

Я осуждаю хладнокровный террор вождей, но осуждать раба за то, что он восстал? Это предательство не только по отношению к России царей, это предательство и России диктаторов. Какие странные у нас сейчас на сей счет рассуждения: «Плюнешь в морду - драться лезут, ну и народ». А что еще делать человеку в этом случае? Что же это вам все подавай каких-то искусственных людей.

Террор осуществляли не победившие рабы, террор осуществляли обманувшие их господа, и не только по отношению к побежденным рабам, но и по отношению к соперникам.

Сейчас, когда мы несколько более осведомлены о методах и средствах правоохранительных органов, не мешало бы нам несколько по-иному взглянуть на историю партии. Когда в Горьком была раскрыта группа студентов-антисоветчиков, четверо из пяти согласились сотрудничать с органами. Всем, арестовывавшимся по политическому делу, полиция, в конце прошлого века, предлагала сотрудничество. В 1900 году Ульянов В.И. выезжает за границу, что же он там делает? Вносит раскол в ряды РСДРП. Что же он делает до свержения царизма. помимо отчаянного противодействия во всем эсерам и меньшевикам? Ничего. Что он делает после свержения царизма? Приезжает в Россию и всеми силами стремится уничтожить силы, уничтожившие царизм.

Года проходят за годами, а огромное заграничное идеологическое богатство лежит невостребованным; безобразие. Тем более безобразие, что дисциплина очень, очень слаба, нет веры, фундамента беспрекословия, а для кого же из вождей не ясно, что именно в этом причина всех бед; и полезли сейчас как саранча диссиденты по приказу, начали изрекать народолюбцы по распоряжению.

Мы как-то привыкли считать самыми ярыми сторонниками монархии Черную сотню. В то время как во всех других образцовых империях не было редкостью, когда опорой трона являлись инородцы: мамелюки в Египте, янычары в Турции, швейцарцы во Франции. Ну и преторианцы в Риме.

Есть такой анекдот. Два еврея спросили у русского, как стать русским. «Надо прыгнуть с третьего этажа» - пошутил русский. Залезли они на третий этаж, не прыгают, боятся. Один другого толкнул, тот упал; а тот, кто толкнул, сбежал по лестнице вниз, подбегает к лежащему: «Абрам, Абрам, ты жив?» И Абрам ему отвечает: «Пошел прочь, еврейская морда!»

Конечно, ужасный для меня, русского анекдот. Как же это надо ненавидеть свое еврейство, чтобы так сказать. Как же это надо  мечтать о своей полноценности, что ли, чтобы так сказать.

Все это навевает какой-то особый, надрывный патриотизм. Поневоле стоя несколько особняком по отношению к стране, такие патриоты легче попадаются на крючок внешним блестяшкам, державной мишуре, безусловно мечтая принести пользу стране.

Писатель Астафьев, кажется, даже, в «Литературной газете» высказал мысль, что лучше бы было оставить тогда, в войну, Ленинград немцам, не идти на блокаду. На возражение: «А что бы тогда было с историческими памятниками?» - ответил: «А шут с  ними.  Люди  дороже». «Люблю отчизну я, но странною любовью» - если под любовью к родине понимаешь любовь к людям, к «дымку спаленной жнивы», это не странная любовь, это истинная любовь к родине. Но и тех, других патриотов, надо понять.

Но поражает реакция зла, ее быстрота. Силы зла никогда себя силами зла не считали. В стремлении к добру они любые силы добра обскачут. Все расхождение в вопросе: «Как достичь добра?». Если силы добра предлагают изменить жизнь в конце концов в ее существе, то силы зла уверены, что все дело в недостаточном совершенстве уже имеющегося механизма. Если силы добра предлагают республиканское устройство общества, то силы зла - монархию, но монархию особую, «диктатуру пролетариата», не замечая внутреннего противоречия такого высказывания: как если бы токарь перешел в фрезеровщики, но при этом остался бы токарем. Считая при этом победившие где-либо силы  добра  - искренне, искренне - силами зла. Утверждая, что в так называемых буржуазных революциях победили господа, сумевшие обмануть рабов. Помимо всех прочих для зла плюсов здесь происходит пролонгирование лжи: для того, чтобы сказать правду, приходится использовать те слова, что они уже использовали, вызывая на это естественную реакцию: «И эти туда же».

Как любовно говорила о своем производстве работница БВК, как  она убеждала в необходимости БВК для решения продовольственной программы, с какой заботой о людях. И как это не догадались наши кормильцы, что производство человечины, правильно организованное и спланированное, гораздо более эффективно в смысле «решения продовольственной программы»?

Недавно прочитал в газете заметку некоей журналистки. О самоубийствах. Великоват у нас процент. И все уходят молодые. А им  бы работать и работать. Она пишет о недопустимости того, чтобы признавать каждого самоубийцу сумасшедшим. Прекрасно. Что же она предлагает? Отыскать и ликвидировать причины такого положения дел? Нет. Она предлагает усилить религиозный аспект воспитания. Не извлечь человека из тисков внешнего мира и внутреннего инстинкта самосохранения, а усилить страшное давление инстинкта, чтоб уж человеку совсем, совсем невмоготу жить - а чтобы жил. Невообразимый, уникальный, бездонный цинизм. Уже мелочью кажется попытка использования глубоко личного, сакрального тайного чуть ли не в качестве кнута. Невинна как дитя.

Изумляющая быстрота реакции зла (а иногда оно даже способно работать с опережением) в том, что зло неотделимо от добра, всегда с ним. Нет сомнения, что господа наши сами все эти 70 лет свято  верили, что рабство - премерзостное явление, что в общем-то совершенно правильно, что сами они - великие борцы против любой формы рабства, - а вот это не просто не то, но нечто совсем противоположное истине;  но сейчас они стали «прозревать» и посмотрели на бедных деспотов-царей совсем иными глазами - виноваты во всем борцы с самодержавием, к которым почему-то причислили и большевиков.

Можно ли эсеровский террор считать делом партии эсеров - после разоблачения Азефа? Нет. Череда террористических актов нужна была царизму для дискредитации левого движения, в стратегических целях. Довести народ до того, чтобы у него  появилось право на вооруженный отпор; осознать вполне это право; кричать о готовящемся неподчинении власти на каждом перекрестке; не дождавшись отпора в тех масштабах, в каких ожидалось, организовать его, такой, самим; кричать о том, что организовали сами; уже потеряв, казалось, все - власть, - оборотиться в «народных заступников» и вернуть власть; отомстить народу изо всех сил за все, использовав на 100% его собственное право на месть; и теперь упрекать народ за то, что «народ мстил»... Сейчас все грозит пойти по второму кругу.

По ленинградскому телевидению выступала женщина - представитель власти. «Хлеба в городе достаточно. Его вполне хватит, если ленинградцы перестанут запасать сухари». Она знала, перед  кем выступала? Как же это им перестать-то? Еще не все умерли блокадники. Ну что тут скажешь.

Я всегда не понимал идеи неизменности цен на товары. Зарплата выдается людям на все товары. Малейшая флуктуация, временная недопоставка товара, - и «население» закупает тот или иной товар - мыло или спички - используя деньги, которые теоретически должны были быть потрачены на другие товары. Система в принципе нестабильна. Не хватит никаких запасов. Я не мог понять, как этого можно не понимать.

Не понимают этого те, кто смотрит на народ как на быдло, как  на скот, выкармливаемый в хлеву, как на игрушку для забавы. Заботящиеся о народе, как пацанье, оторвавшие передние лапы коту, полагая, что на задних ему будет ходить не в пример удобнее.

Еще недавно они были убеждены в том, что против них могут выступать только отдельные лица, и отдавали приказы рассеивать и арестовывать участников демонстраций. Колоссальное число демонстрантов убедило их в том, что народ испорчен, трогать тех, кто испортил народ, нельзя, этим испортишь народ еще больше, необходимо исправить народ, чтобы народ сам потребовал разобраться с ними, и расцвели провокации, тайные убийства, слухи, подстрекательства. Они искренне верят, что демократы - гады, и доказательство этому - их, демократов, нежелание им подчиняться, но вот народ не видит, слепой, этого, и надо просто увеличительное стекло подставить к гадству демократов. Они в глубине души знают, что творить им разные гадства есть за что, думают, что они бы уж на месте демократов - ух, чего б наделали, значит и демократы обязательно чего-нибудь там делают, вот только не видно чего, ну да мы сами их опередим.

Ведь это же как дети, играющие в войну. Сейчас творческим работникам категорически нельзя работать, имея в виду только свою зарплату. Сейчас непостижимый вес приобрела творческая работа сама по себе. Для всей страны, для каждого в отдельности, в том числе и для самого творящего.

Помнить, понимать, что читатели - люди, а духовность, интеллект дело наживное, что читатели - люди определенной духовности, интеллекта, и нет в том их вины, что не знающему арифметики не втолковать начал дифференциального исчисления, и не надо здесь ахать и охать, а обучать-таки, обучать арифметике, и уж потом только, если понадобится, дифференциальному исчислению, что «милорд глупый» нужен народу как ступень обучения; больше доверия его желаниям; поменьше «амбивалентности» и «экзистенциальности»: культура - не знание того языка, на котором говорят ученые, но знание того, что знают ученые.

Ведь как «несли культуру в массы». Без учета конкретных условий, не ставили себя на место того, кому «несли культуру». Разве можно, например, передавать сложную симфоническую музыку по радиосети? Чем более сложна структура, тем более строгого соответствия замыслу автора она требует для возможно более адекватного ее восприятия. Человек, слышавший уже Моцарта в концертном зале, по репродуктору слышит не музыку из репродуктора, а воспоминание того, что он слышал в концертном зале.

В следующем году я «Литературную газету» не выписываю. Быть центристом не значит - «быть» центристом, быть центристом - значит следовать истине и оказаться центристом. «ЛГ» за 15.08.90, статья Анатолия Разгона и Льва Овруцкого «Урок - сорванный или невыученный?» В этой статье на важную тему слишком много фактов, которые можно истолковать по-разному, слабо аргументированных утверждений. «В первую мировую стержень человечества надломился». Ага, значит, Россия, Германия, - человечество, а Франция, Англия, США, другие страны, в которых не было того, что происходило в России, Германии - не человечество? Я не говорю, что правильна именно обратная точка зрения, что не найдется людей, согласных здесь с авторами. Найдутся. Как найдутся и те, которые будут согласны с тем, что написал выше я. И это страшно. «Было невозможно угадать реакцию на убийство Мирбаха. Разве что Гинденбург или Людендорф посвящали Ленина в планы германского генерального штаба». Может быть авторам не известна версия, что  Ленин был агентом германского Генштаба? Может быть они считали, что читателям эта версия не известна? Может быть они хотели эзоповым языком сказать, что он как раз был агентом? Вот-вот. Часть читателей поймет этот «эзопов язык», часть нет. Часть людей - искренне - пойдет против; часть, столь же искренне - за, просто потому, что не такие сообразительные. А потом будем обвинять во всем «злодеев».

Но ведь невозможно людям все растолковать. Да, невозможно. Тем не менее, необходимо стремиться как можно ближе подойти к самому человеку, к его «я». Чтобы если уж он стоял на позициях зла, так сам отдавал себе в этом отчет. Человек, осознающий или подозревающий, что поступает гадко, никогда в своих действиях не дойдет до того, что натворит фанатик.

Август, сентябрь, октябрь 1990 года.